Женщины горестно переглянулись, и бабушка сказала:
— Выкинула, бедняжечка...
Тетка Груда закричала так пронзительно и жутко, что бабушка испугалась и, не зная, что ей делать, стала креститься и бить себя кулаками по голове. Она не должна была напоминать о страшном и постыдном прошлом мертвой девушки, и бабушка проклинала себя за кощунственные слова. Пока женщины обмывали покойницу, одевали в чистую одежду и переносили в комнату, они не сказали друг другу ни слова. Все так же молча, переговариваясь лишь взглядами, положили покойницу на кровать, устроили ее голову на подушке и укрепили в руках горящую свечу. Запахло воском, ладаном и сухим базиликом, и таинство смерти, непререкаемое и миротворное, воцарилось в комнате.
Доверив покойницу заботам женщин, Калчо Соленый вышел во двор, а оттуда в сад. Ему хотелось уйти как можно дальше, он шагал и шагал, и так до позднего вечера. Приближался конец февраля, зима шла на убыль, днем солнце уже грело, снег таял, а вечерами лужи затягивались ледяной корочкой. Ночь была светло-сизой, холодной и мертвенно пустынной, не видно было ни одного светлого окна, нигде не слышалось ни звука. Калчо Соленый шел все вперед и вперед с легкостью, какой никогда прежде не испытывал при ходьбе, словно ноги его не касались земли, а двигались по воздуху, как крылья птицы. Кто-то взял его за руку, потянул назад, и тогда он увидел Митку, младшую свою дочь, которая стояла рядом с ним и смотрела на него мокрыми от слез глазами.
— Батя, с каких пор тебя кличу! Мама сказала, чтоб ты шел домой. Возле Радки некому посидеть.— Она повела его обратно во двор и, прежде чем они вошли в дом, взглянула на дверь хлева и сказала:— Корова со дня на день отелится. Все лежит и пыхтит...
Ночь они провели, не смыкая глаз над покойницей, он по одну ее сторону, тетка Груда — по другую. Митка заснула еще до полуночи. Весь вечер она хлопотала, обихаживая скотину, ходила за водой, бегала в столярную мастерскую заказывать гроб и теперь, только присев к печке, тут же заснула. Тетка Груда дотащила ее до постели, укрыла и снова села напротив мужа. Пожелтевший, как лимон, он сидел на трехногой табуретке, упершись локтями в колени, не шевелясь и не сводя глаз с лица дочери. Так прошло немало времени, тетку Груду встревожил его неподвижный взгляд, и чтобы отвлечь его, она заговорила о домашних делах, о том, что пора сеять лук и чеснок, что начинается окот овец и надо бы огородить в кошаре место для маток. Он не отзывался на ее слова ни знаком, ни жестом, нельзя было понять, слышит ли он ее, понимает ли, и она испугалась, как бы смерть дочери не лишила его разума, так же как ее свадьба лишила речи. Она нашла на подоконнике сигареты и спички и подала ему, надеясь, что он отведет глаза от покойницы, она увидит их и поймет, в своем ли он уме.
— Другой раз дымишь, ровно труба, а сейчас и не закуришь. Закури! Слышь, Калчо, закури!
Он взглянул на нее, и тетка Груда, склонившаяся к его лицу, увидела в его глазах не холодную пустоту и безумие, а живое смиренное страдание. У нее отлегло от сердца, а когда он взял сигарету и закурил, она присела рядом, обхватила его руками и заплакала.
— Не смотри на нее так!— говорила она сквозь слезы.— На нее уже господь смотрит. Душа у ней чистая, вот он ее рано и прибрал. Ты поди приляг, устал ведь.
На рассвете тетка Груда отвела его в другую комнату, уложила в постель, и, пока она укрывала его, он уже спал. Разбудили его после полудня, когда собирались на кладбище. Похороны прошли скоро и тихо, старенький отец Энчо прочел осипшим голосом заупокойную молитву, и гроб опустили в могилу. Женщины громко заплакали, как и положено при прощании с усопшим, а тетка Груда, у которой не оставалось уже ни голоса, ни сил, упала на свежую могилу. Ее подняли, усадили на запряженную волами телегу, на которой привезли покойницу, и маленькое похоронное шествие потянулось обратно в село. Пока шли на кладбище, Калчо Соленый не отводил глаз от гроба, как ночью не отводил глаз от Радкиного лица, теперь же он уставился на след заднего колеса. Куда бы ни поворачивал след, он не отрывал от него взгляда, и так до самого дома.
На четвертый день после похорон Радки тетка Груда заставила его вскопать грядку под летний чеснок. Хотя солнце уже пригревало, земля была еще холодной и спешить было некуда, но она хотела занять его какой-то работой. Когда он ничего не делал, он сидел неподвижно, хлядел в одну точку и не хотел ни с кем «разговаривать». Ухаживал, как прежде, за скотиной, работал по двору, но обо всем ему приходилось напоминать. Вот и сейчас тетка Груда дала ему в руки лопату, показала, где копать, и пошла в дом. Он добрел до огорода, снял лопату с плеча и остановился. Глядя в землю, повернулся кругом и снова застыл на месте. И тут вдруг почувствовал, что давит на землю всей своей тяжестью, обоняние его уловило запах только что проклюнувшейся кукурузы и дыма, он услышал многозвучные шумы села, увидел плодовые деревья, которые тянули набухшие ветви к небу, к простору и свету, увидел круг, который он натоптал в тот вечер, когда вышел из дома, чтобы уйти куда-то далеко-далеко. Словно пробудившись от тяжелого сна, он понял, что никуда в тот раз не ушел, а часами вертелся по этому бесконечному кругу, точно лошадь на гумне, вспомнил, как Митка пришла за ним и увела домой, как всю ночь он смотрел на лицо мертвой дочери, не испытывая ни скорби, ни боли, как ее похоронили, а он не бросил на ее гроб горсти земли. Как же случилось все это, подумал он и осознал, что провел последние четыре дня в каком-то беспамятстве, глядя на мир вокруг себя без мысли и чувства. Из глаз его хлынули безутешные слезы, а вопрос, который терзал его последние месяцы, снова камнем лег на сердце: «Почему господь наказывает меня такими муками, я ли виноват и в чем моя вина?»
После ужина тетка Груда послала его проведать корову. Он вошел в хлев, поднял над головой фонарь и увидел, что корова с раздувшимся брюхом лежит на боку, запрокинув голову. Он повесил фонарь на балку и, когда подошел к корове ближе, разглядел, что она мокра от нота и из нее торчат передние ножки теленка. Он знал, что вслед за передними ножками должна появиться голова, опустился на колени и стал медленно тянуть ножки к себе. Когда показались коленные чашечки, он понял, что это задние ножки, и испугался. Роды были неправильные, теленок мог родиться мертвым, да и корова могла помереть. «Что ж мне теперь делать?»— подумал он, но позвать тетку Груду или кого из соседей не догадался. Так прошла ночь.
Теленок родился на рассвете, живой и здоровый, весь розово-красный, только на лбу белое пятно. Корова тотчас поднялась на ноги и стала его вылизывать. Вымотанный напряжением и усталостью, Калчо присел отдохнуть на охапку соломы и заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Выкинула, бедняжечка...
Тетка Груда закричала так пронзительно и жутко, что бабушка испугалась и, не зная, что ей делать, стала креститься и бить себя кулаками по голове. Она не должна была напоминать о страшном и постыдном прошлом мертвой девушки, и бабушка проклинала себя за кощунственные слова. Пока женщины обмывали покойницу, одевали в чистую одежду и переносили в комнату, они не сказали друг другу ни слова. Все так же молча, переговариваясь лишь взглядами, положили покойницу на кровать, устроили ее голову на подушке и укрепили в руках горящую свечу. Запахло воском, ладаном и сухим базиликом, и таинство смерти, непререкаемое и миротворное, воцарилось в комнате.
Доверив покойницу заботам женщин, Калчо Соленый вышел во двор, а оттуда в сад. Ему хотелось уйти как можно дальше, он шагал и шагал, и так до позднего вечера. Приближался конец февраля, зима шла на убыль, днем солнце уже грело, снег таял, а вечерами лужи затягивались ледяной корочкой. Ночь была светло-сизой, холодной и мертвенно пустынной, не видно было ни одного светлого окна, нигде не слышалось ни звука. Калчо Соленый шел все вперед и вперед с легкостью, какой никогда прежде не испытывал при ходьбе, словно ноги его не касались земли, а двигались по воздуху, как крылья птицы. Кто-то взял его за руку, потянул назад, и тогда он увидел Митку, младшую свою дочь, которая стояла рядом с ним и смотрела на него мокрыми от слез глазами.
— Батя, с каких пор тебя кличу! Мама сказала, чтоб ты шел домой. Возле Радки некому посидеть.— Она повела его обратно во двор и, прежде чем они вошли в дом, взглянула на дверь хлева и сказала:— Корова со дня на день отелится. Все лежит и пыхтит...
Ночь они провели, не смыкая глаз над покойницей, он по одну ее сторону, тетка Груда — по другую. Митка заснула еще до полуночи. Весь вечер она хлопотала, обихаживая скотину, ходила за водой, бегала в столярную мастерскую заказывать гроб и теперь, только присев к печке, тут же заснула. Тетка Груда дотащила ее до постели, укрыла и снова села напротив мужа. Пожелтевший, как лимон, он сидел на трехногой табуретке, упершись локтями в колени, не шевелясь и не сводя глаз с лица дочери. Так прошло немало времени, тетку Груду встревожил его неподвижный взгляд, и чтобы отвлечь его, она заговорила о домашних делах, о том, что пора сеять лук и чеснок, что начинается окот овец и надо бы огородить в кошаре место для маток. Он не отзывался на ее слова ни знаком, ни жестом, нельзя было понять, слышит ли он ее, понимает ли, и она испугалась, как бы смерть дочери не лишила его разума, так же как ее свадьба лишила речи. Она нашла на подоконнике сигареты и спички и подала ему, надеясь, что он отведет глаза от покойницы, она увидит их и поймет, в своем ли он уме.
— Другой раз дымишь, ровно труба, а сейчас и не закуришь. Закури! Слышь, Калчо, закури!
Он взглянул на нее, и тетка Груда, склонившаяся к его лицу, увидела в его глазах не холодную пустоту и безумие, а живое смиренное страдание. У нее отлегло от сердца, а когда он взял сигарету и закурил, она присела рядом, обхватила его руками и заплакала.
— Не смотри на нее так!— говорила она сквозь слезы.— На нее уже господь смотрит. Душа у ней чистая, вот он ее рано и прибрал. Ты поди приляг, устал ведь.
На рассвете тетка Груда отвела его в другую комнату, уложила в постель, и, пока она укрывала его, он уже спал. Разбудили его после полудня, когда собирались на кладбище. Похороны прошли скоро и тихо, старенький отец Энчо прочел осипшим голосом заупокойную молитву, и гроб опустили в могилу. Женщины громко заплакали, как и положено при прощании с усопшим, а тетка Груда, у которой не оставалось уже ни голоса, ни сил, упала на свежую могилу. Ее подняли, усадили на запряженную волами телегу, на которой привезли покойницу, и маленькое похоронное шествие потянулось обратно в село. Пока шли на кладбище, Калчо Соленый не отводил глаз от гроба, как ночью не отводил глаз от Радкиного лица, теперь же он уставился на след заднего колеса. Куда бы ни поворачивал след, он не отрывал от него взгляда, и так до самого дома.
На четвертый день после похорон Радки тетка Груда заставила его вскопать грядку под летний чеснок. Хотя солнце уже пригревало, земля была еще холодной и спешить было некуда, но она хотела занять его какой-то работой. Когда он ничего не делал, он сидел неподвижно, хлядел в одну точку и не хотел ни с кем «разговаривать». Ухаживал, как прежде, за скотиной, работал по двору, но обо всем ему приходилось напоминать. Вот и сейчас тетка Груда дала ему в руки лопату, показала, где копать, и пошла в дом. Он добрел до огорода, снял лопату с плеча и остановился. Глядя в землю, повернулся кругом и снова застыл на месте. И тут вдруг почувствовал, что давит на землю всей своей тяжестью, обоняние его уловило запах только что проклюнувшейся кукурузы и дыма, он услышал многозвучные шумы села, увидел плодовые деревья, которые тянули набухшие ветви к небу, к простору и свету, увидел круг, который он натоптал в тот вечер, когда вышел из дома, чтобы уйти куда-то далеко-далеко. Словно пробудившись от тяжелого сна, он понял, что никуда в тот раз не ушел, а часами вертелся по этому бесконечному кругу, точно лошадь на гумне, вспомнил, как Митка пришла за ним и увела домой, как всю ночь он смотрел на лицо мертвой дочери, не испытывая ни скорби, ни боли, как ее похоронили, а он не бросил на ее гроб горсти земли. Как же случилось все это, подумал он и осознал, что провел последние четыре дня в каком-то беспамятстве, глядя на мир вокруг себя без мысли и чувства. Из глаз его хлынули безутешные слезы, а вопрос, который терзал его последние месяцы, снова камнем лег на сердце: «Почему господь наказывает меня такими муками, я ли виноват и в чем моя вина?»
После ужина тетка Груда послала его проведать корову. Он вошел в хлев, поднял над головой фонарь и увидел, что корова с раздувшимся брюхом лежит на боку, запрокинув голову. Он повесил фонарь на балку и, когда подошел к корове ближе, разглядел, что она мокра от нота и из нее торчат передние ножки теленка. Он знал, что вслед за передними ножками должна появиться голова, опустился на колени и стал медленно тянуть ножки к себе. Когда показались коленные чашечки, он понял, что это задние ножки, и испугался. Роды были неправильные, теленок мог родиться мертвым, да и корова могла помереть. «Что ж мне теперь делать?»— подумал он, но позвать тетку Груду или кого из соседей не догадался. Так прошла ночь.
Теленок родился на рассвете, живой и здоровый, весь розово-красный, только на лбу белое пятно. Корова тотчас поднялась на ноги и стала его вылизывать. Вымотанный напряжением и усталостью, Калчо присел отдохнуть на охапку соломы и заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149