Он хотел только спросить «почему?», набрал воздуха, открыл рот и не смог произнести ни слова. С тех пор слово это рвалось у него из уст, но он все не мог его выговорить. Почему Радка, еще такая молодая, покрыла себя позором, почему Жендо его ограбил, почему у него отнялся язык? Почему господь наказал меня, послав три зла сразу, разве я сам причинил кому-нибудь зло? Этот вопрос камнем давил ему на сердце, он хотел выкрикнуть его, чтоб услышал весь мир, и — не мог. Так продолжалось, пока однажды ночью в начале декабря внезапно налетевшая вьюга не занесла шалаш и ему не пришлось выбираться наружу через крышу.
Он вернулся домой, но всю зиму не выходил со двора и впервые с тех пор, как стал сторожем на винограднике, занялся работой по хозяйству. В первые дни он расчищал от снега дорожку к хлеву и крутился во дворе больше для того, чтобы не мучить домашних своей немотой, а потом работа во дворе вошла у него в привычку. Он колол дрова, кормил птицу и скотину и с особым удовольствием обихаживал двух волов и корову, отощавших, грязных, в пятнах мочи. Он расчесывал их железным гребнем, замешивал им теплое пойло, вставал по ночам, чтобы подбросить им корма, и за два месяца они выправились. К вечеру, когда надо было их поить, тетка Груда или Митка, младшая дочь, гоняли их к колодцу, потому что он не хотел показываться на людях. Пришлось ему расстаться и со своим обмундированием, чтобы его не запачкать. Сначала он скинул ремни, через несколько дней пояс, галифе, гимнастерку и, наконец, белые, как снег, обмотки. Вместо этого он натянул на себя старую одежду, оставшуюся с холостяцкой поры, и стал похож на батрака в собственном доме. Потом тетка Груда наткала грубошерстного сукна, Стоян Кралев сшил ему без мерки одежу, и Калчо Соленый встретил новогодние праздники в штатском обличье.
С Радкой они не виделись со свадьбы. Тетка Груда подстерегала ее у колодца или у бакалейной лавки, но не могла удержать больше чем минуту. Все хорошо, чего мне сделается, говорила Радка и спешила домой. Во время этих коротких встреч она ни разу не взглянула матери в глаза и не рассказала ничего о себе. Она сильно исхудала и лицом и телом, так что с трудом удерживала на плечах полные ведра. Тетка Груда возвращалась домой заплаканная и говорила мужу, что с Радкой творится неладное. Он ничем не показывал, слышит ли он и понимает ли, что она говорит, смотрел в сторону или выходил из комнаты. Но тетка Груда не оставляла его, шла за ним по пятам и причитала:
— Сживут ее со свету эти люди, до смерти уморят! На лице одни глаза остались, худая, ровно тростиночка. Пойди за ней, Калчо, приведи домой!
Однажды, когда она говорила ему это, он схватил ее за руку и показал на дверь.
— Не ори!— сказала по привычке тетка Груда.— Ох, боже, сама не знаю, что говорю! Чего ты хочешь-то?
— Бубубу ал в-ва!— промычал он, делая какие-то знаки руками, а на глазах его выступили слезы.
— Мне пойти?
— Ммм! А-ха!
Тетка Груда накинула на плечи шаль и вышла, а он пошел в амбар набрать кукурузы для кур. Положил в лохань несколько початков и не успел войти в дом, как ударил церковный колокол. Звон толкнулся о стену амбара и затих. Калчо Соленый посмотрел в сторону церкви и увидел, что высоко в небе кружит большая стая голубей. Они выписывали над селом широкие круги, и при каждом повороте на их крыльях вспыхивали лучи заката. Калчо Соленый стащил с головы шапку и подумал: «Кто ж это помер, царствие ему небесное!» Колокол ударил еще раз, Калчо вошел в дом, сел у печки и принялся лущить кукурузу. За стеной, в сенях, словно кто-то заскулил, дверь медленно открылась, и на пороге появилась тетка Груда с шалью в руках.
— Скончалось дитятко наше, Калчо! Радка отдала богу душу!
Солнце уже закатилось, когда Калчо с женой вошли в дом Жендо. Жендовица, в слезах, встретила их во дворе. Она была дома одна и не смела зайти к покойныце. ЖенДО не было дома, а Койчо вот уже несколько месяцем» служил в армии.
Радка лежала на боку, с разметавшимися волосами, в углу комнаты, куда она сползла с постели в предсмертной своей муке. Калчо Соленый подошел к ней, взял на руки и, вместо того чтобы положить на кровать, понес к двери. Обе женщины смотрели на него молча, и только когда он пнул ногой полуприкрытую дверь и вышел во двор, Жендовица завыла, как волчица:
— Сва-ат, не забирай нашу сношеньку, не то душа ее не найдет покоя!
«Никогда не была она вашей, ни живая, ни мертвая»,— хотел сказать Калчо, но не мог. Всадник на коне загородил собой ворота, проступая точно черный памятник на фоне закатного зарева. Калчо Соленый пролез боком между лошадиной головой и столбом ворот. Он словно бы и не заметил всадника, но тот его окликнул:
— Ты что это делаешь?
Калчо Соленый, не услышав его, пошел по улице. Жендовица, завидев мужа, схватила его за ногу и завопила в истерике:
— Унесли! Унесли! Верни ее, верни, осрамили они нас!
Жендо пнул ее ногой в грудь и направил коня во двор. Там он резко соскочил с коня, вернулся к воротам, схватил жену за руку и потащил в дом. В эту самую минуту моя бабушка несла домой охапку хвороста. Услышав плач, она подбежала к калитке. «Гляжу, Калчо несет какого-то ребенка, а Груда идет за ним и плачет, как по покойнику,— рассказывала она позже.— Я подошла — глазам своим не поверила. Калчо-то Радку несет, как дитя малое. Личико ее у него на плече, волосы распустились, ему до пояса свешиваются. Накануне я ходила к Жендовице, сковороду им вернуть, а заодно и Радку повидать. Они как разодрались на свадьбе и не ходили друг к дружке, вот меня Груда все и подбивала, сходи, мол, посмотри, как там Радка, а что увижу и услышу, так чтоб ей сказать. Да хоть бы и не ходила я к ним, все и так известно было. Дома у нас стена к стене, кто у нас чихнет, они слышат, у них кто зевнет, нам слышно. Смотрю я на Радку, все больше лежит, свернется, как котенок, под одеялом, и не шелохнется, словечка не скажет. Что с тобой, девонька, говорю, а она смотрит вбок и не отвечает. И каждый раз так...»
Бабушка бросила хворост на землю и, как была, в домашнем платье, пошла за теткой Грудой. Обе заголосили, к ним присоединились еще несколько старых женщин. Калчо Соленый шел впереди, как живую держа в объятиях мертвую дочь, под его тяжелыми шагами потрескивал тонкий ледок, над притихшим селом разносился зловещий звон церковного колокола. В доме женщины подбросили в очаг дров, наполнили водой бак и поставили его на огонь. Чужие скоро разошлись, у очага остались бабушка и тетка Груда. Когда вода согрелась, они положили покойницу в большое корыто и стали ее раздевать. Тело ее было еще смуглым и гибким, словно живым, и таким маленьким, что она походила на уснувшего десятилетнею ребенка. От поясницы вниз, до* самых икр, тело было залито густой черной кровью, кровью пропиталась и рубаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Он вернулся домой, но всю зиму не выходил со двора и впервые с тех пор, как стал сторожем на винограднике, занялся работой по хозяйству. В первые дни он расчищал от снега дорожку к хлеву и крутился во дворе больше для того, чтобы не мучить домашних своей немотой, а потом работа во дворе вошла у него в привычку. Он колол дрова, кормил птицу и скотину и с особым удовольствием обихаживал двух волов и корову, отощавших, грязных, в пятнах мочи. Он расчесывал их железным гребнем, замешивал им теплое пойло, вставал по ночам, чтобы подбросить им корма, и за два месяца они выправились. К вечеру, когда надо было их поить, тетка Груда или Митка, младшая дочь, гоняли их к колодцу, потому что он не хотел показываться на людях. Пришлось ему расстаться и со своим обмундированием, чтобы его не запачкать. Сначала он скинул ремни, через несколько дней пояс, галифе, гимнастерку и, наконец, белые, как снег, обмотки. Вместо этого он натянул на себя старую одежду, оставшуюся с холостяцкой поры, и стал похож на батрака в собственном доме. Потом тетка Груда наткала грубошерстного сукна, Стоян Кралев сшил ему без мерки одежу, и Калчо Соленый встретил новогодние праздники в штатском обличье.
С Радкой они не виделись со свадьбы. Тетка Груда подстерегала ее у колодца или у бакалейной лавки, но не могла удержать больше чем минуту. Все хорошо, чего мне сделается, говорила Радка и спешила домой. Во время этих коротких встреч она ни разу не взглянула матери в глаза и не рассказала ничего о себе. Она сильно исхудала и лицом и телом, так что с трудом удерживала на плечах полные ведра. Тетка Груда возвращалась домой заплаканная и говорила мужу, что с Радкой творится неладное. Он ничем не показывал, слышит ли он и понимает ли, что она говорит, смотрел в сторону или выходил из комнаты. Но тетка Груда не оставляла его, шла за ним по пятам и причитала:
— Сживут ее со свету эти люди, до смерти уморят! На лице одни глаза остались, худая, ровно тростиночка. Пойди за ней, Калчо, приведи домой!
Однажды, когда она говорила ему это, он схватил ее за руку и показал на дверь.
— Не ори!— сказала по привычке тетка Груда.— Ох, боже, сама не знаю, что говорю! Чего ты хочешь-то?
— Бубубу ал в-ва!— промычал он, делая какие-то знаки руками, а на глазах его выступили слезы.
— Мне пойти?
— Ммм! А-ха!
Тетка Груда накинула на плечи шаль и вышла, а он пошел в амбар набрать кукурузы для кур. Положил в лохань несколько початков и не успел войти в дом, как ударил церковный колокол. Звон толкнулся о стену амбара и затих. Калчо Соленый посмотрел в сторону церкви и увидел, что высоко в небе кружит большая стая голубей. Они выписывали над селом широкие круги, и при каждом повороте на их крыльях вспыхивали лучи заката. Калчо Соленый стащил с головы шапку и подумал: «Кто ж это помер, царствие ему небесное!» Колокол ударил еще раз, Калчо вошел в дом, сел у печки и принялся лущить кукурузу. За стеной, в сенях, словно кто-то заскулил, дверь медленно открылась, и на пороге появилась тетка Груда с шалью в руках.
— Скончалось дитятко наше, Калчо! Радка отдала богу душу!
Солнце уже закатилось, когда Калчо с женой вошли в дом Жендо. Жендовица, в слезах, встретила их во дворе. Она была дома одна и не смела зайти к покойныце. ЖенДО не было дома, а Койчо вот уже несколько месяцем» служил в армии.
Радка лежала на боку, с разметавшимися волосами, в углу комнаты, куда она сползла с постели в предсмертной своей муке. Калчо Соленый подошел к ней, взял на руки и, вместо того чтобы положить на кровать, понес к двери. Обе женщины смотрели на него молча, и только когда он пнул ногой полуприкрытую дверь и вышел во двор, Жендовица завыла, как волчица:
— Сва-ат, не забирай нашу сношеньку, не то душа ее не найдет покоя!
«Никогда не была она вашей, ни живая, ни мертвая»,— хотел сказать Калчо, но не мог. Всадник на коне загородил собой ворота, проступая точно черный памятник на фоне закатного зарева. Калчо Соленый пролез боком между лошадиной головой и столбом ворот. Он словно бы и не заметил всадника, но тот его окликнул:
— Ты что это делаешь?
Калчо Соленый, не услышав его, пошел по улице. Жендовица, завидев мужа, схватила его за ногу и завопила в истерике:
— Унесли! Унесли! Верни ее, верни, осрамили они нас!
Жендо пнул ее ногой в грудь и направил коня во двор. Там он резко соскочил с коня, вернулся к воротам, схватил жену за руку и потащил в дом. В эту самую минуту моя бабушка несла домой охапку хвороста. Услышав плач, она подбежала к калитке. «Гляжу, Калчо несет какого-то ребенка, а Груда идет за ним и плачет, как по покойнику,— рассказывала она позже.— Я подошла — глазам своим не поверила. Калчо-то Радку несет, как дитя малое. Личико ее у него на плече, волосы распустились, ему до пояса свешиваются. Накануне я ходила к Жендовице, сковороду им вернуть, а заодно и Радку повидать. Они как разодрались на свадьбе и не ходили друг к дружке, вот меня Груда все и подбивала, сходи, мол, посмотри, как там Радка, а что увижу и услышу, так чтоб ей сказать. Да хоть бы и не ходила я к ним, все и так известно было. Дома у нас стена к стене, кто у нас чихнет, они слышат, у них кто зевнет, нам слышно. Смотрю я на Радку, все больше лежит, свернется, как котенок, под одеялом, и не шелохнется, словечка не скажет. Что с тобой, девонька, говорю, а она смотрит вбок и не отвечает. И каждый раз так...»
Бабушка бросила хворост на землю и, как была, в домашнем платье, пошла за теткой Грудой. Обе заголосили, к ним присоединились еще несколько старых женщин. Калчо Соленый шел впереди, как живую держа в объятиях мертвую дочь, под его тяжелыми шагами потрескивал тонкий ледок, над притихшим селом разносился зловещий звон церковного колокола. В доме женщины подбросили в очаг дров, наполнили водой бак и поставили его на огонь. Чужие скоро разошлись, у очага остались бабушка и тетка Груда. Когда вода согрелась, они положили покойницу в большое корыто и стали ее раздевать. Тело ее было еще смуглым и гибким, словно живым, и таким маленьким, что она походила на уснувшего десятилетнею ребенка. От поясницы вниз, до* самых икр, тело было залито густой черной кровью, кровью пропиталась и рубаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149