..
— И ты дрожала от холода. Гита рассмеялась.
— Нет, милый, я просто притворялась. И тогда ты меня обнял, чтобы согреть.
— Тогда ты была совсем худенькая. Теперь чуть-чуть пополнела и стала еще красивее.
Гита прижалась ко мне. Я почувствовал ее горячее дыхание на своей щеке.
— Какой ты хороший, Анатол! — прошептала она,— Скажи мне, милый, только скажи откровенно: ты любишь детей?
— Очень,— ответил я.
— У меня будет ребенок, Анатол... Я обнял ее и поцеловал.
— Ты не сердишься?
— Гита, что ты говоришь!
— Я узнала от этом, еще когда тебя арестовали.
— И ничего не сказала!
— Чтобы ничем не связывать тебя... И мне кажется, Анатол, у нас будет мальчик.
— А может, девочка,— сказал я, целуя ее.— Мальчик или девочка — все равно.
— Если будет мальчик, назовем его Анатолом.
— А если девочка — Гитой.
— Мне хотелось бы мальчика. Тебе тоже?
— Конечно.
— У него, наверное, будут светлые волосы, как у тебя, и твои голубые глаза, и твой лоб.— Она погладила мой лоб и продолжала: — Когда наш мальчик вырастет большим, девчонки будут рвать его на части, а мы поможем ему выбрать самую лучшую, самую красивую, правда?
— Мы найдем ему такую же красивую, как ты. Хорошо?
Она сияла от счастья, продолжая фантазировать.
— Он будет славный, наш маленький Анатол. Он будет умным и, может быть, даже знаменитым. Вот я опять его чувствую! Милый, наклонись и послушай, только не дыши.
Я затаил дыхание и положил свою голову на колени Гите. Вокруг шумели деревья, пели птицы, я ничего не мог расслышать.
— Да, я чувствую, как бьется его сердце,— соврал я, чтобы не расстраивать Гиту.— Теперь я вспомнил, милая. Ты носишь его уже пятый месяц.
— Четыре месяца и десять дней,— поправила она.— Это случилось в ту ночь, когда я в первый раз пришла к тебе. Помнишь?
— Разве можно такое забыть, Гита?
— Тогда я первый раз не ночевала дома. На^ следующий день отец со мной не разговаривал, мама ругала меня. А я была так счастлива, так счастлива!
— И я был счастлив. Если бы не этот дурацкий случай...
Гита отпрянула и удивленно посмотрела на меня.
— О чем ты, Анатол?
— Об аресте.
— Об этом не думай!
— Именно теперь об этом следует думать. Ведь у нас будет ребенок. А мне придется пять или шесть лет просидеть в тюрьме. Сможешь ли ты одна его вырастить?
— У меня есть план, Анатол,— шепнула она.— Убежим!..
Гита сказала это так, словно давным-давно все было решено. Но меня такое предложение застало врасплох, я даже растерялся.
— Куда же мы убежим? И потом ты ведь не знаешь, за что меня арестовали.
— Разве я виновата? Ты сам ничего не рассказываешь,— с упреком сказала Гита.— Но я догадываюсь...
— О чем?
— Что ты не сделал ничего дурного.
— Ты права, я не сделал ничего дурного. Но боюсь, что те, кто собирается меня судить, думают иначе. Они считают, что я посягнул на существующий порядок.
У Гиты широко раскрылись глаза.
— Но что же ты такое сделал, Анатол? Неужели ты не можешь мне рассказать?
Молодая листва трепетала на ветру, и по разгоряченному лицу Гиты метались зеленоватые суетливые тени. В глазах сверкали слезы.
— Почему ты не доверяешь мне, Анатол?
Я смотрел в ее затуманенные слезами глаза и молчал. Она закрыла лицо руками и, положив голову мне на плечо, заплакала.
— Вот уж не думала, что ты такой. У меня нет от тебя никаких секретов. Ведь теперь мы всегда будем вместе...
Я гладил ее волосы и думал о том, что неправильно все скрывать от Гиты. Ведь она самый близкий мне человек. Разве не заслужила она права на мою откровенность, спасая мне жизнь? И я решил кое-что рассказать ей, конечно не называя имен товарищей и адреса, куда должен был доставить оборудование для подпольной типографии.
— Вот почему меня считают коммунистом и врагом существующих порядков,— закончил я свой рассказ.— Мне дадут по крайней мере пять или шесть лет каторги.
Гита утирала мокрые щеки.
— А ты в самом деле коммунист, Анатол?
— Да нет же! — успокоил я ее.— Просто я помог Борису.
— Значит, он склонил тебя к этому.
— Нет,— сказал я,— он попросил меня.
— Но почему он обратился именно к тебе?
— У них разгромили типографию. Надо был© организовать новую. И... я согласился помочь.
— И он тебя провалил?
— Нет, Гита, нет!,Он доверил мне. Я сам себя провалил. Мне следовало быть осторожней.
— Но ведь это он уговорил тебя.
— Он попросил, а я согласился.
— Но почему ты согласился? Ведь ты не коммунист! Почему ты должен был соглашаться?
— Мне хотелось помочь.
— Обещай, что впредь никогда не будешь этого делать.
— Впредь я буду это делать безо всяких просьб.
— Ты с ума сошел! — воскликнула Гита. Я обнял ее за плечи и прошептал:
— Я должен это делать. Арест, допрос и пытки раскрыли мне глаза. Мы живем в тюрьме, в ужасной тюрьме, где всем верховодят фашисты, варвары, которым начхать на человеческое достоинство. Я как-то читал «Коричневую книгу». В ней рассказывается про гестаповские камеры пыток в Германии. Между Латвией и нацистской Германией разница не так уж велика. И наша жизнь похожа на каторгу. Почему я должен обо всем этом шептать тебе на ухо? Чтобы никто не услышал. Милая Гита, нам затыкают рты, мы боимся слово сказать. Мы еще можем думать только потому, что нет аппарата, с помощью которого читались бы чужие мысли... Они узнали о наших отношениях. Если бы ты знала, какие гадости они про тебя говорили!
— А ты им позволил, Анатол?
— Нет, не позволил. Но они меня... чуть не убили.
— Мерзавцы! — воскликнула Гита, прижимаясь ко мне и гладя мои волосы.— Бедный Анатол, значит, ты из-за меня так страдал?
— Ничего, это даже лучше. Раньше я понаслышке знал жизнь. Теперь... У меня в душе скопилось столько ненависти, что ее с избытком хватит до конца моих дней.
— Не давай волю дурным страстям,— наставляла меня Гита.— Оставь в своем сердце место для любви.
— Пчела вместе с медом несет яд,— ответил я*— И если к ней кто-нибудь притронется, она жалит. У настоящих людей сердце должно быть открыто и для любви и для ненависти. Если ты любишь свободу, ты должен ненавидеть темноту, бесправие, тиранию. Ты не согласна, Гита?
— Я не знаю. Никогда об этом не думала. Только когда тебя арестовали...— И, помолчав немного, она спросила: — Они очень гадко говорили обо мне? Что они говорили?
— Мне даже стыдно повторить. Ведь это не люди. Настоящие варвары, средневековые инквизиторы, для которых нет ничего святого. А теперь пойдем, Гита, мне пора домой.
Мы спускались вниз по извилистым дорожкам. Перед нами раскинулась Рига. Ее изломанный силуэт по ту сторону Даугавы подпирал небосвод позеленевшими от древности башнями. Неподалеку от этих башен меня ждала моя меблированная комната с господином Га-ном, его чинной супругой и поседевшей в хлопотах служанкой Марией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— И ты дрожала от холода. Гита рассмеялась.
— Нет, милый, я просто притворялась. И тогда ты меня обнял, чтобы согреть.
— Тогда ты была совсем худенькая. Теперь чуть-чуть пополнела и стала еще красивее.
Гита прижалась ко мне. Я почувствовал ее горячее дыхание на своей щеке.
— Какой ты хороший, Анатол! — прошептала она,— Скажи мне, милый, только скажи откровенно: ты любишь детей?
— Очень,— ответил я.
— У меня будет ребенок, Анатол... Я обнял ее и поцеловал.
— Ты не сердишься?
— Гита, что ты говоришь!
— Я узнала от этом, еще когда тебя арестовали.
— И ничего не сказала!
— Чтобы ничем не связывать тебя... И мне кажется, Анатол, у нас будет мальчик.
— А может, девочка,— сказал я, целуя ее.— Мальчик или девочка — все равно.
— Если будет мальчик, назовем его Анатолом.
— А если девочка — Гитой.
— Мне хотелось бы мальчика. Тебе тоже?
— Конечно.
— У него, наверное, будут светлые волосы, как у тебя, и твои голубые глаза, и твой лоб.— Она погладила мой лоб и продолжала: — Когда наш мальчик вырастет большим, девчонки будут рвать его на части, а мы поможем ему выбрать самую лучшую, самую красивую, правда?
— Мы найдем ему такую же красивую, как ты. Хорошо?
Она сияла от счастья, продолжая фантазировать.
— Он будет славный, наш маленький Анатол. Он будет умным и, может быть, даже знаменитым. Вот я опять его чувствую! Милый, наклонись и послушай, только не дыши.
Я затаил дыхание и положил свою голову на колени Гите. Вокруг шумели деревья, пели птицы, я ничего не мог расслышать.
— Да, я чувствую, как бьется его сердце,— соврал я, чтобы не расстраивать Гиту.— Теперь я вспомнил, милая. Ты носишь его уже пятый месяц.
— Четыре месяца и десять дней,— поправила она.— Это случилось в ту ночь, когда я в первый раз пришла к тебе. Помнишь?
— Разве можно такое забыть, Гита?
— Тогда я первый раз не ночевала дома. На^ следующий день отец со мной не разговаривал, мама ругала меня. А я была так счастлива, так счастлива!
— И я был счастлив. Если бы не этот дурацкий случай...
Гита отпрянула и удивленно посмотрела на меня.
— О чем ты, Анатол?
— Об аресте.
— Об этом не думай!
— Именно теперь об этом следует думать. Ведь у нас будет ребенок. А мне придется пять или шесть лет просидеть в тюрьме. Сможешь ли ты одна его вырастить?
— У меня есть план, Анатол,— шепнула она.— Убежим!..
Гита сказала это так, словно давным-давно все было решено. Но меня такое предложение застало врасплох, я даже растерялся.
— Куда же мы убежим? И потом ты ведь не знаешь, за что меня арестовали.
— Разве я виновата? Ты сам ничего не рассказываешь,— с упреком сказала Гита.— Но я догадываюсь...
— О чем?
— Что ты не сделал ничего дурного.
— Ты права, я не сделал ничего дурного. Но боюсь, что те, кто собирается меня судить, думают иначе. Они считают, что я посягнул на существующий порядок.
У Гиты широко раскрылись глаза.
— Но что же ты такое сделал, Анатол? Неужели ты не можешь мне рассказать?
Молодая листва трепетала на ветру, и по разгоряченному лицу Гиты метались зеленоватые суетливые тени. В глазах сверкали слезы.
— Почему ты не доверяешь мне, Анатол?
Я смотрел в ее затуманенные слезами глаза и молчал. Она закрыла лицо руками и, положив голову мне на плечо, заплакала.
— Вот уж не думала, что ты такой. У меня нет от тебя никаких секретов. Ведь теперь мы всегда будем вместе...
Я гладил ее волосы и думал о том, что неправильно все скрывать от Гиты. Ведь она самый близкий мне человек. Разве не заслужила она права на мою откровенность, спасая мне жизнь? И я решил кое-что рассказать ей, конечно не называя имен товарищей и адреса, куда должен был доставить оборудование для подпольной типографии.
— Вот почему меня считают коммунистом и врагом существующих порядков,— закончил я свой рассказ.— Мне дадут по крайней мере пять или шесть лет каторги.
Гита утирала мокрые щеки.
— А ты в самом деле коммунист, Анатол?
— Да нет же! — успокоил я ее.— Просто я помог Борису.
— Значит, он склонил тебя к этому.
— Нет,— сказал я,— он попросил меня.
— Но почему он обратился именно к тебе?
— У них разгромили типографию. Надо был© организовать новую. И... я согласился помочь.
— И он тебя провалил?
— Нет, Гита, нет!,Он доверил мне. Я сам себя провалил. Мне следовало быть осторожней.
— Но ведь это он уговорил тебя.
— Он попросил, а я согласился.
— Но почему ты согласился? Ведь ты не коммунист! Почему ты должен был соглашаться?
— Мне хотелось помочь.
— Обещай, что впредь никогда не будешь этого делать.
— Впредь я буду это делать безо всяких просьб.
— Ты с ума сошел! — воскликнула Гита. Я обнял ее за плечи и прошептал:
— Я должен это делать. Арест, допрос и пытки раскрыли мне глаза. Мы живем в тюрьме, в ужасной тюрьме, где всем верховодят фашисты, варвары, которым начхать на человеческое достоинство. Я как-то читал «Коричневую книгу». В ней рассказывается про гестаповские камеры пыток в Германии. Между Латвией и нацистской Германией разница не так уж велика. И наша жизнь похожа на каторгу. Почему я должен обо всем этом шептать тебе на ухо? Чтобы никто не услышал. Милая Гита, нам затыкают рты, мы боимся слово сказать. Мы еще можем думать только потому, что нет аппарата, с помощью которого читались бы чужие мысли... Они узнали о наших отношениях. Если бы ты знала, какие гадости они про тебя говорили!
— А ты им позволил, Анатол?
— Нет, не позволил. Но они меня... чуть не убили.
— Мерзавцы! — воскликнула Гита, прижимаясь ко мне и гладя мои волосы.— Бедный Анатол, значит, ты из-за меня так страдал?
— Ничего, это даже лучше. Раньше я понаслышке знал жизнь. Теперь... У меня в душе скопилось столько ненависти, что ее с избытком хватит до конца моих дней.
— Не давай волю дурным страстям,— наставляла меня Гита.— Оставь в своем сердце место для любви.
— Пчела вместе с медом несет яд,— ответил я*— И если к ней кто-нибудь притронется, она жалит. У настоящих людей сердце должно быть открыто и для любви и для ненависти. Если ты любишь свободу, ты должен ненавидеть темноту, бесправие, тиранию. Ты не согласна, Гита?
— Я не знаю. Никогда об этом не думала. Только когда тебя арестовали...— И, помолчав немного, она спросила: — Они очень гадко говорили обо мне? Что они говорили?
— Мне даже стыдно повторить. Ведь это не люди. Настоящие варвары, средневековые инквизиторы, для которых нет ничего святого. А теперь пойдем, Гита, мне пора домой.
Мы спускались вниз по извилистым дорожкам. Перед нами раскинулась Рига. Ее изломанный силуэт по ту сторону Даугавы подпирал небосвод позеленевшими от древности башнями. Неподалеку от этих башен меня ждала моя меблированная комната с господином Га-ном, его чинной супругой и поседевшей в хлопотах служанкой Марией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128