За политику.
— Почему ты рассказываешь об отце? Расскажи нам лучше о ней самой.
— Она окончила всего-навсего гимназию, но очень умная, способная. Руководит комсомольцами на фабрике. И потому я не могу назвать ее имени. Она пишет стихи.
— И печатается? — спросил я.
— В подпольных изданиях.
— Помнишь наизусть хоть одно стихотворение? Прочти нам,— попросила Гита.
Борис опустил весла. Под лодкой плескалась вода. Легкий ветерок доносил с берега ароматы теплой ночи. На западе на фоне бледно-зеленого неба отчетливо рисовалась тень одинокой яхты.
Борис читал стихи:
Повсюду ночь,
непроглядная, черная, кажется, вечная ночь.
Ты подходишь к окну, хочешь увидеть свет,
а света нет.
Его поглотила ночь,
непроглядная, черная, кажется, вечная ночь...
И все же я знаю, я вижу:
в далекой Испании вспыхнуло пламя,
в степях Дндалузии, в горах Гвадаррамы
вспыхнуло пламя в ночи.
В предместьях Мадрида, вдоль всей Мансанарес,
вспыхнуло пламя в ночи...
Там факел свободы пылает,
народ призывая на битву.
Там факел свободы
страну озарил.
Это совесть людская взывает к отважным:
не стоять, как рабы, на коленях,
умереть, если нужно,
с кличем крылатым:
— Но пасаран!
Борис замолчал. Наконец Гита воскликнула:
— Замечательно, Борис. Твоя девушка пишет чудесные стихи. Мне бы очень хотелось с ней познакомиться!
— Послезавтра она придет провожать меня,— негромко сказал Борис.— Не на вокзал, конечно. Тебе тоже нельзя появляться на вокзале. Встретимся где-нибудь в другом месте. Но где?
— Давайте устроим проводы в каком-нибудь ресторанчике,— предложила Гита.— И вместе пообедаем. Ведь это ваш последний день в Риге.
— Хорошо,— сказал Борис.— Где?
— Может, на пляже в ресторане «Пальма»? Других предложений не было, и мы согласились. Борис достал из кармана небольшой пакет и протянул его мне.
— Здесь твои документы и деньги. Я положил пакет в карман пиджака.
— Документы с собой не носи, спрячь их подальше,— посоветовал Борис.— И вырядись франтом.
— Уж об этом я позабочусь,— весело сказала Гита.— Тебе не придется краснеть за него.
— Значит, завтра я познакомлю вас с моей Сподрой.
— Ее зовут Сподра? — спросил я, и Борис, усмехнувшись, сказал:
— Вот видите, проболтался! Она вам понравится. Славная девушка. Опытный подпольщик. Останется вместо меня. Природа не терпит пустоты...
Гита потянулась к Борису, обняла его за плечи.
— Прости меня, Борис, я думала, ты просто бесчувственная колода. Теперь вижу, что ошиблась.— Она поцеловала Бориса и тихо продолжала: — Прости! Человек — загадочное существо... Пока его по-настоящему не узнаешь, сочиняешь о нем всякий вздор.
— Гита,— проворчал Борис, неуклюже освобождаясь от ее объятий.— Давай причалим к берегу, уже поздно...
Между тем течение отнесло нас, и Борису опять пришлось налечь на весла. За бортом лодки струилась зыбь, в лунном свете она казалась расплавленным золотом. Держась за меня, Гита перегнулась через борт, чтобы достать белую лилию. Вначале цветок не давался, потом в глубине что-то глухо оборвалось, и длинный гибкий стебель вынырнул на поверхность. Гита поднесла цветок к губам. Со стебля стекали тяжелые теплые капли.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях...» — задумчиво повторила она.— Значит, завтра мы ее увидим. Сподра. Красивое имя.
— Сама она еще красивее,— ответил Борис. Привязав лодку, мы вернулись на дачу. Я нес на
плече мокрые весла. Борис простился с нами у калитки.
— Итак, во сколько?
— В восемь вечера,— ответила Гита.
— Хорошо, на станции.
— На станции,— повторила Гита.
Борис повернулся и зашагал в темноту своей несколько неуклюжей, тяжелой походкой.
— Удивительный человек,— сказала Гита.
Я напомнил ей, как совсем недавно она сердилась на Бориса, считая его виновником всех моих бед. Гита, откинула на плечи свои густые черные волосы.
— Не говори ему об этом. Я плохо его знала. А Сподра, должно быть, изумительная девушка.
— Уж если в нее влюбился Борис, она должна быть изумительной.
Прежде чем отправиться спать, мы внимательно рассмотрели мои документы. В паспорте имелось примечание, что он разрешает въезд во все страны Европы, за исключением Испании.
— А почему нельзя в Испанию? — спросила Гита.
— Там закрыта граница,— сказал я.
— А как же Борис попадет в Испанию?
— Видимо, придется перейти границу нелегально.
— А если поймают?
— Тогда тюрьма.
— Хорошо, что тебе не надо ехать в Испанию! — воскликнула Гита.— Тебя могли опять арестовать. Ты бы не выдержал.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях»,— повторил я строчки стихов Сподры.
— Идем-ка спать, мой непоседа,— сказала Гита. — Тебе надо отдохнуть перед дорогой.
— Гита, у нас осталось только две ночи, только две...
— Почему людям всегда не хватает времени для счастья? — шептала Гита.
— Наверное, потому что им приходится думать о счастье других...
Гита прижалась ко мне щекой. Щека была горячая и влажная.
— Ведь все хорошо. Чего же ты плачешь?
— Плачу от счастья и от горя. Ты не представляешь, какое счастье быть с тобой и как страшно потерять тебя! Но ведь ты никуда не денешься, правда? Ты будешь ждать меня, да?
— Я буду ждать тебя. Каждый день буду приходить на вокзал встречать твой поезд.
— Какой ты хороший, Анатол! Если бы ты был другим, все было бы гораздо проще. Почему ты такой хороший?
— Это тебе только кажется.
— Нет, ты самый хороший из всех, кого я встречала. И странно: чем больше я тебя знаю, тем больше поражаюсь тебе. Иногда мне кажется, что, находя тебя, я теряю себя. Ты словно дерево, а я листок на ветке. Если буря сломит тебя, то я погибну вместе с тобой. Правда, странно?
— Ты преувеличиваешь,— сказал я, лаская ее.— Даже если бы меня сломила буря, с тобой бы ничего не случилось. Ты сильная, смелая. Тебе не страшны никакие бури.
— Нет, милый, нет! Теперь я всего-навсего листок на ветке. Нас питают одни и те же корни. Неужели ты не чувствуешь, милый? Теперь я живу твоей жизнью и мыслю твоими мыслями. А раньше все было не так. Раньше у меня была своя собственная жизнь, свои мысли, свои интересы и цели. Я не узнаю себя. Я потеряла себя. Я нашла тебя и потеряла себя. Хорошо ли это, плохо ли, не знаю.
Гита говорила тихо-тихо, словно боялась, что кто-то услышит. Но кругом не было ни души — только мы, да ночная тишина, да речная прохлада, трепещущие занавески на окне...
— Видишь ли, дорогая, когда люди по-настоящему любят, они не могут жить разными жизнями и по-разному думать. У них одна жизнь, одни мысли. Если их соединяет только страсть, то это лишь иллюзия любви, непрочная, как мыльный пузырь на ветру,— сначала он кажется прекрасным, и вдруг — бах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Почему ты рассказываешь об отце? Расскажи нам лучше о ней самой.
— Она окончила всего-навсего гимназию, но очень умная, способная. Руководит комсомольцами на фабрике. И потому я не могу назвать ее имени. Она пишет стихи.
— И печатается? — спросил я.
— В подпольных изданиях.
— Помнишь наизусть хоть одно стихотворение? Прочти нам,— попросила Гита.
Борис опустил весла. Под лодкой плескалась вода. Легкий ветерок доносил с берега ароматы теплой ночи. На западе на фоне бледно-зеленого неба отчетливо рисовалась тень одинокой яхты.
Борис читал стихи:
Повсюду ночь,
непроглядная, черная, кажется, вечная ночь.
Ты подходишь к окну, хочешь увидеть свет,
а света нет.
Его поглотила ночь,
непроглядная, черная, кажется, вечная ночь...
И все же я знаю, я вижу:
в далекой Испании вспыхнуло пламя,
в степях Дндалузии, в горах Гвадаррамы
вспыхнуло пламя в ночи.
В предместьях Мадрида, вдоль всей Мансанарес,
вспыхнуло пламя в ночи...
Там факел свободы пылает,
народ призывая на битву.
Там факел свободы
страну озарил.
Это совесть людская взывает к отважным:
не стоять, как рабы, на коленях,
умереть, если нужно,
с кличем крылатым:
— Но пасаран!
Борис замолчал. Наконец Гита воскликнула:
— Замечательно, Борис. Твоя девушка пишет чудесные стихи. Мне бы очень хотелось с ней познакомиться!
— Послезавтра она придет провожать меня,— негромко сказал Борис.— Не на вокзал, конечно. Тебе тоже нельзя появляться на вокзале. Встретимся где-нибудь в другом месте. Но где?
— Давайте устроим проводы в каком-нибудь ресторанчике,— предложила Гита.— И вместе пообедаем. Ведь это ваш последний день в Риге.
— Хорошо,— сказал Борис.— Где?
— Может, на пляже в ресторане «Пальма»? Других предложений не было, и мы согласились. Борис достал из кармана небольшой пакет и протянул его мне.
— Здесь твои документы и деньги. Я положил пакет в карман пиджака.
— Документы с собой не носи, спрячь их подальше,— посоветовал Борис.— И вырядись франтом.
— Уж об этом я позабочусь,— весело сказала Гита.— Тебе не придется краснеть за него.
— Значит, завтра я познакомлю вас с моей Сподрой.
— Ее зовут Сподра? — спросил я, и Борис, усмехнувшись, сказал:
— Вот видите, проболтался! Она вам понравится. Славная девушка. Опытный подпольщик. Останется вместо меня. Природа не терпит пустоты...
Гита потянулась к Борису, обняла его за плечи.
— Прости меня, Борис, я думала, ты просто бесчувственная колода. Теперь вижу, что ошиблась.— Она поцеловала Бориса и тихо продолжала: — Прости! Человек — загадочное существо... Пока его по-настоящему не узнаешь, сочиняешь о нем всякий вздор.
— Гита,— проворчал Борис, неуклюже освобождаясь от ее объятий.— Давай причалим к берегу, уже поздно...
Между тем течение отнесло нас, и Борису опять пришлось налечь на весла. За бортом лодки струилась зыбь, в лунном свете она казалась расплавленным золотом. Держась за меня, Гита перегнулась через борт, чтобы достать белую лилию. Вначале цветок не давался, потом в глубине что-то глухо оборвалось, и длинный гибкий стебель вынырнул на поверхность. Гита поднесла цветок к губам. Со стебля стекали тяжелые теплые капли.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях...» — задумчиво повторила она.— Значит, завтра мы ее увидим. Сподра. Красивое имя.
— Сама она еще красивее,— ответил Борис. Привязав лодку, мы вернулись на дачу. Я нес на
плече мокрые весла. Борис простился с нами у калитки.
— Итак, во сколько?
— В восемь вечера,— ответила Гита.
— Хорошо, на станции.
— На станции,— повторила Гита.
Борис повернулся и зашагал в темноту своей несколько неуклюжей, тяжелой походкой.
— Удивительный человек,— сказала Гита.
Я напомнил ей, как совсем недавно она сердилась на Бориса, считая его виновником всех моих бед. Гита, откинула на плечи свои густые черные волосы.
— Не говори ему об этом. Я плохо его знала. А Сподра, должно быть, изумительная девушка.
— Уж если в нее влюбился Борис, она должна быть изумительной.
Прежде чем отправиться спать, мы внимательно рассмотрели мои документы. В паспорте имелось примечание, что он разрешает въезд во все страны Европы, за исключением Испании.
— А почему нельзя в Испанию? — спросила Гита.
— Там закрыта граница,— сказал я.
— А как же Борис попадет в Испанию?
— Видимо, придется перейти границу нелегально.
— А если поймают?
— Тогда тюрьма.
— Хорошо, что тебе не надо ехать в Испанию! — воскликнула Гита.— Тебя могли опять арестовать. Ты бы не выдержал.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях»,— повторил я строчки стихов Сподры.
— Идем-ка спать, мой непоседа,— сказала Гита. — Тебе надо отдохнуть перед дорогой.
— Гита, у нас осталось только две ночи, только две...
— Почему людям всегда не хватает времени для счастья? — шептала Гита.
— Наверное, потому что им приходится думать о счастье других...
Гита прижалась ко мне щекой. Щека была горячая и влажная.
— Ведь все хорошо. Чего же ты плачешь?
— Плачу от счастья и от горя. Ты не представляешь, какое счастье быть с тобой и как страшно потерять тебя! Но ведь ты никуда не денешься, правда? Ты будешь ждать меня, да?
— Я буду ждать тебя. Каждый день буду приходить на вокзал встречать твой поезд.
— Какой ты хороший, Анатол! Если бы ты был другим, все было бы гораздо проще. Почему ты такой хороший?
— Это тебе только кажется.
— Нет, ты самый хороший из всех, кого я встречала. И странно: чем больше я тебя знаю, тем больше поражаюсь тебе. Иногда мне кажется, что, находя тебя, я теряю себя. Ты словно дерево, а я листок на ветке. Если буря сломит тебя, то я погибну вместе с тобой. Правда, странно?
— Ты преувеличиваешь,— сказал я, лаская ее.— Даже если бы меня сломила буря, с тобой бы ничего не случилось. Ты сильная, смелая. Тебе не страшны никакие бури.
— Нет, милый, нет! Теперь я всего-навсего листок на ветке. Нас питают одни и те же корни. Неужели ты не чувствуешь, милый? Теперь я живу твоей жизнью и мыслю твоими мыслями. А раньше все было не так. Раньше у меня была своя собственная жизнь, свои мысли, свои интересы и цели. Я не узнаю себя. Я потеряла себя. Я нашла тебя и потеряла себя. Хорошо ли это, плохо ли, не знаю.
Гита говорила тихо-тихо, словно боялась, что кто-то услышит. Но кругом не было ни души — только мы, да ночная тишина, да речная прохлада, трепещущие занавески на окне...
— Видишь ли, дорогая, когда люди по-настоящему любят, они не могут жить разными жизнями и по-разному думать. У них одна жизнь, одни мысли. Если их соединяет только страсть, то это лишь иллюзия любви, непрочная, как мыльный пузырь на ветру,— сначала он кажется прекрасным, и вдруг — бах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128