Ощущение было такое, словно меня вытолкнули на сцену, прежде чем я успел выучить роль.
– Здравствуй, Хэмилтон, – сказала Эрика, протягивая мне руку.
Как ей удалось так похорошеть? А может, она вовсе и не похорошела – может, тогда, много лет назад, я просто видел ее по-другому? Сейчас, во всяком случае, она была несказанно красива, и я стоял и смотрел, не в силах оторвать от нее глаз.
– Я не знал, что увижу тебя, – ответил я. – Но очень на это надеялся.
Симона провела нас в гостиную, а сама ушла варить кофе. Мы сели на диван, на почтительном расстоянии друг от друга.
– Я рада, что Манни разыскал тебя в Нашвилле, – сказала Эрика.
– Я тоже. Странно, правда, что он не позвонил заранее: я постоянно бываю в отъезде.
– Он знал, что застанет тебя.
– Откуда?
– Навел справки.
– Каким образом?
– У нас в Нашвилле есть знакомые.
– Кто?
– Одна супружеская пара – мы вместе отдыхали на Каптиве. Макс обожает Флориду. Мы ездим туда ежегодно.
– Как, ты бывала в Америке?
– И неоднократно.
– И ни разу не позвонила?
– Я не думала, что это будет тебе приятно.
– Но ты думала, что мне будет приятно увидеться с Манни?
– Да. Может, мне тоже надо было позвонить. Тот человек – ну с кем мы познакомились на Каптиве – говорил, что ты несчастлив, причем уже давно, что ты все время что-то ищешь и не можешь найти.
– Как звали этого человека?
– Уэйд Уоллес. Сам он очень мил, а вот жена у него зануда.
В эту минуту Симона вкатила в гостиную столик, на котором, казалось, разместился целый прилавок кондитерской: тут был и сахарный торт, и фруктовый торт, и шварцвальдский вишневый торт, и еще с десяток пирожных, названий которых я не знал. Симона налила нам кофе, навалила каждому на тарелку столько всего, что хватило бы на целый полк солдат, и ушла помогать Барбаре писать сочинение о Бодлере.
– Что еще говорил Уэйд?
– Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.
– А он не сказал, что крутит роман с моей женой?
– Я сама догадалась.
– И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?
– А ты как думаешь?
– Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?
– Нет.
– Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.
– Уэйд сказал, что ты не хотел жениться, что тебя просто уговорили.
– Но это не снимает с меня вины.
– И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.
– Для всех?
– Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.
– И для Уэйда.
– Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь – и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.
– Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.
– Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.
После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я – самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.
– Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? – сказала она. – Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?
– Мы всегда говорили по-немецки.
– А с Колдуэллами?
– Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.
– И все-таки надо было сказать. – Она снова улыбнулась. – Знаешь, что еще говорил Уэйд?
– Ничего хорошего.
– Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?
– А это важно?
– Так прав или нет?
– Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.
– Он говорит, это у тебя на лице написано.
Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.
– Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, – заметил я.
– Почему бы не спросить об этом у меня самой?
– Потому что я знаю, что ты скажешь.
– Что же?
– Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.
– С какой стати мне все это говорить?
– С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.
– Может, я лучше все-таки сама скажу?
– Ну хорошо, ты счастлива?
– Не очень.
– Почему?
– А ты как думаешь?
– Твой муж плохо с тобой обращается?
– Ну что ты, это добрейший человек на свете.
– Он скуп?
– Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
– Туповат, зануда?
– Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
– Тогда в чем же дело?
– Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину – свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я – нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
– И когда ты в первый раз это поняла?
– Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь – а у меня она была, – то во второй раз уже так не полюбишь.
– Большая любовь?
– Да – это был ты.
– Ну, ты меня совсем застыдила.
– Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
– Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
– Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе – тебе это удалось?
– Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– Здравствуй, Хэмилтон, – сказала Эрика, протягивая мне руку.
Как ей удалось так похорошеть? А может, она вовсе и не похорошела – может, тогда, много лет назад, я просто видел ее по-другому? Сейчас, во всяком случае, она была несказанно красива, и я стоял и смотрел, не в силах оторвать от нее глаз.
– Я не знал, что увижу тебя, – ответил я. – Но очень на это надеялся.
Симона провела нас в гостиную, а сама ушла варить кофе. Мы сели на диван, на почтительном расстоянии друг от друга.
– Я рада, что Манни разыскал тебя в Нашвилле, – сказала Эрика.
– Я тоже. Странно, правда, что он не позвонил заранее: я постоянно бываю в отъезде.
– Он знал, что застанет тебя.
– Откуда?
– Навел справки.
– Каким образом?
– У нас в Нашвилле есть знакомые.
– Кто?
– Одна супружеская пара – мы вместе отдыхали на Каптиве. Макс обожает Флориду. Мы ездим туда ежегодно.
– Как, ты бывала в Америке?
– И неоднократно.
– И ни разу не позвонила?
– Я не думала, что это будет тебе приятно.
– Но ты думала, что мне будет приятно увидеться с Манни?
– Да. Может, мне тоже надо было позвонить. Тот человек – ну с кем мы познакомились на Каптиве – говорил, что ты несчастлив, причем уже давно, что ты все время что-то ищешь и не можешь найти.
– Как звали этого человека?
– Уэйд Уоллес. Сам он очень мил, а вот жена у него зануда.
В эту минуту Симона вкатила в гостиную столик, на котором, казалось, разместился целый прилавок кондитерской: тут был и сахарный торт, и фруктовый торт, и шварцвальдский вишневый торт, и еще с десяток пирожных, названий которых я не знал. Симона налила нам кофе, навалила каждому на тарелку столько всего, что хватило бы на целый полк солдат, и ушла помогать Барбаре писать сочинение о Бодлере.
– Что еще говорил Уэйд?
– Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.
– А он не сказал, что крутит роман с моей женой?
– Я сама догадалась.
– И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?
– А ты как думаешь?
– Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?
– Нет.
– Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.
– Уэйд сказал, что ты не хотел жениться, что тебя просто уговорили.
– Но это не снимает с меня вины.
– И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.
– Для всех?
– Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.
– И для Уэйда.
– Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь – и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.
– Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.
– Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.
После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я – самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.
– Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? – сказала она. – Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?
– Мы всегда говорили по-немецки.
– А с Колдуэллами?
– Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.
– И все-таки надо было сказать. – Она снова улыбнулась. – Знаешь, что еще говорил Уэйд?
– Ничего хорошего.
– Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?
– А это важно?
– Так прав или нет?
– Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.
– Он говорит, это у тебя на лице написано.
Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.
– Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, – заметил я.
– Почему бы не спросить об этом у меня самой?
– Потому что я знаю, что ты скажешь.
– Что же?
– Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.
– С какой стати мне все это говорить?
– С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.
– Может, я лучше все-таки сама скажу?
– Ну хорошо, ты счастлива?
– Не очень.
– Почему?
– А ты как думаешь?
– Твой муж плохо с тобой обращается?
– Ну что ты, это добрейший человек на свете.
– Он скуп?
– Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
– Туповат, зануда?
– Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
– Тогда в чем же дело?
– Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину – свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я – нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
– И когда ты в первый раз это поняла?
– Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь – а у меня она была, – то во второй раз уже так не полюбишь.
– Большая любовь?
– Да – это был ты.
– Ну, ты меня совсем застыдила.
– Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
– Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
– Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе – тебе это удалось?
– Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125