«Женщина, от нее всего можно ждать,— думал Иван,— не посмела признаться мне, что завела дружка, а теперь демонстрирует мне его на глазах у всего села, сама, быть может, не сознавая, как это жестоко».
Под влиянием такой вот вспышки ревности и раненого самолюбия Иван Шибилев вышел во двор и стал в тени амбара. Через минуту Мона, проскользнув сквозь толпу, оказалась рядом. По взгляду, который он на нее бросил, она поняла, что он будет ее ждать, и пошла за ним. Иван взял ее за руку и повел к саду, а оттуда по полю. Они шли молча, время от времени Мона чувствовала, как его пальцы слегка сжимают ее кисть, словно он пытался внушить ей что-то такое, чего не мог или не хотел сказать словами. Через полчаса извилистая тропка, освещенная серебряными отблесками звезд, привела их на виноградники. Они вошли в узкие проходы между рядками, он — впереди, она за ним, сворачивали влево и вправо, пока не оказались перед шалашом сторожа Калчо Соленого. Иван отодвинул щеколду на двери и вошел, вслед за ним вошла и она. В шалаше была соломенная постель, застланная половиком, и кое-что из посуды на полке над очагом: кастрюлька, две глиняные миски, керосиновая лампа, кувшин и спички. Иван затопил очаг, и в шалаше запахло чебрецом, мятой и спелым виноградом, кисти которого свисали с потолка. Они постояли какое-то время, глядя на живые языки пламени, потом Иван повернулся к ней, обнял и, как ребенка, посадил к себе на колени...
Годы спустя Мона не могла избавиться от суеверной мысли, что эта ночь в шалаше Радкиного отца была для нее дурным предзнаменованием, потому что в одну и ту же ночь Радка и ее отец были самыми несчастными существами на свете, а она — самым счастливым. Судьба пожелала послать ей знак, предупреждающий о том, что несправедливо и противоестественно быть такой беспамятно счастливой, когда твоя подруга заглядывает в бездну смерти. Но она не заметила этого знака... Так думала она и в ту минуту, когда увидела Николина на дороге из Орлова и решилась на самый отчаянный поступок. Она говорила себе, что не следует обманывать доброго и невинного человека, и все-таки приложила все
усилия, чтобы завлечь и удержать его. Что он добр, неопытен с женщинами и непорочен, она поняла еще два года назад, после получасового разговора, и окончательно убедилась и этом в ту ночь, когда соблазнила его в своей постели, Не следовало приносить его в жертву, но отчаяние, беспощадное и подавляющее любые нравственные запреты, вело ее к обману и подлости, как ведут за руку слопца, когда ему надо перейти улицу. В ее отчаянии была и месть Ивану, жалкая и бессмысленная месть любящей женщины, у которой нет других средств против безразличия любимого.
Ноги том мочи к шалаше Иван по-прежнему пропадал целыми месяцами, но сообщал ей, где он, чем занимается и когда думает вернуться. Служащие в конторе общины распечатали первое же его письмо, содержание этого письма стало известно всему селу, и с тех пор Иван изобрел шифр, которого никто не мог разгадать. Он посылал ей книги с пьесами, журналы, старые газеты, любые тексты, и карандашом слегка помечал отдельные буквы. Мона выписывала отмеченные буквы, составляла из них слова и предложения и таким образом читала его письма. В каждом письме Иван обещал ей, что скоро вернется и тогда они поговорят, а она понимала это так, что он наконец предложит ей руку и сердце. Возвращаясь, он действительно вел с ней разговоры, но совсем о другом: о том, как он участвовал в каком-нибудь спектакле, помогал какому-нибудь художнику или играл в ресторане. Каждую ночь он заходил за ней и уводил из дома, а в плохую погоду залезал в ее комнату через окно. Все их встречи заканчивались тем, что он утолял свою ненасытную страсть, и к этому сводилось его обещание «поговорить».
Со временем Мона стала чувствовать себя с ним более уверенно и теперь напоминала ему, что годы проходит и пора им, наконец, стать мужем и женой. Истерзанная ожиданиями, сомнениями и страхом, как бы КТО их не увидел, когда они пробираются ночью по гадам и огородам, она иногда закатывала истерики, рай вала скандалы и ставила ему условие — они расстанутся. После таких сцен Иван не приходил к ней и она отправлялась искать его по селу. Они сомневалась в его преданности, страдала от неведомы ей прежде приступов ревности, и все это, вместе
0 одиночеством и неизвестностью, терзало ее душу. Она мала, что для такого бродяги, как он, женитьба будет тяжким бременем, и все-таки верила ему, когда он смущенно и искренне, как ребенок, говорил ей, что никогда, что бы с ним ни случилось, никогда с ней не расстанется. Она верила и даже чувствовала себя виноватой в том, что оскорбляет его своим недоверием, искала и находила причины, которые оправдывали его неутолимое бродяжничество, и так попадала в заколдованный круг иллюзий, из которого уже не могла выбраться.
В течение двух месяцев, прошедших с тех пор, как она поняла, что беременна, вестей от Ивана не было, она не знала, где он и когда вернется. Беременность ее протекала тяжело — груди разбухли и затвердели, от некоторых запахов ее тошнило, она спала по нескольку часов до полуночи, а потом ее то и дело рвало. Лучше чувствовала она себя во второй половине дня, но и тогда не смела ходить по селу, потому что любая женщина, посмотрев ей в глаза, поняла бы, что она беременна. От чужого любопытства охранял ее и сезон — убирали бахчи, затем кукурузу и виноград, так что никто из ее подружек к ней не заглядывал, зато ей не от кого было и узнать, не вернулся ли Иван Шибилев. В другое время достаточно было увидеть его одному человеку, и в ту же минуту все узнавали о его приезде, узнавала и она — по лицу первого встречного. Кто бы он ни был, мужчина или женщина, на лице его появлялось особое выражение коварного сочувствия, насмешки и злорадства: «Твой хахаль вернулся, беги встречай!» Это была радостная весть и в то же время знак, что все потешаются над ее чувствами, что прошло уже то славное время, когда она одной капризной гримасой, точно царская дочь, лишала надежды самых видных кандидатов в женихи, а эти же самые люди смотрели на нее с недоумением и укором, но и с уважением.
Иногда ложные предчувствия или шумы, напоминающие многочисленные сигналы, которые Иван придумал в свое время для их тайных свиданий, подымали ее среди ночи с постели, она выходила во двор и, сгорая от нетерпения, прислушивалась и всматривалась в тени деревьев. Обманные удары ее сердца отдавались в тишине, и она шла по улицам посмотреть, не горит ли в окошке у Ивана свет. В эти теплые, призрачно светлые и тихие ночи ее надежда зажить когда-нибудь вместе с Иваном таяла с каждым часом, уступая место темному, беспросветному отчаянию. Иван мог не возвращаться еще целый год, мог вернуться и раньше, но она не знала, как он отнесется к ее беременности — захочет ли жениться или опять ого понесет неведомо куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Под влиянием такой вот вспышки ревности и раненого самолюбия Иван Шибилев вышел во двор и стал в тени амбара. Через минуту Мона, проскользнув сквозь толпу, оказалась рядом. По взгляду, который он на нее бросил, она поняла, что он будет ее ждать, и пошла за ним. Иван взял ее за руку и повел к саду, а оттуда по полю. Они шли молча, время от времени Мона чувствовала, как его пальцы слегка сжимают ее кисть, словно он пытался внушить ей что-то такое, чего не мог или не хотел сказать словами. Через полчаса извилистая тропка, освещенная серебряными отблесками звезд, привела их на виноградники. Они вошли в узкие проходы между рядками, он — впереди, она за ним, сворачивали влево и вправо, пока не оказались перед шалашом сторожа Калчо Соленого. Иван отодвинул щеколду на двери и вошел, вслед за ним вошла и она. В шалаше была соломенная постель, застланная половиком, и кое-что из посуды на полке над очагом: кастрюлька, две глиняные миски, керосиновая лампа, кувшин и спички. Иван затопил очаг, и в шалаше запахло чебрецом, мятой и спелым виноградом, кисти которого свисали с потолка. Они постояли какое-то время, глядя на живые языки пламени, потом Иван повернулся к ней, обнял и, как ребенка, посадил к себе на колени...
Годы спустя Мона не могла избавиться от суеверной мысли, что эта ночь в шалаше Радкиного отца была для нее дурным предзнаменованием, потому что в одну и ту же ночь Радка и ее отец были самыми несчастными существами на свете, а она — самым счастливым. Судьба пожелала послать ей знак, предупреждающий о том, что несправедливо и противоестественно быть такой беспамятно счастливой, когда твоя подруга заглядывает в бездну смерти. Но она не заметила этого знака... Так думала она и в ту минуту, когда увидела Николина на дороге из Орлова и решилась на самый отчаянный поступок. Она говорила себе, что не следует обманывать доброго и невинного человека, и все-таки приложила все
усилия, чтобы завлечь и удержать его. Что он добр, неопытен с женщинами и непорочен, она поняла еще два года назад, после получасового разговора, и окончательно убедилась и этом в ту ночь, когда соблазнила его в своей постели, Не следовало приносить его в жертву, но отчаяние, беспощадное и подавляющее любые нравственные запреты, вело ее к обману и подлости, как ведут за руку слопца, когда ему надо перейти улицу. В ее отчаянии была и месть Ивану, жалкая и бессмысленная месть любящей женщины, у которой нет других средств против безразличия любимого.
Ноги том мочи к шалаше Иван по-прежнему пропадал целыми месяцами, но сообщал ей, где он, чем занимается и когда думает вернуться. Служащие в конторе общины распечатали первое же его письмо, содержание этого письма стало известно всему селу, и с тех пор Иван изобрел шифр, которого никто не мог разгадать. Он посылал ей книги с пьесами, журналы, старые газеты, любые тексты, и карандашом слегка помечал отдельные буквы. Мона выписывала отмеченные буквы, составляла из них слова и предложения и таким образом читала его письма. В каждом письме Иван обещал ей, что скоро вернется и тогда они поговорят, а она понимала это так, что он наконец предложит ей руку и сердце. Возвращаясь, он действительно вел с ней разговоры, но совсем о другом: о том, как он участвовал в каком-нибудь спектакле, помогал какому-нибудь художнику или играл в ресторане. Каждую ночь он заходил за ней и уводил из дома, а в плохую погоду залезал в ее комнату через окно. Все их встречи заканчивались тем, что он утолял свою ненасытную страсть, и к этому сводилось его обещание «поговорить».
Со временем Мона стала чувствовать себя с ним более уверенно и теперь напоминала ему, что годы проходит и пора им, наконец, стать мужем и женой. Истерзанная ожиданиями, сомнениями и страхом, как бы КТО их не увидел, когда они пробираются ночью по гадам и огородам, она иногда закатывала истерики, рай вала скандалы и ставила ему условие — они расстанутся. После таких сцен Иван не приходил к ней и она отправлялась искать его по селу. Они сомневалась в его преданности, страдала от неведомы ей прежде приступов ревности, и все это, вместе
0 одиночеством и неизвестностью, терзало ее душу. Она мала, что для такого бродяги, как он, женитьба будет тяжким бременем, и все-таки верила ему, когда он смущенно и искренне, как ребенок, говорил ей, что никогда, что бы с ним ни случилось, никогда с ней не расстанется. Она верила и даже чувствовала себя виноватой в том, что оскорбляет его своим недоверием, искала и находила причины, которые оправдывали его неутолимое бродяжничество, и так попадала в заколдованный круг иллюзий, из которого уже не могла выбраться.
В течение двух месяцев, прошедших с тех пор, как она поняла, что беременна, вестей от Ивана не было, она не знала, где он и когда вернется. Беременность ее протекала тяжело — груди разбухли и затвердели, от некоторых запахов ее тошнило, она спала по нескольку часов до полуночи, а потом ее то и дело рвало. Лучше чувствовала она себя во второй половине дня, но и тогда не смела ходить по селу, потому что любая женщина, посмотрев ей в глаза, поняла бы, что она беременна. От чужого любопытства охранял ее и сезон — убирали бахчи, затем кукурузу и виноград, так что никто из ее подружек к ней не заглядывал, зато ей не от кого было и узнать, не вернулся ли Иван Шибилев. В другое время достаточно было увидеть его одному человеку, и в ту же минуту все узнавали о его приезде, узнавала и она — по лицу первого встречного. Кто бы он ни был, мужчина или женщина, на лице его появлялось особое выражение коварного сочувствия, насмешки и злорадства: «Твой хахаль вернулся, беги встречай!» Это была радостная весть и в то же время знак, что все потешаются над ее чувствами, что прошло уже то славное время, когда она одной капризной гримасой, точно царская дочь, лишала надежды самых видных кандидатов в женихи, а эти же самые люди смотрели на нее с недоумением и укором, но и с уважением.
Иногда ложные предчувствия или шумы, напоминающие многочисленные сигналы, которые Иван придумал в свое время для их тайных свиданий, подымали ее среди ночи с постели, она выходила во двор и, сгорая от нетерпения, прислушивалась и всматривалась в тени деревьев. Обманные удары ее сердца отдавались в тишине, и она шла по улицам посмотреть, не горит ли в окошке у Ивана свет. В эти теплые, призрачно светлые и тихие ночи ее надежда зажить когда-нибудь вместе с Иваном таяла с каждым часом, уступая место темному, беспросветному отчаянию. Иван мог не возвращаться еще целый год, мог вернуться и раньше, но она не знала, как он отнесется к ее беременности — захочет ли жениться или опять ого понесет неведомо куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149