Аршакян направился к выходу. Митя, преградив ему дорогу, уперся спиной в дверь.
— Все равно никуда не пущу. Ты тигр, а я лев, попробуй пройди.
Мать сердито поглядела на сына.
— Уж больно ты избаловался, Митя, так разговариваешь с Тиграном Иванычем, словно он тебе ровня. Стыдно. Что он тебе, товарищ, что ли?
— Конечно, товарищ,— засмеялся Аршакян. Надежда Олесьевна покачала головой.
— Что мне сказать, оба вы друг друга стоите. Вечером, когда Тигран вернулся, семья Бабенко
сидела за столом. Услышав добрые слова Тиграна о своей рукописи, старик теребил усы и с милым самодовольством поглядывал на жену. Затем он торжественно поставил на стол бутылку водки.
— Вот и свели вы его с ума, забудет теперь сон и покой, без конца писать будет,— сказала Улита Дмитриевна.
Глаза старика блестели. Он был счастлив. Дверь внезапно распахнулась.
— Я принес вам радостную весть,— сказал прямо с порога лейтенант Иваниди,— наши взяли Ростов!
— Молодчина, лейтенант, спасибо тебе! — воскликнул уже несколько захмелевший Бабенко.— Иди сюда, поцелую тебя! — Он целовал и благодарил Иваниди, словно лейтенант и был освободителем Ростова.
— Поздравляю вас с победой! — Старик Бабенко правой рукой поднял стакан, а левой все теребил седой ус.
— Ведь это наша первая большая победа, шутка ли — Ростов! — сказал Тигран и, улыбаясь, добавил: — А меня можете сегодня вдвойне поздравить.
— С чем же? — спросила Надежда Олесьевна.
— Сегодня двадцать девятое ноября, день установления Советской власти в Армении.
С этого дня радио почти каждый день сообщало все новые вести об успехах советских войск на различных участках советско-германского фронта.
Весь мир узнал о большом поражении фашистской армии под Москвой. Совинформбюро сообщало об освобождении городов Клин, Калинин, Волоколамск. Войска генерала Федюнинского разгромили Волховскую группу противника, угрожавшую Ленинграду.
Началось оживление и на некоторых участках Юго-Западного фронта, в южной части бассейна Северного Донца. Но на Северном Донце все было тихо. Тишина царила и на рубежах, занятых дивизией генерала Яснополянского. Лишь изредка возникала ленивая артиллерийская перестрелка. Тылы дивизии перебрались в окрестности Вовчи, в квартал Хутора, где располагались тыловые подразделения полка Дементьева.
Начпрод полка Меликян часто бывал в батальонах, проверял, как доставляют ротам продукты, в каком состоянии одежда и обувь бойцов. Он стыдил командиров рот за то, что в красноармейских землянках холодно, что командиры вовремя не сообщают о нуждах бойцов,— вот и водка, положенная по закону, пришла к бойцам с запозданием. «Бойцы от холода дрожат, а бессовестный толстомордый старшина роты неизвестно куда запропастился, ему по шее надо надавать».
Командиры рот слушали воркотню «старика» и улыбались. «Все у нас есть, мы народ богатый,— шумел Минас Меликян,— пожалуйста, даю продуктов сколько положено. Я не скупой, а старшины — растяпы, повара — никудышные».
Иногда он обедал и, хотя ел с удовольствием, всегда придирался к поварам. «Из таких прекрасных продуктов приготовить такой обед? Ты, наверное, был холодным сапожником, а теперь на горе всего полка заделался поваром?» Один из поваров, обидевшись, ответил, что до войны он работал в ресторане «Интурист» и там им были довольны. Меликян рассердился: «Ты бойцу угоди, а «Интуристом» меня не пугай, я тебе не мистер Минас».
Командиры и бойцы смеялись.
Часто Меликян шел по окопам пулями, не нагибая головы. Ему было приятно, что разговоры об этом доходили до майора Дементьева и тот журил его. «Пусть мне всю жизнь за такие вещи делают замечания»,— думал Меликян.
Поселился он вместе с Сархошевым в доме у жительницы Вовчи Ксении Глушко. Продукты они отдавали дочери вдовы, и та готовила им вкусные домашние обеды. Старуха была неразговорчива, постоянно кряхтела и охала, а Фрося, ее незамужняя тридцатипятилетняя дочь, любила пошутить, употребляла в разговоре крепкие слова, а иногда могла и матюгнуться. Она с первых же дней завела любовь с Сархошевым. Меликян раза два укорял Сархошева за этот блиц-роман, а потом махнул рукой: «Ну, и черт с ними. Мне-то что». Жили они все в одной большой комнате: Меликян, Сархошев, старуха с дочерью и Бено Шароян, неизменный ординарец Сархошева. Однажды, когда Минас пришел домой, дверь ему открыл Бено.
— Лейтенант дома? — удивился Меликян.
— Дома, собирается спать.
— Бедняга, намаялся, должно быть, воевавши? Шароян молча вышел из дома.
Сархошев лежал на Фросиной постели; Фрося, увидев Меликяна, встала с постели, пошла, босая, в одной рубашке, доставать ухватом из печи глиняный горшок со щами. Старуха спала, отвернувшись к стене.
— Я не голоден, не беспокойтесь,— сказал Меликян, разглядывая широкую спину, сильные, толстые руки, крепкие ноги женщины. Казалось, она могла бы одолеть и борца.
Покосившись на Минаса, она втолкнула глиняный горшок обратно в печку.
-— Дело ваше, я обед оставила,— сказала она и забралась под одеяло к Сархошеву.
— Успели пожениться? — с деловитой серьезностью спросил Минас.
— Мы никому не мешаем,— ответила Фрося.— Он вполне уважает женщин, а я уважаю мужчин, и спим вместе. Поважней есть для вас дела, чем нашу жизнь регулировать.
— А если мать проснется, что ты скажешь, Сархошев?
— А что такого? Места мало, вот и спим вдвоем. В глазах Минаса потемнело, дыхание сперло, руки
задрожали.
— Бессовестный ты, бесстыжий! — закричал он. Сархошев подумал: «Безумный старикан, не стоит
его раздражать».
— Минас Авакович, зря ты сердишься, честное слово, зря. Ведь война идет, а мы не деревянные. Кто знает, сколько нам жить осталось,— может, месяц, а может, неделю.
— Молодец, Сархошев, что и говорить! Значит, ты считаешь,— если умирать, то уж лучше собачьей смертью?
Спор начался по-русски, но затем спорщики заговорили по-армянски.
— Что ему надо? Нас ругает? — тревожно спросила Фрося.— Ему какое дело, милиционер он, что ли?
— Молчи, бесстыжая! — сказал ей Меликян.
— Не имеете никакого права оскорбишь меня, сами вы бесстыжий! — ответила Фрося.
Старуха Глушко подняла голову, взглянула на Меликяна.
— Поздравляю,— сказал Меликян,— теперь у вас есть зять, ваша дочь мужа нашла.
— А вы чего скандалите? — спокойно спросила старуха.— Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.
Минас махнул рукой, стремительно вышел на улицу.
Он шагал по темным улицам и задыхался от гнева. «Ни стыда, ни совести! Каждый день пишет жене, а сам тут бесстыдствует. Пусть будет проклят отец того, кто называет тебя человеком...»
Дойдя до перекрестка, он вспомнил, что неподалеку, в доме, где живут родные Ивчука, обосновалась Седа Цатурян, университетская подруга его сына Акопа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210