Это давным-давно, это туманное, далекое время было отделено от него всего двадцатью днями. Значит, ощущение времени должно было основательно измениться. Сознание этого озарило его лишь на миг и тут же отступило куда-то на задворки, предоставив место новым мыслям.
На мгновение Эрвин похолодел,— казалось, будто мелодия самовольно прилетела к нему. Каким образом? Но тут же он сообразил, что, видимо, по шоссе проезжала штабная машина с опущенными стеклами и сидевший в ней офицер включил на полную громкость радио, чтобы таким образом отогнать сон. А может, и не сон он отгонял? Может, то был страх, который внушали черневшие по обе стороны дороги глухие стены леса — чужой лес, полный чужих шорохов и неведомых угроз? Мысль эта показалась приятной; углубляясь в нее, Эрвин чувствовал свое единение с этим лесом, который не был ему чужим и ничуть его не страшил. Пусть боятся те, кто смотрит на лес с дороги. Здесь он дома. Его охватило чувство, которое он не раз испытывал в детстве, когда осенним вечером под завывание труб и хлопанье чердачных ставней выходил из комнаты во двор и там, свыкшись с темнотой, обнаруживал, что все кругом такое привычное, неопасное, все эти обиходные вещи и давно знакомые постройки, и никаких бродяг и злых духов за дверями и окнами нет и в помине. Темнота тут же обращалась в союзницу, и даже ветер вдруг становился теплым и ласковым.
Знакомая песенка повлекла за собой цепочку воспоминаний. Пластинку эту они слушали последний раз вместе с Вирве, незадолго до начала войны. Вирве подпевала, стараясь брать как можно ниже; она знала, что Эрвин не выносит женщин с визгливыми голосами.
Воспоминание о Вирве кольнуло отчаянной, безумной тоской. Эрвин вдруг снова ощутил руки Вирве на своей шее — он пришел тогда домой накануне отправки, когда ему на два часа дали увольнительную. Рот Вирве прижимался к его губам, по щекам ее непрерывно катились слезы. Неожиданно Эрвин понял, что Вирве уже тогда, при расставании, женским чутьем угадывала, что он может и не вернуться с войны и что, возможно, это их последнее объятие, над которым уже нависает тень небытия.
Жгучая жалость охватила Эрвина. Он пытался отогнать ее, старался убедить себя, что с ним ничего не случится, ведь из одного боя он уже вышел невредимым, только голова гудела от контузии. Не страшнее будут и новые бои! Все напрасно. Страх за Вирве внезапно настиг его посреди этого глухого леса.
Эрвин готов был стонать от охватившей его нежности к Вирве, он жалел, что тогда не мог ей об этом поведать. Теперь уже было поздно.
Музыка давно растворилась вдали, а Эрвин все еще не мог совладать со своими мыслями и чувствами.
Шагавший впереди солдат остановился столь неожиданно, что ушедший в свои мысли Эрвин налетел на него. Но для перебранки и объяснений времени не было. Они вышли на опушку леса, к придорожной деревне. Деревня горела.
Крайние в лесу деревья стояли словно черные колонны на фоне яркого огненного зарева. Привыкшие к темноте глаза, различавшие в лесу уже десятки разных оттенков черно-серого тона, не были готовы к такому яркому свету. Сперва все слилось в желто-белое пламя; казалось, глаза смотрели в залитый раскаленным металлом тигель. Лишь постепенно начали проступать в пламени детали, а оно, казалось, дышало и раздувалось за чернеющим частоколом стволов.
Ярко пылали дома с соломенными крышами, трещали стропила и планки решетника, смолистые бревна стен временами выстреливали, взметывая искры. Ровный шум огня смягчал весь этот громкий треск, как бы отодвигая пожар за некую прозрачную стенку и делая его нереальным, как сон. Пожар, видимо, начался с ближайшего к дороге дома, который загорелся от разрыва снаряда или трассирующих пуль. Там уже провалилась крыша, и за мелко застекленными окнами плясали светлые золотисто-красные языки пламени, будто дом освещало изнутри удивительное, восходящее солнце, пойманное в бревенчатый сруб. Возле некоторых дальних избушек сновали с ведрами маленькие чернеющие человечки. Они казались жалкими букашками среди необъятного огненного моря. Людских голосов не было слышно, лишь тут и там тревожно мычали поднятые ночным пожаром перепуганные коровы, выгнанные из хлевов на огороды и в поле.
Некоторые немецкие машины останавливались перед деревней, солдаты наблюдали за пляской огня и ехали дальше. Мимо пылавших домов шоферы гнали на полной скорости, видно, боялись, что пламя может перекинуться на них. Лишь танки с железной непоколебимостью ползли по деревне, и поднятая гусеницами пыль заслоняла на время языки пламени и потом, соединившись с дымом, поднималась выше.
Пришлось сделать большой круг, чтобы не выходить из леса на открытое место. Немецким машинам не было счету. Там, где деревенский выгон подходил к самому лесу, они увидели белобородого старика, привязывавшего корову.
— Горим, папаша? — участливо спросил кто-то из солдат. Старик поднял голову, смерил проходивших солдат долгим недобрым
взглядом и колко ответил:
— Кто горит, а кто бежит, каждому свое. Ох ты господи, где же она, правда-то?
С ближнего пня подался вперед еще один согбенный старичок, в темноте они его и не заметили.
— Ты у них правду-то не спрашивай, Митрич,— тонким голосом протянул старик.— Не видишь, сами они что зайцы в лесу, по дороге ходить права не имеют, что с них взять, какую правду?
— Нечего сказать,— с презрением подхватил старик, привязывавший корову.— Сослужили, сыночки, службу. Мы-то их обхаживали, нахваливали, мол, орлы, соколы, смелее их нигде не сыщешь, а они нас взяли да на немца и кинули!
— Им-то что, бегут, поджав хвост, небось от самой границы,— не унимался злой старик с тонким голосом.
— Не говори, отец, чего не знаешь,— не стерпел один из шагавших впереди Эрвина солдат.— И вовсе мы не от границы идем, мы только сегодня в первый раз с немцем столкнулись.
— Вот как? — насмешливо протянул старик.— И откуда же вы, такие, будете?
— Из Эстонии.
— И чего это вас так далеко занесло, а? Небось удирать могли и оттуда?
— Оттуда, может, несподручно было,— подковырнул второй старик.— Отсюда, глядишь, прямо до самого Питера доскачут!
Ни у кого больше не было желания пускаться со стариками в разговоры. На душе было горько. Гуськом, под покровом леса, отряд двинулся дальше, невольно ускоряя шаг. Только что выслушанные упреки заставили почувствовать и свою вину в том, что пылают избы,— была она на самом деле или нет.
Запах горящей деревни — острая смесь из чада головешек, горелой кожи, шерсти, одежды и клеенки, тлевшего торфа и навоза — еще долго преследовал их. В засушливой ночи пылали сухие как порох соломенные крыши, достаточно было одной искорки, чтобы спалить деревню. Кругом же было железо, очень много изрыгающего огонь и высекающего искры железа, да пересохшие колодцы, и люди были измотаны иными заботами, у них руки не доходили тушить горящие деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
На мгновение Эрвин похолодел,— казалось, будто мелодия самовольно прилетела к нему. Каким образом? Но тут же он сообразил, что, видимо, по шоссе проезжала штабная машина с опущенными стеклами и сидевший в ней офицер включил на полную громкость радио, чтобы таким образом отогнать сон. А может, и не сон он отгонял? Может, то был страх, который внушали черневшие по обе стороны дороги глухие стены леса — чужой лес, полный чужих шорохов и неведомых угроз? Мысль эта показалась приятной; углубляясь в нее, Эрвин чувствовал свое единение с этим лесом, который не был ему чужим и ничуть его не страшил. Пусть боятся те, кто смотрит на лес с дороги. Здесь он дома. Его охватило чувство, которое он не раз испытывал в детстве, когда осенним вечером под завывание труб и хлопанье чердачных ставней выходил из комнаты во двор и там, свыкшись с темнотой, обнаруживал, что все кругом такое привычное, неопасное, все эти обиходные вещи и давно знакомые постройки, и никаких бродяг и злых духов за дверями и окнами нет и в помине. Темнота тут же обращалась в союзницу, и даже ветер вдруг становился теплым и ласковым.
Знакомая песенка повлекла за собой цепочку воспоминаний. Пластинку эту они слушали последний раз вместе с Вирве, незадолго до начала войны. Вирве подпевала, стараясь брать как можно ниже; она знала, что Эрвин не выносит женщин с визгливыми голосами.
Воспоминание о Вирве кольнуло отчаянной, безумной тоской. Эрвин вдруг снова ощутил руки Вирве на своей шее — он пришел тогда домой накануне отправки, когда ему на два часа дали увольнительную. Рот Вирве прижимался к его губам, по щекам ее непрерывно катились слезы. Неожиданно Эрвин понял, что Вирве уже тогда, при расставании, женским чутьем угадывала, что он может и не вернуться с войны и что, возможно, это их последнее объятие, над которым уже нависает тень небытия.
Жгучая жалость охватила Эрвина. Он пытался отогнать ее, старался убедить себя, что с ним ничего не случится, ведь из одного боя он уже вышел невредимым, только голова гудела от контузии. Не страшнее будут и новые бои! Все напрасно. Страх за Вирве внезапно настиг его посреди этого глухого леса.
Эрвин готов был стонать от охватившей его нежности к Вирве, он жалел, что тогда не мог ей об этом поведать. Теперь уже было поздно.
Музыка давно растворилась вдали, а Эрвин все еще не мог совладать со своими мыслями и чувствами.
Шагавший впереди солдат остановился столь неожиданно, что ушедший в свои мысли Эрвин налетел на него. Но для перебранки и объяснений времени не было. Они вышли на опушку леса, к придорожной деревне. Деревня горела.
Крайние в лесу деревья стояли словно черные колонны на фоне яркого огненного зарева. Привыкшие к темноте глаза, различавшие в лесу уже десятки разных оттенков черно-серого тона, не были готовы к такому яркому свету. Сперва все слилось в желто-белое пламя; казалось, глаза смотрели в залитый раскаленным металлом тигель. Лишь постепенно начали проступать в пламени детали, а оно, казалось, дышало и раздувалось за чернеющим частоколом стволов.
Ярко пылали дома с соломенными крышами, трещали стропила и планки решетника, смолистые бревна стен временами выстреливали, взметывая искры. Ровный шум огня смягчал весь этот громкий треск, как бы отодвигая пожар за некую прозрачную стенку и делая его нереальным, как сон. Пожар, видимо, начался с ближайшего к дороге дома, который загорелся от разрыва снаряда или трассирующих пуль. Там уже провалилась крыша, и за мелко застекленными окнами плясали светлые золотисто-красные языки пламени, будто дом освещало изнутри удивительное, восходящее солнце, пойманное в бревенчатый сруб. Возле некоторых дальних избушек сновали с ведрами маленькие чернеющие человечки. Они казались жалкими букашками среди необъятного огненного моря. Людских голосов не было слышно, лишь тут и там тревожно мычали поднятые ночным пожаром перепуганные коровы, выгнанные из хлевов на огороды и в поле.
Некоторые немецкие машины останавливались перед деревней, солдаты наблюдали за пляской огня и ехали дальше. Мимо пылавших домов шоферы гнали на полной скорости, видно, боялись, что пламя может перекинуться на них. Лишь танки с железной непоколебимостью ползли по деревне, и поднятая гусеницами пыль заслоняла на время языки пламени и потом, соединившись с дымом, поднималась выше.
Пришлось сделать большой круг, чтобы не выходить из леса на открытое место. Немецким машинам не было счету. Там, где деревенский выгон подходил к самому лесу, они увидели белобородого старика, привязывавшего корову.
— Горим, папаша? — участливо спросил кто-то из солдат. Старик поднял голову, смерил проходивших солдат долгим недобрым
взглядом и колко ответил:
— Кто горит, а кто бежит, каждому свое. Ох ты господи, где же она, правда-то?
С ближнего пня подался вперед еще один согбенный старичок, в темноте они его и не заметили.
— Ты у них правду-то не спрашивай, Митрич,— тонким голосом протянул старик.— Не видишь, сами они что зайцы в лесу, по дороге ходить права не имеют, что с них взять, какую правду?
— Нечего сказать,— с презрением подхватил старик, привязывавший корову.— Сослужили, сыночки, службу. Мы-то их обхаживали, нахваливали, мол, орлы, соколы, смелее их нигде не сыщешь, а они нас взяли да на немца и кинули!
— Им-то что, бегут, поджав хвост, небось от самой границы,— не унимался злой старик с тонким голосом.
— Не говори, отец, чего не знаешь,— не стерпел один из шагавших впереди Эрвина солдат.— И вовсе мы не от границы идем, мы только сегодня в первый раз с немцем столкнулись.
— Вот как? — насмешливо протянул старик.— И откуда же вы, такие, будете?
— Из Эстонии.
— И чего это вас так далеко занесло, а? Небось удирать могли и оттуда?
— Оттуда, может, несподручно было,— подковырнул второй старик.— Отсюда, глядишь, прямо до самого Питера доскачут!
Ни у кого больше не было желания пускаться со стариками в разговоры. На душе было горько. Гуськом, под покровом леса, отряд двинулся дальше, невольно ускоряя шаг. Только что выслушанные упреки заставили почувствовать и свою вину в том, что пылают избы,— была она на самом деле или нет.
Запах горящей деревни — острая смесь из чада головешек, горелой кожи, шерсти, одежды и клеенки, тлевшего торфа и навоза — еще долго преследовал их. В засушливой ночи пылали сухие как порох соломенные крыши, достаточно было одной искорки, чтобы спалить деревню. Кругом же было железо, очень много изрыгающего огонь и высекающего искры железа, да пересохшие колодцы, и люди были измотаны иными заботами, у них руки не доходили тушить горящие деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129