— Понимай, Митья? Мальчик виновато улыбнулся.
— Понимай? — настойчиво повторил Шварц.
— Понял,— повесив голову, прошептал Митя,— но вы не сделаете этого, вы не фашист.
Капитан и дед переглянулись.
— Если я нет фашист, тогда кто я? — спросил Вилли.— А это что, а это?
И он указал на свастику на своей фуражке, на свою форму гитлеровского офицера, на свой железный крест.
— Ну и что? — пробормотал Митя.
— Тогда я кто?
— Вы, как Тельман,— ответил Митя,— вы не фашист, я знаю.
Шварц подошел к Мите и крепко обнял, поцеловал его в голову.
— Послушай, Митро,— сказал дедушка.— Ты можешь погубить и нас, и Вилли, понимаешь, какая опасность грозит нам всем из-за тебя?
— От меня не будет никакой опасности, я не маленький.
— Если не придержишь язык... Шварц пристально смотрел на Митю.
— Поклянись, Митя,— строго приказал дед,— поклянись, что будешь молчать, как могила, поклянись, как клянется боец, защищающий родину.
— Клянусь, дедушка, клянусь родиной,— прошептал Митя и неожиданно заплакал.
— Чего же ты плачешь? Ты уже не ребенок,— сказал Олесь Григорьевич.
— Потому, что вы... не верите мне... потому, что думаете...
Митя внезапно выбежал в соседнюю комнату.
— Куда, куда, Митя? — крикнул ему вслед дед.
— Сейчас приду, увидите!
Через минуту он вернулся, держа в руке шапку-ушанку.
— Вот, смотрите! Почему до сих пор никто не знает, что шапка Андрея Билика у меня?
В комнате воцарилась тишина. Потом Митя положил руки на стол.
— Вбейте гвозди... И если не выдержу, если пикну...
Год назад так же вот убеждал он комиссара Аршакяна отправить его разведчиком в тыл врага.
— Знаю я, Митро, знаю, знаю, ты какой. Только бы язык твой вдруг не разболтался перед товарищами.
— Я не глупый, дедушка, я же не маленький.
Несколько минут назад он плакал, по-детски вытирая рукавом рубашки глаза, а сейчас вдруг заговорил с дедом разумно, убежденно, как взрослый. Глядя на него, дед подумал: «Верно говорит Митро — он теперь уже не ребенок, вижу, не ребенок».
Шварц взглянул на часы.
— Уже поздно, Митья, шёл спать, иди, Митья.
— А шапку Билика оставь здесь,— сказал дедушка,— она нам нужна. Мы знали, что она у тебя.
— Нет, дед, не дам.
— Митро! Шапка очень нужна нам,— настойчиво и строго сказал дед.
Мальчик встал, пожелал взрослым доброй ночи и, обиженный, что шапку Билика дедушка все-таки у него отобрал, ушел к себе в комнату.
— Доброй ночи, Митья,— сказал ему вслед Шварц.
Бабушка крепко спала и, как всегда, слегка похрапывала. Митя улегся в постель. Сегодня ему уже не уснуть. Он снова стал думать о ночной загадке. Куда пошли Аргам и тот капитан? Кто этот капитан? Митя его никогда раньше не видел.
До рассвета дед не выходил из комнаты Шварца. Когда занялась заря, с улицы послышались свист и выстрелы. Дед вошел в комнату, поспешно разделся и лег в постель, а Шварц, затянув ремень на шинели и поправив револьвер, выбежал на улицу.
«Словно он ничего не знает,— подумал Митя,— выйдет и удивленно спросит у автоматчиков, что случилось» .
Он был уверен, что тревога, свистки и выстрелы имеют связь со всем тем, что он слышал и видел в эту ночь.
А шум на улице все усиливался.
Снова для Вовчи наступал тяжелый день.
VII
Много лет Макавейчук копил тайную ненависть к советской власти; и ему казалось, что не представит для него труда порвать все семейные, личные связи, когда придет час вступить в борьбу против Советов.
Он был уверен в себе до дня возвращения сына. Но Гриша, убежав из фашистского лагеря, пришел домой, и все смешалось. Макавейчук обязан был выдать Гришу комендатуре, ведь с первого же часа возвращения сына он убедился, что невозможно возбудить в Грише симпатии к гитлеровским порядкам.
Почувствовав отвращение и гнев сына, Макавейчук попытался намекнуть ему, что он не предатель и что он согласился принять должность бургомистра Вовчи только для того, чтобы бороться с оккупантами.
Гриша с радостью ухватился за этот неясный намек и решил, что отец его связан с подпольными организациями. Споры прекратились. Но спокойствие длилось недолго. Прошло несколько дней, и Гриша снова стал смотреть на отца с ненавистью. Безнадежно было уверять его теперь, что отец стал бургомистром для того, «чтобы помогать советской армии».
Макавейчук переживал тяжелые душевные муки. Оказалось, что не так просто отказаться от кровных уз, от жены и сына.
Как-то утром Гриша снова затеял спор с отцом: «Мне стыдно, что ты мой отец, когда я смотрю на тебя, во мне поднимается отвращение и ненависть!» Мать с ужасом слушала разговор сына и мужа. Бедная Катерина... Нет, видимо, любящий отец был сильнее в Макавейчуке, нежели предатель. Голос ненависти приказывал ему: «Не медли, не жалей, донеси!» Но голос отцовской любви говорил: «Это твой сын, твоя плоть и кровь, ты его вырастил, выносил на своих руках, он повторение тебя, возрождение твоей молодости, ты — человек, не остановить детоубийцей».
Сидя за своим столом, он слышал из соседней комнаты тихие голоса сына и жены. Нельзя откладывать, надо сделать последнюю попытку поговорить с Гришей.
— Катерина...— позвал он слабым дрожащим голосом,— пусть Гриша зайдет ко мне на минуту.
В соседней комнате стало тихо, потом послышалось перешептывание. Мать убеждала сына зайти к отцу, а сын, видимо, упорствовал. Наконец тяжелыми шагами Гриша вошел в комнату отца. Лицо его было мрачно.
— Садись, садись.
— Я и стоя могу вас слушать.
— Садись, садись.
Гриша усмехнулся, сел в кресло, повернувшись вполоборота к окну.
— Я снова хочу поговорить с тобой, Гриша. Ты все еще продолжаешь считать меня изменником, мне это очень тяжело. Мы стали чужими, и мать твоя мучается. И все это только из-за твоей подозрительности.
Отец замолчал. Молчал и сын. Это молчание напугало Катерину, и она вошла в комнату.
— Что же вы, отец и сын, сидите друг против друга, как немые? На что это все похоже? Объясни ты ему, Опанас, убеди, что ты не предатель.
— А ты иди в другую комнату, Катерина,— сказал Опанас,— иди, прошу тебя, здесь разговаривают двое мужчин.
Катерина посмотрела на них и, сокрушенно качая головой, вышла. Макавейчук запер за ней дверь на ключ.
— Неужели ты не веришь своему отцу? Я не могу рассказать тебе всего, понимаешь? Не могу, я дал клятву молчать тем людям, по чьему приказу стал бургомистром. Ну скажи, что веришь мне, скажи!
— Не верю,— прервал его сын,— в первые дни поверил, а сейчас не верю.
Макавейчук безнадежно вздохнул,
— Не верю,— повторил сын.
Катерина вновь постучала в дверь, тихонько окликнула мужа.
— Опанас...
— Подожди, Катя,— ответил он,— мы еще не кончили разговор.
— Я-то что, чужая, что заперлись от меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210