Шея у него вытянулась, а жилы проступили так заметно, что по ним было видно размеренное биение его сердца.
— Не могу, он мне милее всех!— воскликнул Киро.
— И я не могу тебя спасти,— сказал господь.— Решай сам!
— Убей меня! Меня зарежь, раз тебе нужна чья-то жизнь!
— Твоя жизнь мне не нужна,— сказал господь. Киро испугался, как бы господь все-таки не заставил
его зарезать сына, и изо всей силы отбросил нож в сторону. Нож блеснул в воздухе, упал на большой камень и издал громкий звук, будто ударил колокол. За этим звуком последовали другие, ясные и торопливые, словно набат. «Наверно, пожар»,— подумал он, захотел вернуться в село и увидел, что он торчит среди поля, до пояса в земле, одинокий и беспомощный, но не удивился тому, что он здесь, и не испугался своего одиночества. Разговор с богом, который повторился много раз (он должен был приносить в жертву то старшего, то среднего, то младшего сына и о каждом говорил, что тот ему милее всех), происходил одновременно и на Скале, среди голых серых валунов, и здесь, на убранной бахче, где среди пересохших плетей виднелись мелкие арбузики, одни целые, другие потрескавшиеся от спелости, третьи раздавленные колесами телеги. Солнце светило ему прямо в лицо, он наклонял голову, чтобы заслониться от него полями своей соломенной шляпы, и тогда видел перед собой равнину, сверкающую утренней росой, слышал тарахтенье телеги, ехавшей по проселочной дороге. Его мучила жажда, и правая его рука часами тянулась к маленькому, величиной с кулак, арбузу, треснувшему от спелости, с красной мякотью и черными семечками; голова его клонилась к земле, и он снова погружался то ли в сон, то ли в забытье.
Звон церковного колокола, примстившийся ему, не был галлюцинацией. Рано утром об исчезновении Киро Джелебова сообщили Стояну Кралеву, и он распорядился ударить в церковный колокол. У церкви собрался народ, и Стоян Кралев попросил всех осмотреть свои дворы и сады, а потом и свои наделы. Исчезнувший мог быть убит и, для сокрытия следов, брошен в чей-нибудь двор, мог упасть где-нибудь в поле от сердечного приступа, мог и сам наложить на себя руки, так что люди со страхом заглядывали в укромные уголки своих дворов и садов. На третий день его случайно нашел один парень. Утром он припозднился с выходом в поле, пошел прямиком и наткнулся на Киро. Сначала он увидел заступ и мотыгу, а в нескольких метрах от них зарытый до пояса труп. Эти полчеловека так напугали парня, что он помчался обратно в село и пробежал по улицам с криком: «На Бараковой бахче полчеловека зарезанные!» Он не разглядел, кто этот человек, и не догадался, что это мог быть Киро Джелебов, которого искали уже два дня, но все другие тут же подумали, что это Киро, и трагическая весть о его смерти облетела село меньше чем за полчаса.
Семья Киро уже надела траур, но когда тетушке Танке сообщили, что обнаружен труп ее мужа, она почему-то не позволила пономарю ударить в церковный колокол. «Перенесем его домой, тогда». Она не позволила и сыновьям участвовать в перенесении тела, чтоб они не видели отца обезображенным. Она попросила сходить за теткой Иваной (той самой, которая вязала фуфайки ее сыновьям), они вдвоем сели в телегу и поехали на Баракову бахчу. Когда телега выезжала из села, с разных сторон подошли мужчины и дети и двинулись вслед за ней. Старуха Ивана погоняла лошадей, а тетушка Танка сидела сзади, и за всю дорогу они не проронили ни слова. Скоро телега свернула с дороги и поехала по бахче. Где-то на другом ее конце стоял человек, который увидел или услышал телегу и пошел, вернее, побежал ей навстречу, размахивая руками. Он бежал со стороны солнца, поэтому нельзя было разглядеть, кто это. Что он кричит, тоже не было слышно. Только тетушка Танка то ли услышала, то ли угадала, что он кричит, и на ходу соскочила с телеги.
— Господи, господи боже!— воскликнула она, складывая руки на груди, и, к удивлению всех, кто наблюдал за ней, в ее голосе прозвучали нотки радости.— Ох, ох!— вздыхала она, чуть склоняя голову, как вздыхают, освобождаясь от тяжкого бремени и испытывая болезненную сладость этого освобождения. Человек с того конца бахчи уже не бежал, не махал руками и не кричал, и его все еще никто не мог узнать, а лицо тетушки Танки озарилось светлым сиянием, как светлеет в пасмурную погоду земля, когда солнце находит прогалину между тучами. Как только силуэт человека появился на
другом конце бахчи, она будто угадала по его походке и по движениям рук, что он несет утешительную весть. Так и получилось.
— Не убитый он, не убитый!— закричал человек, подойдя на полсотни шагов.— Зарыт до .пояса и смотрит, только не говорит ничего.
Человек этот был дед Пондю, живший на краю села. Как он объяснил потом, парень, увидевший полчеловека, первому сказал об этом ему, и он тут же отправился посмотреть своими глазами, что там такое.
— Ничего не говорит, но живой. Я как раз хотел его откопать, а тут...
Народ ринулся на другой конец бахчи, и через несколько минут Киро Джелебова стали откапывать. Он словно бы лежал ничком, в тяжелом сне опустив голову на руки, лицо было обтянуто мертвенно-желтой сухой кожей, и лишь веки время от времени приподнимались и под ними влажно поблескивали белки глаз. Через несколько дней (да и спустя годы), когда он пришел в себя, он пытался сам объяснить себе свое состояние, и в памяти его вставал лишь образ жены, размазанный и расчлененный на цветные пятна; несмотря на это, он узнавал жену и хотел ей что-то сказать, но у него не получалось; еще он вспоминал, как ощущал себя окутанным тишиной, и в этой тишине слышалось лишь легкое похрустыванье земли под лопатой; как тело его освобождалось от тяжкой неподвижности и перемещалось к головам лошадей, а потом проплывало над телегой, и все это в невероятном смешении красок, голосов, людей и предметов, неясном и мучительном, но в то же время знакомом и близком. Еще он испытывал острое чувство стыда, особенно перед сыновьями, за то, что допустил это помрачение воли и рассудка, и, чтобы они не подумали, будто он душевнобольной, часто находил повод над собой посмеяться: «Ну и отличился я, ребята, наделал делов. Мокрой курицей оказался, на посмешище себя выставил!»
Сыновья его считали, что эта попытка самоубийства была следствием не болезни, а мгновенного нервного возбуждения, проявившегося с такой силой именно потому, что многие годы Киро противопоставлял бурным событиям в селе свою фантастическую сдержанность. Они давно уже поняли, что их отец болезненно самолюбив и из самолюбия говорит едва ли не как коммунист о необходимости ликвидации частной собственности — вот, мол, он понимает дух времени не хуже других,— а в сущности, прикрывает этими разговорами кровную и беззаветную привязанность к своей земле и имуществу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Не могу, он мне милее всех!— воскликнул Киро.
— И я не могу тебя спасти,— сказал господь.— Решай сам!
— Убей меня! Меня зарежь, раз тебе нужна чья-то жизнь!
— Твоя жизнь мне не нужна,— сказал господь. Киро испугался, как бы господь все-таки не заставил
его зарезать сына, и изо всей силы отбросил нож в сторону. Нож блеснул в воздухе, упал на большой камень и издал громкий звук, будто ударил колокол. За этим звуком последовали другие, ясные и торопливые, словно набат. «Наверно, пожар»,— подумал он, захотел вернуться в село и увидел, что он торчит среди поля, до пояса в земле, одинокий и беспомощный, но не удивился тому, что он здесь, и не испугался своего одиночества. Разговор с богом, который повторился много раз (он должен был приносить в жертву то старшего, то среднего, то младшего сына и о каждом говорил, что тот ему милее всех), происходил одновременно и на Скале, среди голых серых валунов, и здесь, на убранной бахче, где среди пересохших плетей виднелись мелкие арбузики, одни целые, другие потрескавшиеся от спелости, третьи раздавленные колесами телеги. Солнце светило ему прямо в лицо, он наклонял голову, чтобы заслониться от него полями своей соломенной шляпы, и тогда видел перед собой равнину, сверкающую утренней росой, слышал тарахтенье телеги, ехавшей по проселочной дороге. Его мучила жажда, и правая его рука часами тянулась к маленькому, величиной с кулак, арбузу, треснувшему от спелости, с красной мякотью и черными семечками; голова его клонилась к земле, и он снова погружался то ли в сон, то ли в забытье.
Звон церковного колокола, примстившийся ему, не был галлюцинацией. Рано утром об исчезновении Киро Джелебова сообщили Стояну Кралеву, и он распорядился ударить в церковный колокол. У церкви собрался народ, и Стоян Кралев попросил всех осмотреть свои дворы и сады, а потом и свои наделы. Исчезнувший мог быть убит и, для сокрытия следов, брошен в чей-нибудь двор, мог упасть где-нибудь в поле от сердечного приступа, мог и сам наложить на себя руки, так что люди со страхом заглядывали в укромные уголки своих дворов и садов. На третий день его случайно нашел один парень. Утром он припозднился с выходом в поле, пошел прямиком и наткнулся на Киро. Сначала он увидел заступ и мотыгу, а в нескольких метрах от них зарытый до пояса труп. Эти полчеловека так напугали парня, что он помчался обратно в село и пробежал по улицам с криком: «На Бараковой бахче полчеловека зарезанные!» Он не разглядел, кто этот человек, и не догадался, что это мог быть Киро Джелебов, которого искали уже два дня, но все другие тут же подумали, что это Киро, и трагическая весть о его смерти облетела село меньше чем за полчаса.
Семья Киро уже надела траур, но когда тетушке Танке сообщили, что обнаружен труп ее мужа, она почему-то не позволила пономарю ударить в церковный колокол. «Перенесем его домой, тогда». Она не позволила и сыновьям участвовать в перенесении тела, чтоб они не видели отца обезображенным. Она попросила сходить за теткой Иваной (той самой, которая вязала фуфайки ее сыновьям), они вдвоем сели в телегу и поехали на Баракову бахчу. Когда телега выезжала из села, с разных сторон подошли мужчины и дети и двинулись вслед за ней. Старуха Ивана погоняла лошадей, а тетушка Танка сидела сзади, и за всю дорогу они не проронили ни слова. Скоро телега свернула с дороги и поехала по бахче. Где-то на другом ее конце стоял человек, который увидел или услышал телегу и пошел, вернее, побежал ей навстречу, размахивая руками. Он бежал со стороны солнца, поэтому нельзя было разглядеть, кто это. Что он кричит, тоже не было слышно. Только тетушка Танка то ли услышала, то ли угадала, что он кричит, и на ходу соскочила с телеги.
— Господи, господи боже!— воскликнула она, складывая руки на груди, и, к удивлению всех, кто наблюдал за ней, в ее голосе прозвучали нотки радости.— Ох, ох!— вздыхала она, чуть склоняя голову, как вздыхают, освобождаясь от тяжкого бремени и испытывая болезненную сладость этого освобождения. Человек с того конца бахчи уже не бежал, не махал руками и не кричал, и его все еще никто не мог узнать, а лицо тетушки Танки озарилось светлым сиянием, как светлеет в пасмурную погоду земля, когда солнце находит прогалину между тучами. Как только силуэт человека появился на
другом конце бахчи, она будто угадала по его походке и по движениям рук, что он несет утешительную весть. Так и получилось.
— Не убитый он, не убитый!— закричал человек, подойдя на полсотни шагов.— Зарыт до .пояса и смотрит, только не говорит ничего.
Человек этот был дед Пондю, живший на краю села. Как он объяснил потом, парень, увидевший полчеловека, первому сказал об этом ему, и он тут же отправился посмотреть своими глазами, что там такое.
— Ничего не говорит, но живой. Я как раз хотел его откопать, а тут...
Народ ринулся на другой конец бахчи, и через несколько минут Киро Джелебова стали откапывать. Он словно бы лежал ничком, в тяжелом сне опустив голову на руки, лицо было обтянуто мертвенно-желтой сухой кожей, и лишь веки время от времени приподнимались и под ними влажно поблескивали белки глаз. Через несколько дней (да и спустя годы), когда он пришел в себя, он пытался сам объяснить себе свое состояние, и в памяти его вставал лишь образ жены, размазанный и расчлененный на цветные пятна; несмотря на это, он узнавал жену и хотел ей что-то сказать, но у него не получалось; еще он вспоминал, как ощущал себя окутанным тишиной, и в этой тишине слышалось лишь легкое похрустыванье земли под лопатой; как тело его освобождалось от тяжкой неподвижности и перемещалось к головам лошадей, а потом проплывало над телегой, и все это в невероятном смешении красок, голосов, людей и предметов, неясном и мучительном, но в то же время знакомом и близком. Еще он испытывал острое чувство стыда, особенно перед сыновьями, за то, что допустил это помрачение воли и рассудка, и, чтобы они не подумали, будто он душевнобольной, часто находил повод над собой посмеяться: «Ну и отличился я, ребята, наделал делов. Мокрой курицей оказался, на посмешище себя выставил!»
Сыновья его считали, что эта попытка самоубийства была следствием не болезни, а мгновенного нервного возбуждения, проявившегося с такой силой именно потому, что многие годы Киро противопоставлял бурным событиям в селе свою фантастическую сдержанность. Они давно уже поняли, что их отец болезненно самолюбив и из самолюбия говорит едва ли не как коммунист о необходимости ликвидации частной собственности — вот, мол, он понимает дух времени не хуже других,— а в сущности, прикрывает этими разговорами кровную и беззаветную привязанность к своей земле и имуществу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149