С этого дня все в селе узнали, что у меня чахотка, и стали смотреть на меня как на обреченного. Где бы я ни появлялся, в клубе или на улице, люди настораживались, а дети не смели ко мне подходить. Я был в селе первым и единственным человеком, получившим высшее образование, и если раньше односельчане простодушно выражали уважение ко мне, то теперь с тем же простодушием меня жалели. «Пропал парень,— слышал я шепот за своей спиной,— чахотка никому спуска не дает!» Но я не чувствовал себя таким уж обреченным и отлученным от этого мира. С тех пор как врачи нашли у меня каверну, я знал, что умру, и думал только © смерти. Особенно много думал я о ней в те дни и ночи, что провел в уединении у себя на квартире. Мои товарищи, узнав, что я болен, перестали давать мне задания, собрали деньги и решили послать меня в туберкулезный санаторий. Я отказался туда ехать, и не просто отказался, а сбежал в село. Видимо, я примирился со смертью или мной овладела апатия, но в моем сердце жило только одно стремление — вернуться в село и там умереть. Это стремление, вероятно, поддерживалось страхом встретить смерть среди чужих, не получив от близких последнего утешения. Или это было атавистическое желание, присущее некоторым животным, которые из последних сил добираются до своей берлоги, чтобы умереть там, где они начали жить, и соединить конец с началом.
Как бы там ни было, примирение это было или апатия, но я привык думать о смерти как о естественной закономерности, которая не щадит ни одно живое существо. Я философствовал, копил в сознании всевозможные доводы в пользу этой закономерности, пытаясь утешиться тем, что все тленное обречено на смерть. На войне миллионы молодых людей, моих ровесников, умерли или умирают на полях сражений, что же мне вопить и корчиться, подобно червяку, перед лицом неизбежности? Какая разница, когда я умру — сейчас, через десять или через сто лет? Важно было привыкнуть к мысли, что, когда бы смерть ни пришла, я все равно буду ее бояться. Разумеется, с помощью этой софистики я не сумел вполне преодолеть свой страх, но сумел хотя бы, как мне казалось, отнестись к неизбежности без малодушия и хныканья.
Книги, которые я прочел до тех пор, убедили меня в том, что даже самым проникновенным авторам не удается полностью выразить в слове человеческие мысли и чувства. К прочитанному я всегда что-то добавлял, пуская в ход воображение, и наверное, так бывает со всеми читателями. Слово бессильно в полной мере выразить сложные и неуловимые движения сердца и ума, они могут быть только испытаны и пропущены через сознание. А раз это так, как могу я своими бедными словами выразить то, что я испытывал после встречи с Нушей? Я был полон, переполнен ею — это все, что я могу сказать. Она была моей новой жизнью, моим возрождением. Все мои софистские выдумки о примирении со смертью исчезли яко дым. Во мне поднимался бунт против самой природы и ее извечных законов. Что за слепая сила эта природа, если она создает для того, чтобы уничтожать! Я не мог примириться с ее аморальностью, мой инстинкт жизни взорвался, как вулкан, и выжег своей лавой все мое уныние и примирение. По утрам я делал зарядку, часами гулял по полям, ел как волк. Стоян раздобыл для меня калорийные продукты — мед, масло, парное мясо, а Кичка мне готовила. В обед и вечером я столовался у них под навесом, приносил еду и домой. После обеда и ужина я ходил в клуб слушать радио. Власти давно опломбировали шкалу радиоприемника, но вездесущий Иван Шибилев и на пломбу нашел управу.
После официального выпуска новостей, когда другие уходили, я, Стоян и еще несколько человек оставались в клубе, Иван снимал заднюю стенку приемника, ковырялся в лампах и находил советскую радиостанцию, чаще всего Москву. Из сообщений нашего радио тоже было ясно, что немцы панически отступают на всех фронтах на востоке и на западе, но нам хотелось слышать русскую речь, бой кремлевских часов, торжественный голос Левитана. Дрожь прохватывала, когда этот голос сообщал, что советские войска всего за пять дней прорвали вражескую оборону на протяжении более пятисот километров и освободили больше тысячи населенных пунктов. Советская армия представлялась нам живой лавиной, которая все сметает на своем пути, мы не могли сдержать свою радость и восторг и запевали «Широка страна моя родная» или другую советскую песню.
После клуба Стоян всегда провожал меня до дома Анания. В первый же вечер я заметил, что, пока мы шли туда, его, так сказать, тонус резко понижался. Он молчал или говорил о чем-нибудь незначительном, как будто это не мы только что ликовали, слушая о победоносном марше Советской Армии, и пели советские песни. Видимо, дом Анания каждый раз напоминал ему о моем категорическом отказе от санатория, и это портило ему настроение. Я догадывался, что он все еще надеется на то, что изоляция и сожительство с безносым угнетающе подействуют на меня и прогонят из этого дома. Прежде чем пожелать мне спокойной ночи, он стоял минуту рядом со мной, и я видел, как в темноте блестят его глаза, слышал, как он подавляет глубокий вздох. Мне казалось, что мое приподнятое настроение, с одной стороны, радует его, а с другой — смущает и раздражает как проявление легкомыслия. Он хотел о чем-то меня спросить, но не смел. Он сам, видимо, понимал, что его вопросы будут мне неприятны, а ведь он обещал щадить мое спокойствие. Было нетрудно догадаться, что он хочет узнать, до каких пор я намерен отсиживаться в этой клоаке и встречался ли я с Нушей Пашовой. Если б он задал эти вопросы вслух, я ответил бы, что в эту клоаку я залез не для того, чтобы дожидаться смерти, как я написал это раньше, а чтобы дождаться выздоровления, и что с Нушей я не встречался, но жду ее и во сне и наяву. Но он молчал, и между нами впервые пролегла тайна невысказанных мыслей и чувств.
Перелистывая свои записки, я вижу, что несколько раз употребил слово «прозрение» в смысле безошибочного предчувствия, близкого к ясновидению. В тот раз, когда Нуша пришла ко мне домой, мы не уговаривались увидеться снова, или я по крайней мере забыл об этом из-за странного беспамятства, поразившего меня при той встрече, однако я ждал ее каждый день. Я не думал о том, как она доберется одна, не гадал, так ли уж она хочет со мной знаться теперь, когда я сказал ей, что у меня туберкулез. Я превратился в медиума, я общался с ней непрерывно, я видел ее воплощенной во все окружающее — в цветки подсолнуха, в облака, принимавшие, как только я смотрел на них, ее облик. Я боялся, что, если она придет ко мне домой, брат и сноха обидят ее и прогонят, поэтому я каждый день бродил по полям, надеясь встретить ее на пути к селу. Гулял я перед обедом и под вечер, потому что это время казалось мне самым для нее удобным, и только западнее села, где проходила дорога на Житницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149