Такую девушку не сумели уберечь! Э, Минас Авакович, беда случилась, а назад человека не вернешь. Что такое жизнь? Еще утром она говорила, смеялась, а сейчас нашей красавицы нет. Мне сказали, что ты посмотрел на нее, и сердце не выдержало, убежал. Я понимаю тебя, Минас Авакович. Лучше уж со мной стряслось бы такое. Хотел повидать тебя, душа тянулась к тебе сегодня. Чудная девушка была Седа.
Минас, потупив глаза, слушал Сархошева.
— Нехорошие у нас с тобой сложились отношения, Минас Авакович. Нехорошие, честное слово. Да в такое время! Может, я виноват перед тобой? Ты ведь старше, обещаю тебе — прежнего больше не будет.
«Человек раскаялся»,— подумал Минас.
— Ах, Седа, Седа,— повторял Сархошев.
Минас растрогался, посмотрел на Сархошева, сказал:
— Какой чистой родилась, такой и ушла из мира. Видишь, Сархошев, мертвый ничего с собой не берет. Все, чем владеет, оставляет в памяти людей.
Сархошев торжественно кивнул, уселся в сани рядом с Меликяном. Бено Шароян стоял, положив руку на шею коня.
— Не выпить ли нам? — нерешительно произнес Сархошев.— Может, полегчает.
И Меликян почувствовал желание выпить и поесть. Он даже куска хлеба не съел за весь день.
Сархошев велел Бено открыть фляжку.
— У меня у самого есть,— сказал Меликян и достал хлеб, колбасу и водку.
Они молча выпили по стакану. Потом выпили по второму, потом по третьему...
Минас увидел на глазах Сархошева слезы.
— Ты что, Сархошев, плачешь?
— Никто меня не любит, Минас Авакович, никто. «Становится человеком»,— подумал Меликян.
— Иди по честной дороге, а главное — честно воюй, Сархошев, вот мой совет,— торжественно объявил Меликян.
И повторил:
— Иди, воюй.
Снова щелкнул кнут, и снова Серко без колебаний тронулся с места. Быстро ехали сани меж зимних деревьев по полям и холмам. Серко бежал бойко, исправно. Снег летел из-под его копыт.
Минасу снова вспомнились Седа и маленький Миша, и жгучее, горькое пламя вновь обожгло его Душу.
Возле штаба полка ему встретился Мисак Атоян. Меликян остановил лошадь.
— Что нового, Мисак, куда идешь?
— В батальон Малышева. Разведчики привели «языка», говорят, офицер с Железным крестом, хочу посмотреть.
— Поедем вместе,— сказал Меликян,— и мне к Малышеву нужно.
Дорога кружила под холмом, потом, распрямляясь, пошла по открытому полю.
— Это поле под постоянным обстрелом немецкой артиллерии,— предупредил Атоян.— Сверни налево, поедем оврагами.
— Довольно кланяться пулям на советской земле! — рассердился Минас, подгоняя коня.— Стреляют и пусть себе стреляют.
Серко замедлил шаг,— снег на дороге кое-где стоял, и лошадь с усилием тянула сани по размокшей земле.
Перед ними внезапно разорвался снаряд. Осколок попал в полоз саней у ног Атояна. Серко попятился, прижимаясь крупом к передку саней.
Разорвался второй снаряд. Лошадь поднялась на дыбы и заржала.
— А ну, побежали к воронкам,— крикнул Атоян, выскакивая из саней.
Но Минас продолжал сидеть в санях. Третий снаряд разорвался рядом с санями. На мгновение сани и ездока заволокло дымом. Потом Атоян увидел, что передние ноги лошади подкосились, и она рухнула на землю. Меликян, стоя в санях, грозил кнутом невидимому врагу.
Атоян крикнул во весь голос:
— С ума ты сошел? Беги сюда, сейчас же!
Меликян, не обращая внимания на Атояна, неторопливо сошел с саней, нагнулся над головой лошади, видимо, проверяя, ранена или убита она. Потом медленно зашагал к канаве, в которой схоронился Атоян.
— Что ты за человек? — сказал ему Атоян.— Дальнобойной артиллерии кнутом угрожаешь!
— А что мне делать, если у меня на вооружении кнут, а не «катюша»? Что поделаешь?
— У тебя левая рука ранена!
Меликян ощупал правой рукой левую и удивился:
— И верно, ранен.
— Видишь, я ведь предупреждал.
— Ну, ты умный, а я дурак! Все?
Минаса стал бить озноб — то ли от раны, то ли от вечернего ветра, то ли нервы сдали. Мисак забинтовал ему руку.
— И Серко мой убит,— печально проговорил Меликян. Он ведь любил Серка и даже сегодня, несмотря на то, что был сильно расстроен, ни разу не ударил его.
— Люди гибнут, а ты о коне думаешь,— сказал Атоян.
— Я не только о коне думаю,— обиделся Минас и опять пошел к саням.
— Куда, куда ты? — заорал Атоян и, догнав Минаса, схватил его за здоровую руку.
— Мерзну я, водочка осталась в санях, возьму мешок.
— Не надо, пошли.
— Надо,— настойчиво проговорил Минас.
Он взял из саней вещевой мешок и вернулся к Атояну.
— Выпьем.
Атоян отказался. Тогда Минас поднес фляжку ко рту и, закинув голову, стал пить из горлышка. Потом он встряхнул пустую флягу.
— Пошли,— сказал Атоян.
И они зашагали по тропинке, идущей оврагом.
— Завидую я тебе, Атоян, спокойный у тебя характер. Если тебя пуля не возьмет и осколок не заденет, сто пятьдесят лет проживешь.
— А вот тебе бы надо быть спокойнее, очень уж ты нервный. И пить не надо.
— Я не пьяница, Мисак.
— Я не говорю, что ты пьяница.
— А может быть, и пьяница,— сказал Минас, охваченный духом противоречия.— А это кто идет, Мисак?
— Они! — обрадовался Атоян. Он узнал разведчиков, увидел немецкого офицера в серо-зеленой шинели.
Разведчики подошли к командирам и остановились.
Савин доложил Атояну о выполнении задания,
Аргам с гордостью проговорил, показывая на офицера:
— Командир артиллерийского дивизиона, обер-лейтенант Рудольф Курт. Награжден Железным крестом.
Он радовался, что их пленник имеет приличный чин, солидную должность да притом еще кавалер Железного креста.
— А за что он получил крест? — спросил Меликян. Он вплотную подошел к немецкому офицеру, посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
— Это ты, значит, да? Это ты?
Немец попятился. Минас узнал его! Это он под Полтавой обрушил на советских парней орудийный огонь. Это его снаряды убивали мирных советских людей на улицах Валки. Это он убил комбата Юрченко. Это он сегодня сжег город, убил кудрявого старика, он убил Седу, он убил Мишу. Вот он, этот фашист, так испуганно, с такой жалкой улыбкой глядящий на Меликяна.
Атоян и разведчики схватили Меликяна за руки. Он спокойно сказал им:
— Я ведь только хочу взглянуть, что это за фрукт. Немецкий офицер что-то сказал, указывая на Меликяна. Аргам ответил ему. Минас разъярился,
— Что он лает? j
— Протестует,— сказал Аргам.
— Против чего же он протестует? Пустите, я его спрошу.
Он снова подошел к офицеру.
Обер-лейтенант на этот раз, расправив плечи, встал перед Меликяном, словно желая щегольнуть перед сутулым, стареющим советским офицером своей выправкой, молодостью.
Душа Минаса была полна ненависти, но он не находил слов, чтобы выразить свой тяжелый гнев.
— Я твоему разбойнику Гитлеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Минас, потупив глаза, слушал Сархошева.
— Нехорошие у нас с тобой сложились отношения, Минас Авакович. Нехорошие, честное слово. Да в такое время! Может, я виноват перед тобой? Ты ведь старше, обещаю тебе — прежнего больше не будет.
«Человек раскаялся»,— подумал Минас.
— Ах, Седа, Седа,— повторял Сархошев.
Минас растрогался, посмотрел на Сархошева, сказал:
— Какой чистой родилась, такой и ушла из мира. Видишь, Сархошев, мертвый ничего с собой не берет. Все, чем владеет, оставляет в памяти людей.
Сархошев торжественно кивнул, уселся в сани рядом с Меликяном. Бено Шароян стоял, положив руку на шею коня.
— Не выпить ли нам? — нерешительно произнес Сархошев.— Может, полегчает.
И Меликян почувствовал желание выпить и поесть. Он даже куска хлеба не съел за весь день.
Сархошев велел Бено открыть фляжку.
— У меня у самого есть,— сказал Меликян и достал хлеб, колбасу и водку.
Они молча выпили по стакану. Потом выпили по второму, потом по третьему...
Минас увидел на глазах Сархошева слезы.
— Ты что, Сархошев, плачешь?
— Никто меня не любит, Минас Авакович, никто. «Становится человеком»,— подумал Меликян.
— Иди по честной дороге, а главное — честно воюй, Сархошев, вот мой совет,— торжественно объявил Меликян.
И повторил:
— Иди, воюй.
Снова щелкнул кнут, и снова Серко без колебаний тронулся с места. Быстро ехали сани меж зимних деревьев по полям и холмам. Серко бежал бойко, исправно. Снег летел из-под его копыт.
Минасу снова вспомнились Седа и маленький Миша, и жгучее, горькое пламя вновь обожгло его Душу.
Возле штаба полка ему встретился Мисак Атоян. Меликян остановил лошадь.
— Что нового, Мисак, куда идешь?
— В батальон Малышева. Разведчики привели «языка», говорят, офицер с Железным крестом, хочу посмотреть.
— Поедем вместе,— сказал Меликян,— и мне к Малышеву нужно.
Дорога кружила под холмом, потом, распрямляясь, пошла по открытому полю.
— Это поле под постоянным обстрелом немецкой артиллерии,— предупредил Атоян.— Сверни налево, поедем оврагами.
— Довольно кланяться пулям на советской земле! — рассердился Минас, подгоняя коня.— Стреляют и пусть себе стреляют.
Серко замедлил шаг,— снег на дороге кое-где стоял, и лошадь с усилием тянула сани по размокшей земле.
Перед ними внезапно разорвался снаряд. Осколок попал в полоз саней у ног Атояна. Серко попятился, прижимаясь крупом к передку саней.
Разорвался второй снаряд. Лошадь поднялась на дыбы и заржала.
— А ну, побежали к воронкам,— крикнул Атоян, выскакивая из саней.
Но Минас продолжал сидеть в санях. Третий снаряд разорвался рядом с санями. На мгновение сани и ездока заволокло дымом. Потом Атоян увидел, что передние ноги лошади подкосились, и она рухнула на землю. Меликян, стоя в санях, грозил кнутом невидимому врагу.
Атоян крикнул во весь голос:
— С ума ты сошел? Беги сюда, сейчас же!
Меликян, не обращая внимания на Атояна, неторопливо сошел с саней, нагнулся над головой лошади, видимо, проверяя, ранена или убита она. Потом медленно зашагал к канаве, в которой схоронился Атоян.
— Что ты за человек? — сказал ему Атоян.— Дальнобойной артиллерии кнутом угрожаешь!
— А что мне делать, если у меня на вооружении кнут, а не «катюша»? Что поделаешь?
— У тебя левая рука ранена!
Меликян ощупал правой рукой левую и удивился:
— И верно, ранен.
— Видишь, я ведь предупреждал.
— Ну, ты умный, а я дурак! Все?
Минаса стал бить озноб — то ли от раны, то ли от вечернего ветра, то ли нервы сдали. Мисак забинтовал ему руку.
— И Серко мой убит,— печально проговорил Меликян. Он ведь любил Серка и даже сегодня, несмотря на то, что был сильно расстроен, ни разу не ударил его.
— Люди гибнут, а ты о коне думаешь,— сказал Атоян.
— Я не только о коне думаю,— обиделся Минас и опять пошел к саням.
— Куда, куда ты? — заорал Атоян и, догнав Минаса, схватил его за здоровую руку.
— Мерзну я, водочка осталась в санях, возьму мешок.
— Не надо, пошли.
— Надо,— настойчиво проговорил Минас.
Он взял из саней вещевой мешок и вернулся к Атояну.
— Выпьем.
Атоян отказался. Тогда Минас поднес фляжку ко рту и, закинув голову, стал пить из горлышка. Потом он встряхнул пустую флягу.
— Пошли,— сказал Атоян.
И они зашагали по тропинке, идущей оврагом.
— Завидую я тебе, Атоян, спокойный у тебя характер. Если тебя пуля не возьмет и осколок не заденет, сто пятьдесят лет проживешь.
— А вот тебе бы надо быть спокойнее, очень уж ты нервный. И пить не надо.
— Я не пьяница, Мисак.
— Я не говорю, что ты пьяница.
— А может быть, и пьяница,— сказал Минас, охваченный духом противоречия.— А это кто идет, Мисак?
— Они! — обрадовался Атоян. Он узнал разведчиков, увидел немецкого офицера в серо-зеленой шинели.
Разведчики подошли к командирам и остановились.
Савин доложил Атояну о выполнении задания,
Аргам с гордостью проговорил, показывая на офицера:
— Командир артиллерийского дивизиона, обер-лейтенант Рудольф Курт. Награжден Железным крестом.
Он радовался, что их пленник имеет приличный чин, солидную должность да притом еще кавалер Железного креста.
— А за что он получил крест? — спросил Меликян. Он вплотную подошел к немецкому офицеру, посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
— Это ты, значит, да? Это ты?
Немец попятился. Минас узнал его! Это он под Полтавой обрушил на советских парней орудийный огонь. Это его снаряды убивали мирных советских людей на улицах Валки. Это он убил комбата Юрченко. Это он сегодня сжег город, убил кудрявого старика, он убил Седу, он убил Мишу. Вот он, этот фашист, так испуганно, с такой жалкой улыбкой глядящий на Меликяна.
Атоян и разведчики схватили Меликяна за руки. Он спокойно сказал им:
— Я ведь только хочу взглянуть, что это за фрукт. Немецкий офицер что-то сказал, указывая на Меликяна. Аргам ответил ему. Минас разъярился,
— Что он лает? j
— Протестует,— сказал Аргам.
— Против чего же он протестует? Пустите, я его спрошу.
Он снова подошел к офицеру.
Обер-лейтенант на этот раз, расправив плечи, встал перед Меликяном, словно желая щегольнуть перед сутулым, стареющим советским офицером своей выправкой, молодостью.
Душа Минаса была полна ненависти, но он не находил слов, чтобы выразить свой тяжелый гнев.
— Я твоему разбойнику Гитлеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210