» Я оставил Стояна одного. Все, чего он добился в своей общественно-политической деятельности, рухнуло за несколько месяцев. Взрослые мужики и молодые парни, которые раньше открыто выказывали ему свое уважение, доверие и признательность, теперь избегали разговоров с ним или даже насмехались над его «непобедимой Россией». Стоян огорчался, но не отчаивался. «Не пройдет и года,— говорил он мне, когда мы прощались,— и все те, кто сейчас разбежались, сами придут к нам. С простым народом всегда так — верит только тогда, когда его носом в правду ткнут...»
Всю ночь я не сомкнул глаз и едва дождался рассвета. Накануне Кичка оставила мой уже уложенный чемодан в маленькой комнате, я тихо открыл дверь и взял его. Выходя, я столкнулся со Стояном, и он сказал, что я мог поспать еще немного, человек с телегой заедет за мной примерно через час, а перед дорогой мне еще надо позавтракать. Я сказал ему, что решил остаться в селе и лечиться сам. Поскольку я представляю опасность для окружающих, жить я буду у Анания Безносого, с которым я договорился несколько дней назад. Санаторий не дает мне более твердой гарантии выздоровления, чем отдельная комната у Анания, где я буду жить в стороне от людей, в тишине и спокойствии.
— В санатории у тебя будет постоянная врачебная* помощь и все условия для лечения,— выслушав меня, сказал Стоян.
— Первое условие выздоровления, как говорят врачи,— спокойствие, а я могу быть спокоен только здесь. Ты не должен лишать меня этого.
Я взял свой чемодан и пошел. Стоян догнал меня посреди двора и преградил дорогу. Вероятно, он предполагал, что я обижен вчерашним разговором о Нуше и что я решил, отказавшись от его помощи, тайком ускользнуть из дома. Он просил меня не ребячиться и взять деньги, которые он для меня приготовил. Он не смог меня остановить, но и оставить меня одного он тоже не мог. Мы вместе вышли на улицу, я пошел к дальнему кварталу, а он шагал рядом, терзаясь и не зная, как ему быть. Солнце еще не вставало, но люди уже сновали по дворам и улицам. На днях началась уборка ячменя, и многие собирались в поле. Мы подошли к дому Анания, а Стоян все еще не верил, что я собираюсь жить с ним под одной кровлей. Все село гнушалось этого человека, никто не смел зайти к нему во двор, но я зашел. Стоян, окончательно растерявшийся, остался у калитки. В это время со стороны дома показался Ананий с торбой за плечом и серпом в руке.
— Верь не запета, иди!
Несмотря на наш уговор, бедняга скорее всего не поверил, что я приду в его дом. Вероятно, он был приятно удивлен, но и обеспокоен, как бы я не передумал, увидев его вблизи, поэтому он резко отвернулся и проскочил мимо нас, словно за ним гнались. У него не было носа, не было и губ, и-он не мог произносить некоторые согласные. Лицо у него было плоское, от глаз до подбородка закрытое платком, концы которого на затылке были заткнуты под шапку. Между бровей, на переносице зияла дыра, словно маленькая бездна. Под платком проступали очертания зубов и скул, легко было представить себе его лицо в виде полуоголенного черепа, так что он внушал ужас и отвращение, тем более что и платок всегда был влажен от слюны и выделений. Ананий заразился сифилисом во время службы в армии и с тех пор жил отторгнутый и своими и чужими. Он знал, что люди им гнушаются, и сам избегал их. В поле он работал отдельно от братьев, они на одном конце поля, он — на другом. Еду ему оставляли на отшибе, и он ел один, повернувшись к другим спиной. За водой он ходил только ночью, лошадей своих пас отдельно, в праздники не выходил из дому, и к нему никто не приходил. Дом у него был одним из самых старых, если не самым старым в селе, но заброшенным он не выглядел. Он состоял из трех комнат и деревянной террасы спереди, был тщательно выбелен, рамы и двери выкрашены синей краской, а фундамент обмазан местной коричнево-черной глиной. Своими провисшими стрехами, осевшими стенами и торчащими поперечными балками он напоминал столетнего старика, от которого остались кожа да кости, но он еще держится пристойно и приветливо.
В детстве мы боялись проходить мимо этого дома. В нем когда-то жил некий Милан Манасев с женой, конокрад, перебравшийся к нам из другого села, личность темная и опасная в глазах наших почтенных домоседов. Однажды утром Милана Манасева и его жену обнаружили зарезанными — вероятно, это было дело рук румынских контрабандистов, с которыми они якшались.
После их смерти дом пришел в запустение и превратился в то таинственное место, какое есть в любом селе. Народное суеверие населило его всякими таинственными силами — домовыми, оборотнями и разнообразными злыми духами, которых многие видели своими глазами. Еще многие видели, как Манасев и его жена стоят ночью на крыше дома, как они в белых одеяниях пляшут во дворе хоро, как гонятся по улице за припозднившимся прохожим или режут забытую в поле скотину. Позже в этом доме поселился Ананий, чтобы искупать в одиночестве грехи своей молодости, а теперь к нему присоединялся и я — поджидать свою смерть.
Возчик, которого Стоян нанял, чтобы доставить меня на остановку автобуса, погрузил мой багаж и перевез его в новое жилище. Багаж состоял из маленького столика на шатких ножках, деревянной кровати, ватного одеяла, керосиновой лампы и книг. Книг было много — сотни томов, упакованных в бумагу и перевязанных веревками. Приобретение книг было главной моей заботой, пока я учился в гимназии и университете. И те деньги, которые исхитрялся в те трудные годы посылать мне Стоян, и те, что я выколачивал сам, работая в ресторанах и других местах, я целиком тратил на книги. Мы разложили мое имущество в комнате и вышли на террасу. Стоян, огорченный и подавленный моим решением поселиться у Анания, все это время промолчал, молчал он и сейчас. Грудь мою распирал кашель. Еще в Софии я раздобыл плоскую металлическую коробочку, которую носил в кармане пиджака, теперь я отвернулся и харкнул в нее кровью. Кашель поднимался из глубины легких, и при каждом приступе перед глазами вспыхивали искры. Когда все кончилось, я спрятал коробочку в карман и тогда увидел, что Стоян плачет. Делая вид, будто рассматривает что-то над верхушками деревьев, он стоял ко мне в профиль, вытянувшись в струну, изо всех сил стараясь с собой справиться. Из глаз его катились слезы, крупными каплями собирались под подбородком и падали на грудь. Руки его были сжаты в кулаки, он почти дрожал от напряжения. Я чувствовал себя виноватым оттого, что заставляю его страдать, но изменить свое решение не мог. И одновременно я был горд, даже окрылен,— ведь я впервые видел, как он плачет, и это был мужской плач, вырвавшийся прямо из его братского сердца. Мы расстались молча. Он отвернулся, прошел у меня за спиной и спустился во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Всю ночь я не сомкнул глаз и едва дождался рассвета. Накануне Кичка оставила мой уже уложенный чемодан в маленькой комнате, я тихо открыл дверь и взял его. Выходя, я столкнулся со Стояном, и он сказал, что я мог поспать еще немного, человек с телегой заедет за мной примерно через час, а перед дорогой мне еще надо позавтракать. Я сказал ему, что решил остаться в селе и лечиться сам. Поскольку я представляю опасность для окружающих, жить я буду у Анания Безносого, с которым я договорился несколько дней назад. Санаторий не дает мне более твердой гарантии выздоровления, чем отдельная комната у Анания, где я буду жить в стороне от людей, в тишине и спокойствии.
— В санатории у тебя будет постоянная врачебная* помощь и все условия для лечения,— выслушав меня, сказал Стоян.
— Первое условие выздоровления, как говорят врачи,— спокойствие, а я могу быть спокоен только здесь. Ты не должен лишать меня этого.
Я взял свой чемодан и пошел. Стоян догнал меня посреди двора и преградил дорогу. Вероятно, он предполагал, что я обижен вчерашним разговором о Нуше и что я решил, отказавшись от его помощи, тайком ускользнуть из дома. Он просил меня не ребячиться и взять деньги, которые он для меня приготовил. Он не смог меня остановить, но и оставить меня одного он тоже не мог. Мы вместе вышли на улицу, я пошел к дальнему кварталу, а он шагал рядом, терзаясь и не зная, как ему быть. Солнце еще не вставало, но люди уже сновали по дворам и улицам. На днях началась уборка ячменя, и многие собирались в поле. Мы подошли к дому Анания, а Стоян все еще не верил, что я собираюсь жить с ним под одной кровлей. Все село гнушалось этого человека, никто не смел зайти к нему во двор, но я зашел. Стоян, окончательно растерявшийся, остался у калитки. В это время со стороны дома показался Ананий с торбой за плечом и серпом в руке.
— Верь не запета, иди!
Несмотря на наш уговор, бедняга скорее всего не поверил, что я приду в его дом. Вероятно, он был приятно удивлен, но и обеспокоен, как бы я не передумал, увидев его вблизи, поэтому он резко отвернулся и проскочил мимо нас, словно за ним гнались. У него не было носа, не было и губ, и-он не мог произносить некоторые согласные. Лицо у него было плоское, от глаз до подбородка закрытое платком, концы которого на затылке были заткнуты под шапку. Между бровей, на переносице зияла дыра, словно маленькая бездна. Под платком проступали очертания зубов и скул, легко было представить себе его лицо в виде полуоголенного черепа, так что он внушал ужас и отвращение, тем более что и платок всегда был влажен от слюны и выделений. Ананий заразился сифилисом во время службы в армии и с тех пор жил отторгнутый и своими и чужими. Он знал, что люди им гнушаются, и сам избегал их. В поле он работал отдельно от братьев, они на одном конце поля, он — на другом. Еду ему оставляли на отшибе, и он ел один, повернувшись к другим спиной. За водой он ходил только ночью, лошадей своих пас отдельно, в праздники не выходил из дому, и к нему никто не приходил. Дом у него был одним из самых старых, если не самым старым в селе, но заброшенным он не выглядел. Он состоял из трех комнат и деревянной террасы спереди, был тщательно выбелен, рамы и двери выкрашены синей краской, а фундамент обмазан местной коричнево-черной глиной. Своими провисшими стрехами, осевшими стенами и торчащими поперечными балками он напоминал столетнего старика, от которого остались кожа да кости, но он еще держится пристойно и приветливо.
В детстве мы боялись проходить мимо этого дома. В нем когда-то жил некий Милан Манасев с женой, конокрад, перебравшийся к нам из другого села, личность темная и опасная в глазах наших почтенных домоседов. Однажды утром Милана Манасева и его жену обнаружили зарезанными — вероятно, это было дело рук румынских контрабандистов, с которыми они якшались.
После их смерти дом пришел в запустение и превратился в то таинственное место, какое есть в любом селе. Народное суеверие населило его всякими таинственными силами — домовыми, оборотнями и разнообразными злыми духами, которых многие видели своими глазами. Еще многие видели, как Манасев и его жена стоят ночью на крыше дома, как они в белых одеяниях пляшут во дворе хоро, как гонятся по улице за припозднившимся прохожим или режут забытую в поле скотину. Позже в этом доме поселился Ананий, чтобы искупать в одиночестве грехи своей молодости, а теперь к нему присоединялся и я — поджидать свою смерть.
Возчик, которого Стоян нанял, чтобы доставить меня на остановку автобуса, погрузил мой багаж и перевез его в новое жилище. Багаж состоял из маленького столика на шатких ножках, деревянной кровати, ватного одеяла, керосиновой лампы и книг. Книг было много — сотни томов, упакованных в бумагу и перевязанных веревками. Приобретение книг было главной моей заботой, пока я учился в гимназии и университете. И те деньги, которые исхитрялся в те трудные годы посылать мне Стоян, и те, что я выколачивал сам, работая в ресторанах и других местах, я целиком тратил на книги. Мы разложили мое имущество в комнате и вышли на террасу. Стоян, огорченный и подавленный моим решением поселиться у Анания, все это время промолчал, молчал он и сейчас. Грудь мою распирал кашель. Еще в Софии я раздобыл плоскую металлическую коробочку, которую носил в кармане пиджака, теперь я отвернулся и харкнул в нее кровью. Кашель поднимался из глубины легких, и при каждом приступе перед глазами вспыхивали искры. Когда все кончилось, я спрятал коробочку в карман и тогда увидел, что Стоян плачет. Делая вид, будто рассматривает что-то над верхушками деревьев, он стоял ко мне в профиль, вытянувшись в струну, изо всех сил стараясь с собой справиться. Из глаз его катились слезы, крупными каплями собирались под подбородком и падали на грудь. Руки его были сжаты в кулаки, он почти дрожал от напряжения. Я чувствовал себя виноватым оттого, что заставляю его страдать, но изменить свое решение не мог. И одновременно я был горд, даже окрылен,— ведь я впервые видел, как он плачет, и это был мужской плач, вырвавшийся прямо из его братского сердца. Мы расстались молча. Он отвернулся, прошел у меня за спиной и спустился во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149