Как выяснилось впоследствии, эти два или три убийства (третье — Марчинкова, о судьбе которого тогда еще ничего не было известно) были совершены в течение одних суток, следовательно, если бы мы сигнализировали в комитет вовремя, за Михо Барако-вым можно было бы установить наблюдение. Сначала Стоян почувствовал себя виноватым в том, что не связал меня с нелегальным ОК партии, но потом стал подозревать, что, прикрываясь именем Михо Баракова, действует кто-то другой, узнавший каким-то образом, что новая власть держит Михо под подозрением. Этот «кто-то другой» мог быть следователь Марчинков, относительно которого не было известно, задержан ли он или ликвидирован.
Независимо от этих событий, Стоян давал мне понять, что полное наше примирение зависит в конечном счете от судьбы молодого Пашова. Если он действительно за границей работал на нас, почему он не вернулся сразу после Девятого сентября? Если же окажется, что он враг, Бараковы были правы, осуществив акт возмездия по отношению к старому Пашову. И что я буду делать в таком случае? Пойду ли на брак с его сестрой, как уже обещал ей, или откажусь? А если не откажусь, то пойду в зятья в семью, где и отец и сын — предатели. Нет, они не могли быть предателями. Я своими глазами читал судебные документы процесса двенадцати и убедился в том, что старый Пашов оклеветан. И Лекси не мог быть предателем, но почему он не возвращается или хотя бы не присылает весточки родным? В нем я тоже не сомневался ни на миг и все-таки вспоминал записки Михаила Деветакова, которые нашел среди его книг. Деветаков писал, что встретил Лекси в одной цюрихской гостинице, но Лекси сделал вид, что не узнает его, и прошел мимо. Лекси никогда не прошел бы мимо человека, которого он так уважал, если б не какие-то чрезвычайные обстоятельства. У Деветакова возникло предположение — такое же, как у нас,— что Лекси работает в разведке, но были ли у него основания сомневаться в его политической принадлежности? «От человека всего можно ждать...»
Ответы на эти вопросы мы искали вместе с братом. Однако как мы ни ломали головы, загадка Лекси Пашо-ва не поддавалась разрешению. Единственной нашей надеждой было, что Лекси «внедрен» в какую-то иностранную разведку и ждет, когда его расконспирируют, чтобы вернуться домой или сообщить что-то семье. Судьба вернула мне жизнь, так, может быть, с помощью Лекси она вернет мне и любовь брата? Но оказалось, что судьба не слишком ко мне щедра,— не успел я поправиться, как заболела туберкулезом Нуша. И как я в начале болезни отказывался лечиться в санатории, так и Нуша категорически отказалась оставить дом. Напрасно уговаривали ее и мать, и я, и врач, она отвечала, что лучше будет жить в лесу в шалаше, но не расстанется с нами. Было ясно, что заразилась она от меня. Я не сделал всего, чтоб ее уберечь, и это страшно мучило меня. Выпал снег, похолодало, но я каждый день или через день навещал ее, как она навещала меня во время моей болезни. Сердце у меня сжималось от боли, когда я видел, что она становится все бледнее и все чаще харкает кровью, но я делал вид, будто ее болезнь меня не тревожит — и она, мол, подобно мне, преодолеет ее и поправится. Она верила в это, верил и я, но настало время, когда она уже не могла ходить. Я брал ее на руки, подносил к открытому окну и стоял с ней у окна. К этому времени она превратилась в маленькую девочку с бледным личиком и нежными руками, которым паутина вен придавала трогательное изящество.
— Мне не выздороветь,— говорила она с тем равнодушием, которое само по себе показывало, что жажда жизни в ней уже угасла.— Еще недавно я надеялась, а теперь надеяться не на что. Вчера мне снова снился Лекси. Держит венец, хочет надеть мне на голову, я не даюсь, а он смеется. Если б я была здорова, мы бы поженились, правда? Интересно, как бы я выглядела в подвенечном наряде? Мама столько приданого мне наготовила. Теперь пусть подарит сестричке моей двоюродной. Я говорю ей, а она плачет.
— Не спеши раздаривать приданое, а то в жены не возьму,— говорил я ей.— Я гол как сокол, ты явишься без приданого, как же мы жить-то будем?
— Не суждено нам с тобой вместе жить, жених мой милый. Ох, лучше лягу, совсем сил нету. Дышать не могу. Помоги мне добраться до постели!
Я обнял ее за плечи, и она медленно и неуверенно, словно только училась ходить, добрела до постели. Легла, закрыла глаза и забылась. Ее мать показалась в окне, позвала меня и попросила принести ведро воды из колодца. Я принес и сказал ей, чтоб она, как обычно, постелила мне в комнате Лекси.
— Иди лучше домой, сынок!— отозвалась она.— Сейчас я тебя покормлю, а потом иди домой и поспи. Отдохни, а завтра снова придешь. Мы с сестрой побудем возле Нуши.
На следующий день, совсем еще рано, к моему двору подъехал крестьянин из Житницы. Он слез с телеги, открыл калитку и направился к дому. Я как раз случайно вышел на террасу и по выражению его лица понял, что случилось самое страшное. С Нушей не произошло чуда, как произошло оно со мной год назад. Ее туберкулез оказался скоротечным и скосил ее меньше чем за год. Мать ее, видно, предчувствовала ее конец и потому отослала меня домой, чтобы я отдохнул и набрался сил. Следующую ночь я провел возле Нуши. Около девяти вечера, когда все посторонние ушли и мы остались втроем — я, Нушина мать и ее тетя,— я упросил обеих женщин пойти отдохнуть в соседнюю комнату. Обе они, особенно мать, едва держались на ногах от горя и усталости. Они ушли в другую комнату и, вероятно, заснули, а я остался возле Нуши один. Она лежала на том же столе, на котором три года назад лежал ее покойный отец, и гроб был сколочен из таких же нетесаных сосновых досок. Я сидел рядом, смотрел на нее и думал о том, как удивительно для меня самого то странное спокойствие, которое я испытываю рядом с мертвецом. Как видно, от напряжения и скорби чувства мои притупились, мной владело какое-то душевное опустошение, но мысль работала как обычно, а может быть, даже более живо и остро. Я думал, например, о том, что в последних словах самого дорогого человека, обращенных к нам, должна таиться какая-то глубокая, многозначительная мысль или загадка, которую после смерти его мы должны разгадывать и толковать как его завет. Конечно, это внушила нам литература, и все же я находил, что последние обращенные ко мне слова Нуши слишком просты и незначительны по сравнению с чувствами, которые мы питали друг к другу: «Помоги мне добраться до постели!» Как я ни старался, я не мог открыть в этих словах никакого особого смысла. Тогда я вспомнил о заметках Деветакова. Он писал, что смерть лишает жизнь всякого смысла. Когда я болел, я знал, что обречен, надежда составляла не более одного процента. Несмотря на это, я не думал о смерти, не верил, что умру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Независимо от этих событий, Стоян давал мне понять, что полное наше примирение зависит в конечном счете от судьбы молодого Пашова. Если он действительно за границей работал на нас, почему он не вернулся сразу после Девятого сентября? Если же окажется, что он враг, Бараковы были правы, осуществив акт возмездия по отношению к старому Пашову. И что я буду делать в таком случае? Пойду ли на брак с его сестрой, как уже обещал ей, или откажусь? А если не откажусь, то пойду в зятья в семью, где и отец и сын — предатели. Нет, они не могли быть предателями. Я своими глазами читал судебные документы процесса двенадцати и убедился в том, что старый Пашов оклеветан. И Лекси не мог быть предателем, но почему он не возвращается или хотя бы не присылает весточки родным? В нем я тоже не сомневался ни на миг и все-таки вспоминал записки Михаила Деветакова, которые нашел среди его книг. Деветаков писал, что встретил Лекси в одной цюрихской гостинице, но Лекси сделал вид, что не узнает его, и прошел мимо. Лекси никогда не прошел бы мимо человека, которого он так уважал, если б не какие-то чрезвычайные обстоятельства. У Деветакова возникло предположение — такое же, как у нас,— что Лекси работает в разведке, но были ли у него основания сомневаться в его политической принадлежности? «От человека всего можно ждать...»
Ответы на эти вопросы мы искали вместе с братом. Однако как мы ни ломали головы, загадка Лекси Пашо-ва не поддавалась разрешению. Единственной нашей надеждой было, что Лекси «внедрен» в какую-то иностранную разведку и ждет, когда его расконспирируют, чтобы вернуться домой или сообщить что-то семье. Судьба вернула мне жизнь, так, может быть, с помощью Лекси она вернет мне и любовь брата? Но оказалось, что судьба не слишком ко мне щедра,— не успел я поправиться, как заболела туберкулезом Нуша. И как я в начале болезни отказывался лечиться в санатории, так и Нуша категорически отказалась оставить дом. Напрасно уговаривали ее и мать, и я, и врач, она отвечала, что лучше будет жить в лесу в шалаше, но не расстанется с нами. Было ясно, что заразилась она от меня. Я не сделал всего, чтоб ее уберечь, и это страшно мучило меня. Выпал снег, похолодало, но я каждый день или через день навещал ее, как она навещала меня во время моей болезни. Сердце у меня сжималось от боли, когда я видел, что она становится все бледнее и все чаще харкает кровью, но я делал вид, будто ее болезнь меня не тревожит — и она, мол, подобно мне, преодолеет ее и поправится. Она верила в это, верил и я, но настало время, когда она уже не могла ходить. Я брал ее на руки, подносил к открытому окну и стоял с ней у окна. К этому времени она превратилась в маленькую девочку с бледным личиком и нежными руками, которым паутина вен придавала трогательное изящество.
— Мне не выздороветь,— говорила она с тем равнодушием, которое само по себе показывало, что жажда жизни в ней уже угасла.— Еще недавно я надеялась, а теперь надеяться не на что. Вчера мне снова снился Лекси. Держит венец, хочет надеть мне на голову, я не даюсь, а он смеется. Если б я была здорова, мы бы поженились, правда? Интересно, как бы я выглядела в подвенечном наряде? Мама столько приданого мне наготовила. Теперь пусть подарит сестричке моей двоюродной. Я говорю ей, а она плачет.
— Не спеши раздаривать приданое, а то в жены не возьму,— говорил я ей.— Я гол как сокол, ты явишься без приданого, как же мы жить-то будем?
— Не суждено нам с тобой вместе жить, жених мой милый. Ох, лучше лягу, совсем сил нету. Дышать не могу. Помоги мне добраться до постели!
Я обнял ее за плечи, и она медленно и неуверенно, словно только училась ходить, добрела до постели. Легла, закрыла глаза и забылась. Ее мать показалась в окне, позвала меня и попросила принести ведро воды из колодца. Я принес и сказал ей, чтоб она, как обычно, постелила мне в комнате Лекси.
— Иди лучше домой, сынок!— отозвалась она.— Сейчас я тебя покормлю, а потом иди домой и поспи. Отдохни, а завтра снова придешь. Мы с сестрой побудем возле Нуши.
На следующий день, совсем еще рано, к моему двору подъехал крестьянин из Житницы. Он слез с телеги, открыл калитку и направился к дому. Я как раз случайно вышел на террасу и по выражению его лица понял, что случилось самое страшное. С Нушей не произошло чуда, как произошло оно со мной год назад. Ее туберкулез оказался скоротечным и скосил ее меньше чем за год. Мать ее, видно, предчувствовала ее конец и потому отослала меня домой, чтобы я отдохнул и набрался сил. Следующую ночь я провел возле Нуши. Около девяти вечера, когда все посторонние ушли и мы остались втроем — я, Нушина мать и ее тетя,— я упросил обеих женщин пойти отдохнуть в соседнюю комнату. Обе они, особенно мать, едва держались на ногах от горя и усталости. Они ушли в другую комнату и, вероятно, заснули, а я остался возле Нуши один. Она лежала на том же столе, на котором три года назад лежал ее покойный отец, и гроб был сколочен из таких же нетесаных сосновых досок. Я сидел рядом, смотрел на нее и думал о том, как удивительно для меня самого то странное спокойствие, которое я испытываю рядом с мертвецом. Как видно, от напряжения и скорби чувства мои притупились, мной владело какое-то душевное опустошение, но мысль работала как обычно, а может быть, даже более живо и остро. Я думал, например, о том, что в последних словах самого дорогого человека, обращенных к нам, должна таиться какая-то глубокая, многозначительная мысль или загадка, которую после смерти его мы должны разгадывать и толковать как его завет. Конечно, это внушила нам литература, и все же я находил, что последние обращенные ко мне слова Нуши слишком просты и незначительны по сравнению с чувствами, которые мы питали друг к другу: «Помоги мне добраться до постели!» Как я ни старался, я не мог открыть в этих словах никакого особого смысла. Тогда я вспомнил о заметках Деветакова. Он писал, что смерть лишает жизнь всякого смысла. Когда я болел, я знал, что обречен, надежда составляла не более одного процента. Несмотря на это, я не думал о смерти, не верил, что умру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149