Лучше послушайте, что я вам расскажу про Билли Ноулэнда. – И пошло, и поехало…
Я отправился на поиски Уэйда и нашел его в группе студентов, столпившихся у рояля. Пианист как раз встал, чтобы немного отдохнуть, а его место занял какой-то кудрявый юноша, принявшийся наяривать боевой гимн Стэнфорда. За гимном последовала песня "На стэнфордской ферме", которую пели на мотив "Интендантов":
Только джин и виноват
В том, что тянет на разврат
На ферме, на ферме…
Я тоже присоединился к хору, и мы еще с полчаса горланили всякие песни, из-за чего гости постарше стали покидать зал. Потом кто-то крикнул:
– Поехали в Саусалито! Слышали, там открылся новый кабак, "Амалфи"?!
– В Саусалито сейчас не попадешь, – сказал парень за роялем.
– Почему?
– Мост не работает.
Через минуту до них дошло, и все враз загоготали и заорали наперебой: "Мост не работает! Мост не работает!" Под «мостом» имелись в виду Золотые Ворота в Сан-Франциско.
– Хочешь поехать в Саусалито? – спросил я Уэйда.
– А как девушки?
Выяснилось, что девушки хотят домой.
– Все было просто замечательно, – сказала Фиби, – но мне завтра с утра на корт, а Глория ночует у меня.
Было полдвенадцатого.
Когда мы выходили, толпа у рояля грянула новую песню:
Мы Билли увезли в автомобиле,
Доставили до места, где он жил.
Мы Билли привезли и уложили,
Поскольку Билли крепко заложил.
Последнее, что я слышал, уже входя в лифт, был дружный рев: «Калифорния победит! Калифорния победит!»
По дороге домой девушки, не закрывая рта, обсуждали свежие новости. Я преклонялся перед ними, не в силах понять, как можно держать в голове сразу столько событий, как они умудрялись запомнить, кто на ком женился и кто у кого родился. Когда мы подъехали к дому Фиби, она, разумеется, сказала напоследок: "Мы, наверно, страшно много болтали", а Глория спросила: "Так вы, говорите, откуда?"
– Из Вандербилтского университета, – ответил я. – Это на юге, в Нашвилле. Там поют народные песни и угнетают негров.
– Это что, шутка? – спросила Глория.
Прощаясь, она сказала:
– Вы вполне милые мальчики, хотя немного чудные, – и подставила мне щечку для поцелуя. Уже войдя в подъезд, она обернулась и крикнула:
– И не забудь, что я говорила про Индию! Обязательно туда съезди! Такого вы еще не видели!
– Наверняка не видели! – крикнул я в ответ.
Сев в машину, Уэйд вперил взгляд в руль и, вздохнув, сказал:
– И на старуху бывает проруха.
Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: "Кто это?" Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.
– А почему так рано? – спросила она. Мы объяснили.
– Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.
– Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет – слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.
– Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!
Мы вошли и сели.
– Что вы будете пить?
Не успели мы ответить, как она громко позвала:
– Эй, Миша, что ты делаешь?
– Мою посуду, – донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.
– Водка у нас есть? – спросила Вера Петровна.
– Есть, – ответил Миша.
"Выпить водки сейчас было бы в самый раз", – подумал я.
– Принеси!
Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан-Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. "Так бывает", – говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, – эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.
– Мы из Тулы, – ответила Вера Петровна без тени смущения. – То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.
Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?
– Как вам это удалось? – спросил я.
– Мой отец работал там управляющим.
– А Толстого вы знали? – спросил Уэйд.
– Я видел его почти каждый день.
– Ну, и какой он был?
– Как когда – то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.
Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.
– Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, – сказала Вера Петровна.
Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.
– За ваше здоровье! – Он поднял свою рюмку. – Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Надо вам сказать, что Толстой – разумеется, мы называли его Лев Николаевич – любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил их посещать, хоть я и не был из крестьян. В классе было пятнадцать учеников, Толстой роздал всем по своей брошюрке, которая называлась "Христово учение в изложении для детей", и мы вместе изучали ее. Он читал что-нибудь из этой книжки или беседовал с нами, а мы повторяли за ним. Толстому все это доставляло удовольствие – он считал, что так он спасет нас. Мы, конечно, старались как могли. В конце концов, он был для нас барином, а значит, высшим авторитетом.
Однажды – помнится, это было весной 1907 года – я играл с крестьянскими детьми позади зарослей акации. Вообще-то, эти дети были поставлены следить за лошадьми, но большую часть времени проводили в разных забавах. Мы только что научились всяким нехорошим словам и в тот день, разумеется, упражнялись в них изо всех сил. Сейчас я не буду их повторять, но вы легко можете себе представить, что это были за слова. Мы соревновались в том, кто кого хуже обругает. Неожиданно из-за кустов акации вышел Толстой. "Я слушал, – сказал он. – Я вас слушал. Как же вы можете ходить ко мне на уроки и в то же время говорить такие слова?" Наверное, он обращался ко всем, но я был уверен, что он смотрит на одного меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Я отправился на поиски Уэйда и нашел его в группе студентов, столпившихся у рояля. Пианист как раз встал, чтобы немного отдохнуть, а его место занял какой-то кудрявый юноша, принявшийся наяривать боевой гимн Стэнфорда. За гимном последовала песня "На стэнфордской ферме", которую пели на мотив "Интендантов":
Только джин и виноват
В том, что тянет на разврат
На ферме, на ферме…
Я тоже присоединился к хору, и мы еще с полчаса горланили всякие песни, из-за чего гости постарше стали покидать зал. Потом кто-то крикнул:
– Поехали в Саусалито! Слышали, там открылся новый кабак, "Амалфи"?!
– В Саусалито сейчас не попадешь, – сказал парень за роялем.
– Почему?
– Мост не работает.
Через минуту до них дошло, и все враз загоготали и заорали наперебой: "Мост не работает! Мост не работает!" Под «мостом» имелись в виду Золотые Ворота в Сан-Франциско.
– Хочешь поехать в Саусалито? – спросил я Уэйда.
– А как девушки?
Выяснилось, что девушки хотят домой.
– Все было просто замечательно, – сказала Фиби, – но мне завтра с утра на корт, а Глория ночует у меня.
Было полдвенадцатого.
Когда мы выходили, толпа у рояля грянула новую песню:
Мы Билли увезли в автомобиле,
Доставили до места, где он жил.
Мы Билли привезли и уложили,
Поскольку Билли крепко заложил.
Последнее, что я слышал, уже входя в лифт, был дружный рев: «Калифорния победит! Калифорния победит!»
По дороге домой девушки, не закрывая рта, обсуждали свежие новости. Я преклонялся перед ними, не в силах понять, как можно держать в голове сразу столько событий, как они умудрялись запомнить, кто на ком женился и кто у кого родился. Когда мы подъехали к дому Фиби, она, разумеется, сказала напоследок: "Мы, наверно, страшно много болтали", а Глория спросила: "Так вы, говорите, откуда?"
– Из Вандербилтского университета, – ответил я. – Это на юге, в Нашвилле. Там поют народные песни и угнетают негров.
– Это что, шутка? – спросила Глория.
Прощаясь, она сказала:
– Вы вполне милые мальчики, хотя немного чудные, – и подставила мне щечку для поцелуя. Уже войдя в подъезд, она обернулась и крикнула:
– И не забудь, что я говорила про Индию! Обязательно туда съезди! Такого вы еще не видели!
– Наверняка не видели! – крикнул я в ответ.
Сев в машину, Уэйд вперил взгляд в руль и, вздохнув, сказал:
– И на старуху бывает проруха.
Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: "Кто это?" Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.
– А почему так рано? – спросила она. Мы объяснили.
– Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.
– Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет – слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.
– Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!
Мы вошли и сели.
– Что вы будете пить?
Не успели мы ответить, как она громко позвала:
– Эй, Миша, что ты делаешь?
– Мою посуду, – донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.
– Водка у нас есть? – спросила Вера Петровна.
– Есть, – ответил Миша.
"Выпить водки сейчас было бы в самый раз", – подумал я.
– Принеси!
Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан-Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. "Так бывает", – говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, – эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.
– Мы из Тулы, – ответила Вера Петровна без тени смущения. – То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.
Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?
– Как вам это удалось? – спросил я.
– Мой отец работал там управляющим.
– А Толстого вы знали? – спросил Уэйд.
– Я видел его почти каждый день.
– Ну, и какой он был?
– Как когда – то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.
Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.
– Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, – сказала Вера Петровна.
Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.
– За ваше здоровье! – Он поднял свою рюмку. – Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Надо вам сказать, что Толстой – разумеется, мы называли его Лев Николаевич – любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил их посещать, хоть я и не был из крестьян. В классе было пятнадцать учеников, Толстой роздал всем по своей брошюрке, которая называлась "Христово учение в изложении для детей", и мы вместе изучали ее. Он читал что-нибудь из этой книжки или беседовал с нами, а мы повторяли за ним. Толстому все это доставляло удовольствие – он считал, что так он спасет нас. Мы, конечно, старались как могли. В конце концов, он был для нас барином, а значит, высшим авторитетом.
Однажды – помнится, это было весной 1907 года – я играл с крестьянскими детьми позади зарослей акации. Вообще-то, эти дети были поставлены следить за лошадьми, но большую часть времени проводили в разных забавах. Мы только что научились всяким нехорошим словам и в тот день, разумеется, упражнялись в них изо всех сил. Сейчас я не буду их повторять, но вы легко можете себе представить, что это были за слова. Мы соревновались в том, кто кого хуже обругает. Неожиданно из-за кустов акации вышел Толстой. "Я слушал, – сказал он. – Я вас слушал. Как же вы можете ходить ко мне на уроки и в то же время говорить такие слова?" Наверное, он обращался ко всем, но я был уверен, что он смотрит на одного меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125