— Его голос дрогнул.-™ Я могу умереть, не смыв с себя позора...
— Ни один порядочный человек не поверит в это,—
пытался я его успокоить.— Вот увидишь, скоро ты все выяснишь, и тот негодяй получит по заслугам. Мы поднимем тревогу, напишем Маше, Седому. Сообщим Жану Су-руму в Валенсию. Поговорим с Поповым, Савичем, командиром дивизиона. Они все члены партии. Они сумеют помочь.
— А поверят они мне?
— Я буду свидетелем. Никто так не знает тебя, как я. Вместе росли, учились. Это ты мне открыл глаза. Если бы не ты, разве я был бы сейчас в Испании? Я тебе многим обязан. И потому не отказывайся от моей помощи. Поверь мне так же, как я когда-то поверил тебе. Вот увидишь, все уладится. Ложь недолго живет.
Борис Эндруп протянул мне свою большую, сильную руку.
— Хорошо, Акатол. Ты убедил меня. Пока ты со мной, я не сдамся. Буду держаться, хотя это и нелегко.
Я крепко пожал его руку.
— И мне было нелегко, когда меня пытали, но я не сдался.
— Ты держался молодцом,— сказал Борис.— Извини, что я расхныкался. Но пойми, дружище: клевета и наветы врагов совсем не то, что клевета и наветы друзей.
— Каких друзей? — рассердился я.— Ты оклеветан врагами. А если кто-то поверил в эту гнусную ложь — лишь потому, что ты далеко и не можешь защитить, оправдать себя. А когда все выяснится, когда сорвут маску с предателя, партия скажет тебе спасибо за то, что ты нашел в себе силы и мужество все это выкести до конца.
Борис молча смотрел в потолок. В узкое оконце залетел огромный шмель и долго жужжал под сводами кельи.
— Хорошо,— заметно успокоившись, произнес Борис.— Я напишу. И с Поповым поговорю. Если об этом он узнает от других, может не поверить мне.
— Правильно, расскажи ему, и как можно скорее. Если сам не хочешь, предоставь это мне.
— Нет, Анатол, я сам это сделаю. Но если Попов тебя спросит, ты расскажи.,, все, что знаешь. Ты смотри, уже вечер близко. Ночью, наверное, будет не до сяа, а завтра, может, уже начнем фронтовую жизнь...
Шмель с радостным жужжанием вылетел в окно. На монастырский двор опускались тихие сумерки.
Всю ночь автоколонна артиллерийского дивизиона двигалась по свежему проселку в сторону Мадрида. Размельченная и поднятая шинами глинистая пыль густым облаком окутывала машины. Пыль лезла в рот, в глаза, в уши, от нее невозможно было укрыться даже под брезентом. Ехали, не зажигая фар,— фронт был близко. Освещение включали только на поворотах, чтобы не столкнуться с встречными машинами.
Среди ночи у Яна Цериня начались боли в животе, поднялась температура.
— Пил воду из монастырского колодца? — спросил я его.
— Пил,— ответил он упавшим голосом.
— Все ясно, дизентерия,— сказал я.— Ведь было же сказано — не пить из этой помойки.
На ближайшей остановке больного поместили в санитарную машину. Врач подтвердил мой диагноз и сказал, что Цериня срочно придется отправить в Мадрид, в госпиталь.
Санитарная машина с Яном Церинем обогнала колонну, а мы поплелись за нею, продолжая глотать красноватую пыль, в которую время от времени, как в глухую стену, упирались лучи фар. Из Мадрида нам навстречу все чаще попадались колонны, подобные нашей. Ведь это была единственная дорога, соединявшая осажденный город с железнодорожной магистралью на Валенсию, откуда в Мадрид доставлялись боеприпасы и продовольствие. Днем противник держал дорогу под огнем, зато ночью движение оживало, и потому нам приходилось ползти черепашьим шагом.
Под утро сильно посвежело. С горной гряды Гвадаррама, подобно черному чудовищу оцепеневшей на горизонте, спустился ветер. Может, он не был очень холодным, но после знойного дня и теплой ночи казался ледяным. Мы прижимались теснее друг к другу, но это не помогало. Закутавшись в шерстяные плащ-накидки, усталые, запыленные, шли навстречу пехотинцы республиканской армии. Они шли ссутулившись, дымя на ходу самокрутками, за плечами у них болтались винтовки самых различных систем. Без слов было ясно: идут защитники Мадрида, много месяцев просидевшие в окопах, изо дня в день смотревшие смерти в глаза, нечеловечески уставшие. Куда они шли этим студеным утрем, в глубокой задумчивости, не обращая на нас внимания? На заслуженный отдых? А может, снова в окопы после короткой ночи?
Скорей всего в окопы — на Мадридском фронте шли ожесточенные бои.
После тряски по колдобинам проселка наконец выбрались на асфальт. На повороте шоссе стоял указатель с надписью: «Мадрид». И опять нам навстречу шли пехотинцы. Но эти шагали бодрее. Одна колонна, чеканя шаг, пела по-немецки.
По их выправке, одежде можно было догадаться: новое пополнение направляется на фронт, чтобы в одной из бригад заполнить вырванное смертью звено.
— Интернационалисты,— сказал лежавший рядом Борис.— Немцы.
— Красные марокканцы,— сказал Христо Добрин, лежавший по другую сторону от меня.
— Почему марокканцы? — спросил Август. Сосед Добрина, Кароль Гечун, ответил:
— Не знаешь? Фашисты их побаиваются точно так же, как наши марокканцев.
С холма открылся вид на Мадрид, затянутый серой дымкой. А поодаль разлегся синеватый массив Гвадар-рамы с пригоршнями белых домиков, рассыпанных у подножья, и редкими снежными складками на скалистых вершинах. Над ними неторопливо плыли вереницы белых облаков. В центре города вздымалось стройное белое здание.
— Университет? — спросил я, не спуская восхищенного взгляда с панорамы города.
— Это здание почты и телеграфа. Узнаю по открыткам,— сказал Добрин.— Университетский городок должен быть левее, ближе к парку Каса-дель-Кампо.
Машина свернула налево и стала спускаться в лощину. Панорама Мадрида, представшая в свете утренней зари, постепенно скрывалась с глаз. Мы въехали в Викальваро, маленький городок, притаившийся среди холмов. Автоколонна пересекла главную улицу и остановилась у какой-то фабрики, возле железной дороги.
— Здесь дождемся темноты,— сказал комиссар Попов, вылезая из кабины.— Скоро начнут бомбить. В Мадриде днем бывает жарко.
Машины разместили во дворе фабрики, а дивизион расположился в ее просторных корпусах. Взяв жестяной ящик из-под пороха, мы с Пендриком отправились на ручей за водой.
Солнце поднялось довольно высоко, когда мы отыскали городской водоем, куда с гор стекала чистая ключевая вода. Несмотря на ранний час, там собралось уже много прачек со своими малышами. Белье сушилось прямо на траве. Ребятишки на берегу строили дворцы, каналы. Размокшая красная глина служила им отличным материалом.
И вдруг в воздухе послышался гул. На городок шли вражеские самолеты. Мы с Пендриком бросили свой ящик и схоронились в первой попавшейся воронке, предлагая жестами прачкам и детям последовать нашему примеру. Но женщины только смеялись в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Ни один порядочный человек не поверит в это,—
пытался я его успокоить.— Вот увидишь, скоро ты все выяснишь, и тот негодяй получит по заслугам. Мы поднимем тревогу, напишем Маше, Седому. Сообщим Жану Су-руму в Валенсию. Поговорим с Поповым, Савичем, командиром дивизиона. Они все члены партии. Они сумеют помочь.
— А поверят они мне?
— Я буду свидетелем. Никто так не знает тебя, как я. Вместе росли, учились. Это ты мне открыл глаза. Если бы не ты, разве я был бы сейчас в Испании? Я тебе многим обязан. И потому не отказывайся от моей помощи. Поверь мне так же, как я когда-то поверил тебе. Вот увидишь, все уладится. Ложь недолго живет.
Борис Эндруп протянул мне свою большую, сильную руку.
— Хорошо, Акатол. Ты убедил меня. Пока ты со мной, я не сдамся. Буду держаться, хотя это и нелегко.
Я крепко пожал его руку.
— И мне было нелегко, когда меня пытали, но я не сдался.
— Ты держался молодцом,— сказал Борис.— Извини, что я расхныкался. Но пойми, дружище: клевета и наветы врагов совсем не то, что клевета и наветы друзей.
— Каких друзей? — рассердился я.— Ты оклеветан врагами. А если кто-то поверил в эту гнусную ложь — лишь потому, что ты далеко и не можешь защитить, оправдать себя. А когда все выяснится, когда сорвут маску с предателя, партия скажет тебе спасибо за то, что ты нашел в себе силы и мужество все это выкести до конца.
Борис молча смотрел в потолок. В узкое оконце залетел огромный шмель и долго жужжал под сводами кельи.
— Хорошо,— заметно успокоившись, произнес Борис.— Я напишу. И с Поповым поговорю. Если об этом он узнает от других, может не поверить мне.
— Правильно, расскажи ему, и как можно скорее. Если сам не хочешь, предоставь это мне.
— Нет, Анатол, я сам это сделаю. Но если Попов тебя спросит, ты расскажи.,, все, что знаешь. Ты смотри, уже вечер близко. Ночью, наверное, будет не до сяа, а завтра, может, уже начнем фронтовую жизнь...
Шмель с радостным жужжанием вылетел в окно. На монастырский двор опускались тихие сумерки.
Всю ночь автоколонна артиллерийского дивизиона двигалась по свежему проселку в сторону Мадрида. Размельченная и поднятая шинами глинистая пыль густым облаком окутывала машины. Пыль лезла в рот, в глаза, в уши, от нее невозможно было укрыться даже под брезентом. Ехали, не зажигая фар,— фронт был близко. Освещение включали только на поворотах, чтобы не столкнуться с встречными машинами.
Среди ночи у Яна Цериня начались боли в животе, поднялась температура.
— Пил воду из монастырского колодца? — спросил я его.
— Пил,— ответил он упавшим голосом.
— Все ясно, дизентерия,— сказал я.— Ведь было же сказано — не пить из этой помойки.
На ближайшей остановке больного поместили в санитарную машину. Врач подтвердил мой диагноз и сказал, что Цериня срочно придется отправить в Мадрид, в госпиталь.
Санитарная машина с Яном Церинем обогнала колонну, а мы поплелись за нею, продолжая глотать красноватую пыль, в которую время от времени, как в глухую стену, упирались лучи фар. Из Мадрида нам навстречу все чаще попадались колонны, подобные нашей. Ведь это была единственная дорога, соединявшая осажденный город с железнодорожной магистралью на Валенсию, откуда в Мадрид доставлялись боеприпасы и продовольствие. Днем противник держал дорогу под огнем, зато ночью движение оживало, и потому нам приходилось ползти черепашьим шагом.
Под утро сильно посвежело. С горной гряды Гвадаррама, подобно черному чудовищу оцепеневшей на горизонте, спустился ветер. Может, он не был очень холодным, но после знойного дня и теплой ночи казался ледяным. Мы прижимались теснее друг к другу, но это не помогало. Закутавшись в шерстяные плащ-накидки, усталые, запыленные, шли навстречу пехотинцы республиканской армии. Они шли ссутулившись, дымя на ходу самокрутками, за плечами у них болтались винтовки самых различных систем. Без слов было ясно: идут защитники Мадрида, много месяцев просидевшие в окопах, изо дня в день смотревшие смерти в глаза, нечеловечески уставшие. Куда они шли этим студеным утрем, в глубокой задумчивости, не обращая на нас внимания? На заслуженный отдых? А может, снова в окопы после короткой ночи?
Скорей всего в окопы — на Мадридском фронте шли ожесточенные бои.
После тряски по колдобинам проселка наконец выбрались на асфальт. На повороте шоссе стоял указатель с надписью: «Мадрид». И опять нам навстречу шли пехотинцы. Но эти шагали бодрее. Одна колонна, чеканя шаг, пела по-немецки.
По их выправке, одежде можно было догадаться: новое пополнение направляется на фронт, чтобы в одной из бригад заполнить вырванное смертью звено.
— Интернационалисты,— сказал лежавший рядом Борис.— Немцы.
— Красные марокканцы,— сказал Христо Добрин, лежавший по другую сторону от меня.
— Почему марокканцы? — спросил Август. Сосед Добрина, Кароль Гечун, ответил:
— Не знаешь? Фашисты их побаиваются точно так же, как наши марокканцев.
С холма открылся вид на Мадрид, затянутый серой дымкой. А поодаль разлегся синеватый массив Гвадар-рамы с пригоршнями белых домиков, рассыпанных у подножья, и редкими снежными складками на скалистых вершинах. Над ними неторопливо плыли вереницы белых облаков. В центре города вздымалось стройное белое здание.
— Университет? — спросил я, не спуская восхищенного взгляда с панорамы города.
— Это здание почты и телеграфа. Узнаю по открыткам,— сказал Добрин.— Университетский городок должен быть левее, ближе к парку Каса-дель-Кампо.
Машина свернула налево и стала спускаться в лощину. Панорама Мадрида, представшая в свете утренней зари, постепенно скрывалась с глаз. Мы въехали в Викальваро, маленький городок, притаившийся среди холмов. Автоколонна пересекла главную улицу и остановилась у какой-то фабрики, возле железной дороги.
— Здесь дождемся темноты,— сказал комиссар Попов, вылезая из кабины.— Скоро начнут бомбить. В Мадриде днем бывает жарко.
Машины разместили во дворе фабрики, а дивизион расположился в ее просторных корпусах. Взяв жестяной ящик из-под пороха, мы с Пендриком отправились на ручей за водой.
Солнце поднялось довольно высоко, когда мы отыскали городской водоем, куда с гор стекала чистая ключевая вода. Несмотря на ранний час, там собралось уже много прачек со своими малышами. Белье сушилось прямо на траве. Ребятишки на берегу строили дворцы, каналы. Размокшая красная глина служила им отличным материалом.
И вдруг в воздухе послышался гул. На городок шли вражеские самолеты. Мы с Пендриком бросили свой ящик и схоронились в первой попавшейся воронке, предлагая жестами прачкам и детям последовать нашему примеру. Но женщины только смеялись в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128