.. Тоже, как говорится, вилами на воде написано, но, предположим, это возможно. Как быть с Айшой-апа? Сил ее только на то хватало, чтобы на крыльцо в солнечный день выбраться. Можно даже предположить, что в седле она удержится. Но Алаяк настолько плох, что не только с Айшой-апа, но и с пустым седлом не доберется до долины.
И Мурат понял — надо жить так, словно дороги вниз вообще не существует, нечего даже смотреть на нее. Надо жить так, словно все оставшиеся в их жизни дни они должны прожить здесь, в горах, вдали от людей.
Он провел тщательную ревизию всех запасов. Зерна оказалось больше, чем он предполагал. Неудивительно — всего лишь месяц, наверно, после уборки они ели досыта, а потом он заметил, что порции стали уменьшаться. Ничего не сказал, понял — мудрая Айша-апа смотрит далеко вперед. Все предусмотрела — и что к ним снова никто не приедет, и что поле они засеять не смогут. Что еще? Сурэчки, коза, два ее козленка прошлогоднего помета, однорогий козел. Ну, бог даст, Сурэчки еще двух козлят принесет... Немного молока будет, каймак, айран, но все это мелочи... Главное — хлеб. А зерна на зиму явно не хватит. Значит, надо снова посеять на Кок-Джайыке...
Это было так очевидно и так просто... Ведь и копать будет уже намного легче, и арык не надо делать, и не думать о семенах, сохранились ли они на Конул-Джаре... Как будто все говорило о том, что будет проще, чем в прошлом году, а Мурата дрожь пробирала при мысли о том, что надо идти на Кок- Джайык и приниматься за работу.
Дело было даже не в том, что он не увидит на поле Дарийки и Сакинай, хотя это означало, что они и половины против прежнего вскопать не смогут. Сейчас им и половины хватило бы. И даже не в том беда, что не приходится рассчитывать на Алаяка,— в конце концов, зерно они и на себе перетаскают. Было что-то другое, чего словами Мурат не мог объяснить, но чувствовал так явственно, что и мысли не приходило усомниться в этом что-то.
Что же это было? Он пытался понять.
Его здоровье? Возможно. И эта проклятая слабость по утрам, и кровоточащие десны, и периодические кровохарканья,— он старался не смотреть на то, что тяжелыми плевками, отчетливо слышимыми в тишине, еще с зимы безобразило чистый белый снег, но потом нередко наталкивался на черные — на белом снегу — отверстия по бокам тропинки, словно кто-1ч) обстреливал его сверху в те недолгие минуты, когда он шел к дому Айши-апа или на станцию. Но ведь не дряхлый же он старец, в конце концов...
Гюлыпан? Но ведь она-то не больна, поможет ему.
Что же пугало его? Этого Мурат понять не мог.
Он вспомнил свою любимую пословицу: глаза боятся, руки делают — и стал готовиться к походу на Кок-Джайык.
Они вышли ярким солнечным днем, кругом ^уже зеленела трава, пересвистывались сурки, в воздухе пахло весной, а на душе у Мурата было пасмурно, смотрел он как-то затравленно, словно в любую минуту ждал беды. «Что с ним?» — дума
ла Гюлыпан, глядя на его сутулую спину, но спросить не решилась, хотя не однажды у нее возникало желание поговорить с ним откровенно.
Прошлогоднее сено уцелело, но было мокрым, слежавшимся. Мурат разбросал его, но еще долго не мог заставить себя взяться за лопату.
Вечером он оценивающе оглядел сделанное за день, вздохнул — немного, однако... Принялся делать шалаш, но и сено еще не высохло, да и немного было его.
— Иди домой, Гюлынан,— сказал Мурат, критически оглядывая свое убежище.— Шалаш никуда не годится, если пойдет дождь, промокнешь. Да и ночи холодные.
— А вы?
— А,— отмахнулся Мурат,— что мне сделается, я привычный. Да и Алаяку тяжело туда-сюда ходить. Приходи завтра с утра.
Гюлыпан ушла. Мурат посидел еще немного, бездумно глядя на горы, и лег спать.
Ночью пошел дождь, и шалаш тут же потек. От холода и сырости Мурат не мог заснуть, к утру у него зуб на зуб не попадал, начался сильный кашель. Но когда пришла Гюльшан, она увидела его с лопатой в руках. Он хмуро взглянул на нее покрасневшими глазами и отвернулся.
Через полчаса Гюлыпан взмолилась:
— Муке, пойдемте домой! Вы же больны!
— Нет, ничего, — отговорился Мурат, но вскоре и сам понял, что работать не может. Надо было уходить домой, пока он совсем не разболелся.
Половину дороги он прошел пешком, но потом все-таки пришлось взгромоздиться на Алаяка. Потом он с трудом мог вспомнить, как добрались они до дома, как Гюлынан помогала ему слезть с коня. Он хотел пойти к себе, но Айша-апа и Гюлыпан подхватили его под руки и ввели в свой дом.
К счастью, на этот раз болезнь оказалась не такой тяжелой, как два года назад. Айша-апа с помощью Гюлынан зарезала козленка, поколдовала над травами, составляя какой-то особенно целительный настой,— и уже через неделю Мурат поднялся на ноги. Но о том, чтобы вновь отправиться на Кок-Джайык, и речи быть не могло. Всю эту неделю Гюлыпан с утра уходила туда и возвращалась поздно вечером измученная. Когда Мурат увидел, как она бредет по дороге, едва переставляя ноги, он сказал:
— Хватит.
— Мало вскопано,— вздохнула Гюлыпан.
— Хватит сколько есть,— повторил Мурат.— Да и сеять уже пора. Завтра пойдем вместе.
— Вы же еще больны...
— Ладно, посмотрим,— буркнул Мурат.
Но на следующее утро Айша-апа категорически запретила ему идти на Кок-Джайык. Мурату пришлось согласиться, он сам чувствовал, что еще слишком слаб. Гюлыпан сказала:
— Я все сама сделаю. Да и что там сложного?
И она ушла одна.
Через две недели Мурат окреп настолько, что решил отправиться на поле, посмотреть всходы. Вернулся он подавленный, молча сел за стол.
— Что случилось, Муке? — тревожно спросила Айша-апа.
— На поле ничего не взошло.
Гюлыпан побледнела. Мурат, ни на кого не глядя, продолжал:
— Совсем ничего, ни одного ростка. А ведь в прошлом году в это время всходы уже были.
Айша-апа попыталась утешить его:
— Не расстраивайся, сынок. Год на год не приходится. Надо подождать, ведь настоящего тепла еще не было.
Но всходы так и не появились. Гюлыпан ходила с убитым видом, ей казалось, что Мурат во всем винит ее, такой мрачный был он, совсем не смотрел на нее. Набравшись духу, она спросила у него:
— Вы сердитесь на меня?
— Я? На тебя? — с удивлением спросил Мурат.— За что я должен на тебя сердиться?
— Я все сделала так, как и вы в прошлом году. А всходов почему-то нет.
— Я и сам не понимаю, в чем дело,— вздохнул Мурат.— Может быть, заморозками прихватило, когда семена проросли. Что теперь говорить об этом... Надо думать, как дальше жить.
— Ничего, Муке,— сказала Айша-апа.— Кое-какие запасы есть. Экономить, конечно, придется, да ведь нам к этому не привыкать.
— А я попытаюсь еще на охоту сходить. Может, архара подстрелю.
На охоту Мурат ходил уже дважды в прошлом году, но оба раза безуспешно, только однажды он издали увидел небольшое стадо архаров, но на выстрел они его не подпустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
И Мурат понял — надо жить так, словно дороги вниз вообще не существует, нечего даже смотреть на нее. Надо жить так, словно все оставшиеся в их жизни дни они должны прожить здесь, в горах, вдали от людей.
Он провел тщательную ревизию всех запасов. Зерна оказалось больше, чем он предполагал. Неудивительно — всего лишь месяц, наверно, после уборки они ели досыта, а потом он заметил, что порции стали уменьшаться. Ничего не сказал, понял — мудрая Айша-апа смотрит далеко вперед. Все предусмотрела — и что к ним снова никто не приедет, и что поле они засеять не смогут. Что еще? Сурэчки, коза, два ее козленка прошлогоднего помета, однорогий козел. Ну, бог даст, Сурэчки еще двух козлят принесет... Немного молока будет, каймак, айран, но все это мелочи... Главное — хлеб. А зерна на зиму явно не хватит. Значит, надо снова посеять на Кок-Джайыке...
Это было так очевидно и так просто... Ведь и копать будет уже намного легче, и арык не надо делать, и не думать о семенах, сохранились ли они на Конул-Джаре... Как будто все говорило о том, что будет проще, чем в прошлом году, а Мурата дрожь пробирала при мысли о том, что надо идти на Кок- Джайык и приниматься за работу.
Дело было даже не в том, что он не увидит на поле Дарийки и Сакинай, хотя это означало, что они и половины против прежнего вскопать не смогут. Сейчас им и половины хватило бы. И даже не в том беда, что не приходится рассчитывать на Алаяка,— в конце концов, зерно они и на себе перетаскают. Было что-то другое, чего словами Мурат не мог объяснить, но чувствовал так явственно, что и мысли не приходило усомниться в этом что-то.
Что же это было? Он пытался понять.
Его здоровье? Возможно. И эта проклятая слабость по утрам, и кровоточащие десны, и периодические кровохарканья,— он старался не смотреть на то, что тяжелыми плевками, отчетливо слышимыми в тишине, еще с зимы безобразило чистый белый снег, но потом нередко наталкивался на черные — на белом снегу — отверстия по бокам тропинки, словно кто-1ч) обстреливал его сверху в те недолгие минуты, когда он шел к дому Айши-апа или на станцию. Но ведь не дряхлый же он старец, в конце концов...
Гюлыпан? Но ведь она-то не больна, поможет ему.
Что же пугало его? Этого Мурат понять не мог.
Он вспомнил свою любимую пословицу: глаза боятся, руки делают — и стал готовиться к походу на Кок-Джайык.
Они вышли ярким солнечным днем, кругом ^уже зеленела трава, пересвистывались сурки, в воздухе пахло весной, а на душе у Мурата было пасмурно, смотрел он как-то затравленно, словно в любую минуту ждал беды. «Что с ним?» — дума
ла Гюлыпан, глядя на его сутулую спину, но спросить не решилась, хотя не однажды у нее возникало желание поговорить с ним откровенно.
Прошлогоднее сено уцелело, но было мокрым, слежавшимся. Мурат разбросал его, но еще долго не мог заставить себя взяться за лопату.
Вечером он оценивающе оглядел сделанное за день, вздохнул — немного, однако... Принялся делать шалаш, но и сено еще не высохло, да и немного было его.
— Иди домой, Гюлынан,— сказал Мурат, критически оглядывая свое убежище.— Шалаш никуда не годится, если пойдет дождь, промокнешь. Да и ночи холодные.
— А вы?
— А,— отмахнулся Мурат,— что мне сделается, я привычный. Да и Алаяку тяжело туда-сюда ходить. Приходи завтра с утра.
Гюлыпан ушла. Мурат посидел еще немного, бездумно глядя на горы, и лег спать.
Ночью пошел дождь, и шалаш тут же потек. От холода и сырости Мурат не мог заснуть, к утру у него зуб на зуб не попадал, начался сильный кашель. Но когда пришла Гюльшан, она увидела его с лопатой в руках. Он хмуро взглянул на нее покрасневшими глазами и отвернулся.
Через полчаса Гюлыпан взмолилась:
— Муке, пойдемте домой! Вы же больны!
— Нет, ничего, — отговорился Мурат, но вскоре и сам понял, что работать не может. Надо было уходить домой, пока он совсем не разболелся.
Половину дороги он прошел пешком, но потом все-таки пришлось взгромоздиться на Алаяка. Потом он с трудом мог вспомнить, как добрались они до дома, как Гюлынан помогала ему слезть с коня. Он хотел пойти к себе, но Айша-апа и Гюлыпан подхватили его под руки и ввели в свой дом.
К счастью, на этот раз болезнь оказалась не такой тяжелой, как два года назад. Айша-апа с помощью Гюлынан зарезала козленка, поколдовала над травами, составляя какой-то особенно целительный настой,— и уже через неделю Мурат поднялся на ноги. Но о том, чтобы вновь отправиться на Кок-Джайык, и речи быть не могло. Всю эту неделю Гюлыпан с утра уходила туда и возвращалась поздно вечером измученная. Когда Мурат увидел, как она бредет по дороге, едва переставляя ноги, он сказал:
— Хватит.
— Мало вскопано,— вздохнула Гюлыпан.
— Хватит сколько есть,— повторил Мурат.— Да и сеять уже пора. Завтра пойдем вместе.
— Вы же еще больны...
— Ладно, посмотрим,— буркнул Мурат.
Но на следующее утро Айша-апа категорически запретила ему идти на Кок-Джайык. Мурату пришлось согласиться, он сам чувствовал, что еще слишком слаб. Гюлыпан сказала:
— Я все сама сделаю. Да и что там сложного?
И она ушла одна.
Через две недели Мурат окреп настолько, что решил отправиться на поле, посмотреть всходы. Вернулся он подавленный, молча сел за стол.
— Что случилось, Муке? — тревожно спросила Айша-апа.
— На поле ничего не взошло.
Гюлыпан побледнела. Мурат, ни на кого не глядя, продолжал:
— Совсем ничего, ни одного ростка. А ведь в прошлом году в это время всходы уже были.
Айша-апа попыталась утешить его:
— Не расстраивайся, сынок. Год на год не приходится. Надо подождать, ведь настоящего тепла еще не было.
Но всходы так и не появились. Гюлыпан ходила с убитым видом, ей казалось, что Мурат во всем винит ее, такой мрачный был он, совсем не смотрел на нее. Набравшись духу, она спросила у него:
— Вы сердитесь на меня?
— Я? На тебя? — с удивлением спросил Мурат.— За что я должен на тебя сердиться?
— Я все сделала так, как и вы в прошлом году. А всходов почему-то нет.
— Я и сам не понимаю, в чем дело,— вздохнул Мурат.— Может быть, заморозками прихватило, когда семена проросли. Что теперь говорить об этом... Надо думать, как дальше жить.
— Ничего, Муке,— сказала Айша-апа.— Кое-какие запасы есть. Экономить, конечно, придется, да ведь нам к этому не привыкать.
— А я попытаюсь еще на охоту сходить. Может, архара подстрелю.
На охоту Мурат ходил уже дважды в прошлом году, но оба раза безуспешно, только однажды он издали увидел небольшое стадо архаров, но на выстрел они его не подпустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78