Теперь взад и вперед сновали военные и санитарные машины. Ранениях увозили подальше в тыл — судьба Гранольерса была под сомнением. Как только мятежники прорвут оборону в горах, городок окажется в самой гуще огня.
Склад еще горел. Черный полог дыма тянулся до самого горизонта. Всю округу беспрестанно прочесывали десятки вражеских бомбардировщиков. Их уже не сопровождали, как обычно, истребители — республиканских самолетов не было и в помине. Противник надежно удерживал за собой воздушное пространство. Нерешенным оставался вопрос о земле. А земля не сдавалась. Земля держалась. Держались каждый куст, каждый камень, каждая скала и лощинка, которые хоть сколько-нибудь укрывали от пуль и осколков.
Земля не сдавалась, земля держалась.
Под вечер мы получили ручные гранаты и бутылки с горючей смесью. Гранаты связали по нескольку штук, разложили под рукой. Теперь мы были готовы встретить врага. Но горы еще держались. Их по-прежнему заволакивали дым и пыль, временами они вовсе скрывались из виду.
Оборону сломили ночью. Под прикрытием темноты фашисты ущельями прорвались в долину, и республиканские части, измотанные, обескровленные, отступали в направлении Гранольерса. На рассвете из-под ветвистой яблони впервые заговорил пулемет Августа Сауки. Он косил цепь наступавших на город мятежников.
Они продвигались полукругом, медленно, осторожно, короткими перебежками. Фашисты понимали, что город им не сдадут без боя, и потому старались сначала нащупать нашу оборону.
Подавленные превосходством, уставшие от боев, республиканцы нервничали, раньше времени открыли огонь. И Август Саука нажал гашетку, не дождавшись моей команды. Цепь наступающих залегла, но минут через двадцать ударила артиллерия противника. Взрывам снарядов вторило странное, глухое буханье мин, похожее на шум расколовшегося чугунка. Временами слышался душераздирающий вой противотанковых снарядов и суховатый лай пулеметов. Выдержим? — спрашивал я сам себя, напряженно прислушиваясь, не ответит ли хотя бы одна пушка с нашей стороны.
Август все время строчил, и я его не останавливал. Теперь уж было поздно маскировать себя, выжидать удобного момента. Надо было показать противнику, что мы намерены драться. И, видимо, он понял. Еще не смолкла канонада, а в небе показалось с полсотни бомбовозов. Они летели низко, и от рокота моторов в ушах стоял жуткий гул. Это все были пикирующие «юн-керсы», с которыми мы свели знакомство еще на Южном фронте. Но тогда мы не знали, что их так много у противника. Видимо, Франко получил солидные подкрепления.
После бомбежки городок и его окрестности напоминали вспаханное поле. Наш цветущий пригорок теперь было трудно узнать. Земля разворочена, огромные воронки еще дымились на ветру, деревья вырваны с корнями, а комья свежей земли, облепленные красноватой глиной, были похожи на окровавленную вату, сорванную с живой плоти. Как только самолеты скрылись, я полез проведать свой взвод. Двое болгар были убиты, трое легко ранены, остальные, стряхнув с себя песок и пыль, были на своих местах. Я вернулся обратно и залег рядом с пулеметом. Август продолжал стрелять.
— Прибереги патроны! — сказал я.— Еще целый день впереди.
— Не могу,— отозвался он.— Надо косить, пока косится.
— Стреляй по целям!
— Я в воздух не стреляю,— ответил он, посылая длинную очередь.— Ну вот, эти тоже свое получили. Там у них был пулемет. Наконец-то задавил...
Он улыбался, хотя у него дрожали руки. Видимо, и со мной было то же самое. После такой бомбежки они не могли не дрожать. Я сунул ему в руку сигарету, но он вернул ее обратно.
— Потом, товарищ командир. Когда все кончится. Решив, что сегодня это вряд ли кончится, я закурил,
прикрываясь полой шинели.
— Эй, Анатол, оставь на пару затяжек! — попросил Пендрик.— Черт знает что! Неужели у нас не осталось ни одного самолета, ни одной пушки? Как в богадельне.
— Значит, не осталось,— ответил я.— А то бы видели и слышали.
— Так легко им нас отсюда не выставить,— сказал Ян Церинь, вставляя новую ленту.— Если не пустят танки, продержимся.
— И если не возьмут в окружение,— вставил Пендрик. — Ведь они нас могут обойти. На левом фланге пусто.
Слева от нас тянулась довольно высокая каменная ограда. Я пополз проверить, в самом ли деле там пусто. Ночью мне казалось, что оттуда доносились голоса, а совсем недавно — выстрелы.
Да, вдоль ограды, дугой спускавшейся с пригорка, расположилась испанская рота. Ее, правда, здорово потрепали в последних боях, но ребята держались бодро. При отступлении им удалось спасти два «максима», но они не успели их прочистить и установить.
Командир роты, молоденький лейтенант, сказал мне:
— Хорошо, что вы вернулись. Может, нам удастся еще что-нибудь сделать. От нашего батальона уцелела только моя рота. Да и что это за рота! Многие впервые держат в руках оружие. Уж если дерутся — на славу, а побежали — не остановишь. Нет закалки, нет веры в победу.
— И оружия,— добавил я.
— С оружием дело дрянь,— согласился испанец.— Все, что было, осталось на Эбро и в Барселоне. Теперь хоть шаром покати! А у них еще больше прежнего. Откуда у них столько, ума не приложу.
— Гитлер с Муссолини подбрасывают.
— Они и нашим не брезгуют,— сказал лейтенант.— Но делать нечего, надо держаться. Будьте покойны, мы вас не оставим. Если придется отступать, дадим знать. И вы нас известите. Вместе уйдем! Вместе веселее.
— Так и сделаем.
Я вернулся к своим с радостной вестью: -— Теперь у нас отличные соседи. Целая рота с двумя пулеметами. Прибереги свой «виккерс», Август,— сказал я Сауке.— Стреляй в крайних случаях. И только в нашем секторе. Они скоро установят свои.
— Кохонудо! — воскликнул Ян Церинь, укладывая готовые пулеметные ленты.— Теперь будет легче. Надежней. Интересно, как самочувствие в других взводах?
Меня тоже это интересовало, и я по окопам пробрался к своему правому соседу Христо Добрину. Его взвод жестоко пострадал во время бомбежки. Бомба угодила в блиндаж, погибли все, кто там укрывался.
— Такие ребята, такие ребята...— говорил Добрин.— Боеприпасники батареи. Помнишь их?
Как было не помнить этих крепышей, изо дня в день ворочавших сотни тяжелых ящиков со снарядами, никогда не жалуясь на усталость! Один из них, бельгийский углекоп, больной туберкулезом, здесь, на чистом воздухе Испании, как будто совсем поправился, закалился... Я помнил их всех и был потрясен не меньше Добрина.
— Вечером похороним,— сказал Добрин.— Пришли кого-нибудь из своих.
— Сам постараюсь прийти. Похороним вместе с моими.
— Прямо здесь, на пригорке. Кладбище далеко,— сказал Добрин.
— Хорошее место,— согласился я.— Под цветущим миндалем.
Деревья стояли теперь почерневшие, с поломанными ветвями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Склад еще горел. Черный полог дыма тянулся до самого горизонта. Всю округу беспрестанно прочесывали десятки вражеских бомбардировщиков. Их уже не сопровождали, как обычно, истребители — республиканских самолетов не было и в помине. Противник надежно удерживал за собой воздушное пространство. Нерешенным оставался вопрос о земле. А земля не сдавалась. Земля держалась. Держались каждый куст, каждый камень, каждая скала и лощинка, которые хоть сколько-нибудь укрывали от пуль и осколков.
Земля не сдавалась, земля держалась.
Под вечер мы получили ручные гранаты и бутылки с горючей смесью. Гранаты связали по нескольку штук, разложили под рукой. Теперь мы были готовы встретить врага. Но горы еще держались. Их по-прежнему заволакивали дым и пыль, временами они вовсе скрывались из виду.
Оборону сломили ночью. Под прикрытием темноты фашисты ущельями прорвались в долину, и республиканские части, измотанные, обескровленные, отступали в направлении Гранольерса. На рассвете из-под ветвистой яблони впервые заговорил пулемет Августа Сауки. Он косил цепь наступавших на город мятежников.
Они продвигались полукругом, медленно, осторожно, короткими перебежками. Фашисты понимали, что город им не сдадут без боя, и потому старались сначала нащупать нашу оборону.
Подавленные превосходством, уставшие от боев, республиканцы нервничали, раньше времени открыли огонь. И Август Саука нажал гашетку, не дождавшись моей команды. Цепь наступающих залегла, но минут через двадцать ударила артиллерия противника. Взрывам снарядов вторило странное, глухое буханье мин, похожее на шум расколовшегося чугунка. Временами слышался душераздирающий вой противотанковых снарядов и суховатый лай пулеметов. Выдержим? — спрашивал я сам себя, напряженно прислушиваясь, не ответит ли хотя бы одна пушка с нашей стороны.
Август все время строчил, и я его не останавливал. Теперь уж было поздно маскировать себя, выжидать удобного момента. Надо было показать противнику, что мы намерены драться. И, видимо, он понял. Еще не смолкла канонада, а в небе показалось с полсотни бомбовозов. Они летели низко, и от рокота моторов в ушах стоял жуткий гул. Это все были пикирующие «юн-керсы», с которыми мы свели знакомство еще на Южном фронте. Но тогда мы не знали, что их так много у противника. Видимо, Франко получил солидные подкрепления.
После бомбежки городок и его окрестности напоминали вспаханное поле. Наш цветущий пригорок теперь было трудно узнать. Земля разворочена, огромные воронки еще дымились на ветру, деревья вырваны с корнями, а комья свежей земли, облепленные красноватой глиной, были похожи на окровавленную вату, сорванную с живой плоти. Как только самолеты скрылись, я полез проведать свой взвод. Двое болгар были убиты, трое легко ранены, остальные, стряхнув с себя песок и пыль, были на своих местах. Я вернулся обратно и залег рядом с пулеметом. Август продолжал стрелять.
— Прибереги патроны! — сказал я.— Еще целый день впереди.
— Не могу,— отозвался он.— Надо косить, пока косится.
— Стреляй по целям!
— Я в воздух не стреляю,— ответил он, посылая длинную очередь.— Ну вот, эти тоже свое получили. Там у них был пулемет. Наконец-то задавил...
Он улыбался, хотя у него дрожали руки. Видимо, и со мной было то же самое. После такой бомбежки они не могли не дрожать. Я сунул ему в руку сигарету, но он вернул ее обратно.
— Потом, товарищ командир. Когда все кончится. Решив, что сегодня это вряд ли кончится, я закурил,
прикрываясь полой шинели.
— Эй, Анатол, оставь на пару затяжек! — попросил Пендрик.— Черт знает что! Неужели у нас не осталось ни одного самолета, ни одной пушки? Как в богадельне.
— Значит, не осталось,— ответил я.— А то бы видели и слышали.
— Так легко им нас отсюда не выставить,— сказал Ян Церинь, вставляя новую ленту.— Если не пустят танки, продержимся.
— И если не возьмут в окружение,— вставил Пендрик. — Ведь они нас могут обойти. На левом фланге пусто.
Слева от нас тянулась довольно высокая каменная ограда. Я пополз проверить, в самом ли деле там пусто. Ночью мне казалось, что оттуда доносились голоса, а совсем недавно — выстрелы.
Да, вдоль ограды, дугой спускавшейся с пригорка, расположилась испанская рота. Ее, правда, здорово потрепали в последних боях, но ребята держались бодро. При отступлении им удалось спасти два «максима», но они не успели их прочистить и установить.
Командир роты, молоденький лейтенант, сказал мне:
— Хорошо, что вы вернулись. Может, нам удастся еще что-нибудь сделать. От нашего батальона уцелела только моя рота. Да и что это за рота! Многие впервые держат в руках оружие. Уж если дерутся — на славу, а побежали — не остановишь. Нет закалки, нет веры в победу.
— И оружия,— добавил я.
— С оружием дело дрянь,— согласился испанец.— Все, что было, осталось на Эбро и в Барселоне. Теперь хоть шаром покати! А у них еще больше прежнего. Откуда у них столько, ума не приложу.
— Гитлер с Муссолини подбрасывают.
— Они и нашим не брезгуют,— сказал лейтенант.— Но делать нечего, надо держаться. Будьте покойны, мы вас не оставим. Если придется отступать, дадим знать. И вы нас известите. Вместе уйдем! Вместе веселее.
— Так и сделаем.
Я вернулся к своим с радостной вестью: -— Теперь у нас отличные соседи. Целая рота с двумя пулеметами. Прибереги свой «виккерс», Август,— сказал я Сауке.— Стреляй в крайних случаях. И только в нашем секторе. Они скоро установят свои.
— Кохонудо! — воскликнул Ян Церинь, укладывая готовые пулеметные ленты.— Теперь будет легче. Надежней. Интересно, как самочувствие в других взводах?
Меня тоже это интересовало, и я по окопам пробрался к своему правому соседу Христо Добрину. Его взвод жестоко пострадал во время бомбежки. Бомба угодила в блиндаж, погибли все, кто там укрывался.
— Такие ребята, такие ребята...— говорил Добрин.— Боеприпасники батареи. Помнишь их?
Как было не помнить этих крепышей, изо дня в день ворочавших сотни тяжелых ящиков со снарядами, никогда не жалуясь на усталость! Один из них, бельгийский углекоп, больной туберкулезом, здесь, на чистом воздухе Испании, как будто совсем поправился, закалился... Я помнил их всех и был потрясен не меньше Добрина.
— Вечером похороним,— сказал Добрин.— Пришли кого-нибудь из своих.
— Сам постараюсь прийти. Похороним вместе с моими.
— Прямо здесь, на пригорке. Кладбище далеко,— сказал Добрин.
— Хорошее место,— согласился я.— Под цветущим миндалем.
Деревья стояли теперь почерневшие, с поломанными ветвями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128