Только решать надо быстро, времени мало. Тебя могут арестовать.
Перерыв кончился, Бориса ждали товарищи. Набережная снова осветилась зелеными вспышками. Я повернулся и, подгоняемый ветром с моря, под шум взбудораженных волн, яростно кидавшихся на гранит набережной, пошел вверх против могучего течения реки, туда, где в трепетном свете лампочек цепенел стальной мост.
На душе у меня было так же беспокойно и темно, как эта ночь, как воды Даугавы. Что будет со мной? Что будет с Гитой? Неужели все, что нам осталось,— это бегство в чужие края? Стальные балки старого моста, тяжко нависающие над бурной рекой, смотрели на меня из темноты, словно тюремные решетки. Да, мы должны убежать из этой страшной тюрьмы. Второй раз я не выдержу. Лучше умереть на поле боя, с винтовкой в руках. По крайней мере исполню свой долг, веление сердца...
С грохотом прокатил мимо поезд, швыряя в небо серые клубы дыма. Пронзительный свист и звенящий металлический гул говорили о том, что поезд пересекает Даугаву. Это был пассажирский поезд Рига — Вентс-пилс, который в пять утра делал остановку на знакомой с детства станции в Курземе. Сколько раз в последние годы я с этим поездом ездил домой, к отцу! От станции до дома было километров двадцать, и отец всегда поджидал меня в коляске своего приятеля-аптекаря с еще теплой деревенской закуской в сумке. И пока гнедой нас вез к дому, мы успевали рассказать друг другу все свои новости. Доведется ли мне снова побывать в родном доме? Увижу ли когда-нибудь отца?..
От автобусной станции, где дремали перед выездом ночные автобусы, я свернул на бульвар Аспазии. Оперный театр уже погасил огни, из соседнего ресторана «Рим» доносилась музыка. На Театральной площади, притулившись на облучках, клевали носами усталые извозчики; у колоннады стояли в обнимку пьяные, горланили песню. Здесь горели рекламы, здесь было много света, и потому центр города казался совсем другим миром по сравнению с ветреной и темной набережной, где работали сварщики. И над этими двумя непохожими мирами в ночное небо взмывал белый обелиск Свободы, а на вершине его стояла позеленевшая женщина из бронзы, держа на ладонях три позолоченных звезды.
Звезды не сверкали, звезды памятника Свободы погрузились во тьму, черную, как тушь. Казалось, эта тьма, застилавшая землю, огромный город, его людей, уже никогда не рассеется, и эта бесконечная студеная ночь погубит нас...
Глава 8
РАЗГОВОР О ЖИЗНИ
В субботу пополудни мы собрались поехать за город, но Гита запаздывала. Я стоял у раскрытого окна в своей комнате и любовался нежной зеленью сквера. Серебристо-серые плакучие ивы, словно фонтаны, струили на ветру дрожащий поток своих ветвей. Они сливались с зеленовато-серой водой канала, подернутой рябью от ветра и весел разноцветных лодочек.
Бульвар по сенью лип был пустынен. На тротуаре у старой колонки суетился сгорбленный извозчик, собираясь напоить коня. На детской площадке сквера играли в песке детишки, а их няньки, сдвинув головы, перебирали последние сплетни. Звуки духового оркестра, долетевшие от памятника Свободы, возвестили о смене караула. Будь со мной Борис, он не преминул бы отпустить какое-нибудь едкое замечаньице. «Анатол, обнажи голову! — сказал бы он.— Начинается клоунада. Слышишь, как дуют. Свободу хоронят!» Или что-нибудь в этом роде.
За стеной, где находился кабинет моего хозяина, послышался хриплый кашель. Я с замиранием сердца подумал, что он может позвать меня сделать укол. И в эту минуту я увидел на бульваре Гиту. Она была в легком голубом пальто, в белых туфлях, на голове светлая соломенная шляпка. Гита шла твердой, уверенной поступью независимой, зрелой женщины, ее красивое тело плавно покачивалось в лад шагам. Мне нравилась ее походка, и я тайком наблюдал из окна. Потом я открыл дверь и ждал ее на лестничной площадке — мне не хотелось, чтобы звонок оповестил Гана, что ко мне пришли гости. Гита не бежала по ступенькам, как это часто делают девушки ее возраста, а поднималась все той же степенной походкой, неторопливо. Так же ровно, степенно держалась она всегда в университете с товарищами и незнакомыми людьми. Но я-то знал, что это результат дрессировки родителей, потому что, оставаясь наедине со мной, она преображалась: становилась одержимо-веселой и шаловливой.
Мы сдержанно поздоровались, но, как только затворилась дверь, я сжал ее в объятиях и долго целовал.
— Ты исподтишка наблюдаешь за мной?
— Я готов это делать годами,— безумно и радостно говорил я,— дни и ночи напролет.
— Это неприлично.
— Настоящая любовь не знает обычных норм приличия,— философствовал я.
Иногда, оставаясь наедине с Гитой, я молол всякий вздор, но она отличала, что сказано в шутку и что всерьез. У нее был живой и острый ум, она сама любила шутить и с не меньшим удовольствием выслушивала самые дикие небылицы. Но теперь, после моего ареста, Гита стала молчаливой и даже изредка давала волю слезам.
Я помог ей снять пальто, шляпку. Пока Гита приводила в порядок волосы, пудрилась, подкрашивала губы, я любовался ее отражением в зеркале, будто впервые увидел ее густые брови, длинные ресницы и тяжелые темные волны волос, обрамляющие тонкий овал лица с упрямым, красиво изогнутым носом.
— Опять меня разглядываешь,— сказала Гита, не отрываясь от зеркала.
— Лучшее доказательство, что я к тебе неравнодушен.
— А может, сравниваешь меня с какой-нибудь другой, которая красивее?
— Во всем мире другой такой нет. Я тебя ни с кем не могу сравнить. Я любуюсь тобой.
— Это правда?
— Правда.
— Честное слово?
— Честное слово. Гита вдруг рассмеялась.
— Не слишком ли ты скромен, Анатол? Женщины не любят чересчур скромных поклонников...
— Мне кажется, я не так уж скромен, иначе ты не была бы моею. Разве это плохо?
— Это хорошо, милый,— сказала она, подсаживаясь ко мне на скрипучий диван.— Почему ты не спрашиваешь, как себя чувствует маленький Анатол?
— Я вижу, у тебя отличное самочувствие, а у него, .должно быть, еще лучше.
— Сегодня он спал спокойно и не тревожил меня... Я привлек к себе Гиту.
— Родители ни о чем пока не догадались? — спросил я.
— Мама знает,— весело ответила Гита.— Отцу сейчас не до меня. Да и вообще он на меня внимания не обращает. Ему и без того есть о чем подумать. Косметическая фабрика — новые духи, зубные пасты, кремы, пудра...
— А что говорит мама?
— Она одобряет.
— И побег?
— И побег! — воскликнула Гита.— Она пообещала высылать нам деньги, мы сможем жить без забот и продолжать учиться. Мои родители довольно богаты.
— А твой отец?
— Отцу пока ничего не скажем. А потом... Отец поступит так, как подскажет мама.
— Я обо всем рассказал Борису. И про маленького Анатола.
Гита с укоризной посмотрела на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Перерыв кончился, Бориса ждали товарищи. Набережная снова осветилась зелеными вспышками. Я повернулся и, подгоняемый ветром с моря, под шум взбудораженных волн, яростно кидавшихся на гранит набережной, пошел вверх против могучего течения реки, туда, где в трепетном свете лампочек цепенел стальной мост.
На душе у меня было так же беспокойно и темно, как эта ночь, как воды Даугавы. Что будет со мной? Что будет с Гитой? Неужели все, что нам осталось,— это бегство в чужие края? Стальные балки старого моста, тяжко нависающие над бурной рекой, смотрели на меня из темноты, словно тюремные решетки. Да, мы должны убежать из этой страшной тюрьмы. Второй раз я не выдержу. Лучше умереть на поле боя, с винтовкой в руках. По крайней мере исполню свой долг, веление сердца...
С грохотом прокатил мимо поезд, швыряя в небо серые клубы дыма. Пронзительный свист и звенящий металлический гул говорили о том, что поезд пересекает Даугаву. Это был пассажирский поезд Рига — Вентс-пилс, который в пять утра делал остановку на знакомой с детства станции в Курземе. Сколько раз в последние годы я с этим поездом ездил домой, к отцу! От станции до дома было километров двадцать, и отец всегда поджидал меня в коляске своего приятеля-аптекаря с еще теплой деревенской закуской в сумке. И пока гнедой нас вез к дому, мы успевали рассказать друг другу все свои новости. Доведется ли мне снова побывать в родном доме? Увижу ли когда-нибудь отца?..
От автобусной станции, где дремали перед выездом ночные автобусы, я свернул на бульвар Аспазии. Оперный театр уже погасил огни, из соседнего ресторана «Рим» доносилась музыка. На Театральной площади, притулившись на облучках, клевали носами усталые извозчики; у колоннады стояли в обнимку пьяные, горланили песню. Здесь горели рекламы, здесь было много света, и потому центр города казался совсем другим миром по сравнению с ветреной и темной набережной, где работали сварщики. И над этими двумя непохожими мирами в ночное небо взмывал белый обелиск Свободы, а на вершине его стояла позеленевшая женщина из бронзы, держа на ладонях три позолоченных звезды.
Звезды не сверкали, звезды памятника Свободы погрузились во тьму, черную, как тушь. Казалось, эта тьма, застилавшая землю, огромный город, его людей, уже никогда не рассеется, и эта бесконечная студеная ночь погубит нас...
Глава 8
РАЗГОВОР О ЖИЗНИ
В субботу пополудни мы собрались поехать за город, но Гита запаздывала. Я стоял у раскрытого окна в своей комнате и любовался нежной зеленью сквера. Серебристо-серые плакучие ивы, словно фонтаны, струили на ветру дрожащий поток своих ветвей. Они сливались с зеленовато-серой водой канала, подернутой рябью от ветра и весел разноцветных лодочек.
Бульвар по сенью лип был пустынен. На тротуаре у старой колонки суетился сгорбленный извозчик, собираясь напоить коня. На детской площадке сквера играли в песке детишки, а их няньки, сдвинув головы, перебирали последние сплетни. Звуки духового оркестра, долетевшие от памятника Свободы, возвестили о смене караула. Будь со мной Борис, он не преминул бы отпустить какое-нибудь едкое замечаньице. «Анатол, обнажи голову! — сказал бы он.— Начинается клоунада. Слышишь, как дуют. Свободу хоронят!» Или что-нибудь в этом роде.
За стеной, где находился кабинет моего хозяина, послышался хриплый кашель. Я с замиранием сердца подумал, что он может позвать меня сделать укол. И в эту минуту я увидел на бульваре Гиту. Она была в легком голубом пальто, в белых туфлях, на голове светлая соломенная шляпка. Гита шла твердой, уверенной поступью независимой, зрелой женщины, ее красивое тело плавно покачивалось в лад шагам. Мне нравилась ее походка, и я тайком наблюдал из окна. Потом я открыл дверь и ждал ее на лестничной площадке — мне не хотелось, чтобы звонок оповестил Гана, что ко мне пришли гости. Гита не бежала по ступенькам, как это часто делают девушки ее возраста, а поднималась все той же степенной походкой, неторопливо. Так же ровно, степенно держалась она всегда в университете с товарищами и незнакомыми людьми. Но я-то знал, что это результат дрессировки родителей, потому что, оставаясь наедине со мной, она преображалась: становилась одержимо-веселой и шаловливой.
Мы сдержанно поздоровались, но, как только затворилась дверь, я сжал ее в объятиях и долго целовал.
— Ты исподтишка наблюдаешь за мной?
— Я готов это делать годами,— безумно и радостно говорил я,— дни и ночи напролет.
— Это неприлично.
— Настоящая любовь не знает обычных норм приличия,— философствовал я.
Иногда, оставаясь наедине с Гитой, я молол всякий вздор, но она отличала, что сказано в шутку и что всерьез. У нее был живой и острый ум, она сама любила шутить и с не меньшим удовольствием выслушивала самые дикие небылицы. Но теперь, после моего ареста, Гита стала молчаливой и даже изредка давала волю слезам.
Я помог ей снять пальто, шляпку. Пока Гита приводила в порядок волосы, пудрилась, подкрашивала губы, я любовался ее отражением в зеркале, будто впервые увидел ее густые брови, длинные ресницы и тяжелые темные волны волос, обрамляющие тонкий овал лица с упрямым, красиво изогнутым носом.
— Опять меня разглядываешь,— сказала Гита, не отрываясь от зеркала.
— Лучшее доказательство, что я к тебе неравнодушен.
— А может, сравниваешь меня с какой-нибудь другой, которая красивее?
— Во всем мире другой такой нет. Я тебя ни с кем не могу сравнить. Я любуюсь тобой.
— Это правда?
— Правда.
— Честное слово?
— Честное слово. Гита вдруг рассмеялась.
— Не слишком ли ты скромен, Анатол? Женщины не любят чересчур скромных поклонников...
— Мне кажется, я не так уж скромен, иначе ты не была бы моею. Разве это плохо?
— Это хорошо, милый,— сказала она, подсаживаясь ко мне на скрипучий диван.— Почему ты не спрашиваешь, как себя чувствует маленький Анатол?
— Я вижу, у тебя отличное самочувствие, а у него, .должно быть, еще лучше.
— Сегодня он спал спокойно и не тревожил меня... Я привлек к себе Гиту.
— Родители ни о чем пока не догадались? — спросил я.
— Мама знает,— весело ответила Гита.— Отцу сейчас не до меня. Да и вообще он на меня внимания не обращает. Ему и без того есть о чем подумать. Косметическая фабрика — новые духи, зубные пасты, кремы, пудра...
— А что говорит мама?
— Она одобряет.
— И побег?
— И побег! — воскликнула Гита.— Она пообещала высылать нам деньги, мы сможем жить без забот и продолжать учиться. Мои родители довольно богаты.
— А твой отец?
— Отцу пока ничего не скажем. А потом... Отец поступит так, как подскажет мама.
— Я обо всем рассказал Борису. И про маленького Анатола.
Гита с укоризной посмотрела на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128