Если бы она, входя во двор, взглянула в сторону садовых ворот, она увидела бы мужа с заступом и мотыгой на плече, но она спешила оставить то, что принесла, в комнате, а потом захлопотала в летней кухне. Пока ужин кипел на огне, она подоила корову, заперла птицу, а тем временем совсем стемнело. Мужчины должны были вернуться с минуты на минуту, и она накрыла на стол, чтоб они могли тут же поужинать и лечь спать. Сыновья вернулись с поля, распрягли лошадей, отвели их в хлев и пошли к колодцу. Цепь рассыпала веселый звон, и через миг из-под земли до-
несся глухой удар — тяжелая деревянная бадья вошла в воду. Тетушка Танка едва различала в сумраке лица ребят, но знала, что так вот быстро, с маху спускает бадью Анё. Ребята быстро-быстро прокрутили ворот, поставили полную бадью на каменную кладку, разделись до пояса и стали поливать друг другу на головы. Слышно было, как они фыркают от удовольствия под холодной струей, как о чем-то говорят, смеются и шлепают друг друга по спине.
— Будет вам, простудитесь!— крикнула им тетушка Танка.
Ребята, пробежав по двору, нырнули под навес кухни и одновременно взяли из рук матери по полотенцу. Они вытирались, одевались и нетерпеливо поглядывали на накрытый стол. Причесавшись, сели по обе стороны стола, но приниматься за еду, пока не пришел отец, не смели.
— Где батя?— спросил Анё.
— А с вами его не было?— удивилась тетушка Танка.— Я думала, он со скотиной завозился.
— Да он еще засветло пошел в село, хотел у Илко справки для нас взять.
— Вот оно что! Верно, заговорился с кем. Ешьте, на этот раз не будем его ждать, может, он поздно придет.
Сыновья набросились на ужин, а тетушка Танка, как всегда, едва притрагивалась к еде и говорила, что тетка Ивана связала для Анё фуфайку. Она под вечер сходила за ней, так пусть Анё сейчас или завтра, прежде чем идти в поле, ее примерит, и если что не так, Ивана успеет перевязать. Тетушка Танка все проверяла себя, не забыла ли она чего приготовить им в дорогу, спрашивала о том же сыновей, и так прошел ужин. В какую-то минуту со стороны калитки послышался шум, все трое перестали есть, всматриваясь и прислушиваясь.
— Да где ж это он так застрял?— сказала тетушка Танка.— Или на собрание какое погнали?
В чугуне над очагом закипела вода, тетушка Танка отлила воды в таз и сложила в него грязную посуду. Неподалеку замычала корова, видно, соседи забыли на улице. Ночь посветлела от звезд, сад был виден весь до конца. Повеяло прохладой, ребята разговаривали о скором отъезде, зевали и поглядывали в сторону калитки. Тетушка Танка помыла посуду и поставила на стол две тарелки — с ужином и хлебом, накрыла их полотенцем, и рука ее замерла на тарелке с хлебом.
— Вон уж как поздно, а Киро все не идет!— тихо сказала она, глядя на двор, который блестел при свете звезд, словно покрытый инеем. Сыновья повернулись к ней и замолчали. Она продолжала стоять, положив руку на тарелку с хлебом, прислушиваясь к призрачной тишине ночи.
— Пойдите по селу, поглядите!
Ребята вскочили как один и выбежали на улицу. Проводив их взглядом, тетушка Танка зажала рот ладонью и кинулась к дому. Одним духом взбежала по лестнице и заглянула по очереди во все три комнаты. «Киро, Киро, ты где, может, ты заснул?» Кровати стояли пустые, но она провела по ним рукой, ей стало страшно, и она снова спустилась в летнюю кухню.
Сыновья скоро вернулись, тяжело дыша. Они обежали оремаг, сельсовет, клуб, магазин, но всюду было закрыто, А свет они видели в одном только доме. Парни стояли рядом, касаясь друг друга плечами, и не знали, что еще сказать матери.
— Ох, деточки!— всхлипнула она, и лицо ее побелело как полотно, потеряв свое живое выражение и превратившись в ужасную, предвещающую какое-то несчастье маску.
— Ну, ну!— сказал Марчо и тем самым подтвердил страшное сомнение матери.
Сыновья только сейчас заметили, что платок сполз с головы ей на плечи, и увидели в этом зловещее предзнаменование. Прошло еще несколько секунд оцепенения, потом мать сняла с балки лампу и пошла к дому. Она шла мерным, твердым шагом, и желтый свет ровно струился из-под ее руки. Сыновья следовали за ней, как, может быть, в былые времена следовали люди за своей жрицей в полуночном обрядном шествии. Пока они проходили тридцать шагов, отделявшие их от дома, они почувствовали, что мать, преобразившись, стала главой семьи, готовой вести их за собой в случае любой беды, как вел их до сих пор за собой отец.
— Будем его искать!— сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной.— Найдите фонарь и зажгите!
Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.
— Заявление в кооперативное хозяйство,— сказал Марчо.— Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.
Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь...» и ясно представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
несся глухой удар — тяжелая деревянная бадья вошла в воду. Тетушка Танка едва различала в сумраке лица ребят, но знала, что так вот быстро, с маху спускает бадью Анё. Ребята быстро-быстро прокрутили ворот, поставили полную бадью на каменную кладку, разделись до пояса и стали поливать друг другу на головы. Слышно было, как они фыркают от удовольствия под холодной струей, как о чем-то говорят, смеются и шлепают друг друга по спине.
— Будет вам, простудитесь!— крикнула им тетушка Танка.
Ребята, пробежав по двору, нырнули под навес кухни и одновременно взяли из рук матери по полотенцу. Они вытирались, одевались и нетерпеливо поглядывали на накрытый стол. Причесавшись, сели по обе стороны стола, но приниматься за еду, пока не пришел отец, не смели.
— Где батя?— спросил Анё.
— А с вами его не было?— удивилась тетушка Танка.— Я думала, он со скотиной завозился.
— Да он еще засветло пошел в село, хотел у Илко справки для нас взять.
— Вот оно что! Верно, заговорился с кем. Ешьте, на этот раз не будем его ждать, может, он поздно придет.
Сыновья набросились на ужин, а тетушка Танка, как всегда, едва притрагивалась к еде и говорила, что тетка Ивана связала для Анё фуфайку. Она под вечер сходила за ней, так пусть Анё сейчас или завтра, прежде чем идти в поле, ее примерит, и если что не так, Ивана успеет перевязать. Тетушка Танка все проверяла себя, не забыла ли она чего приготовить им в дорогу, спрашивала о том же сыновей, и так прошел ужин. В какую-то минуту со стороны калитки послышался шум, все трое перестали есть, всматриваясь и прислушиваясь.
— Да где ж это он так застрял?— сказала тетушка Танка.— Или на собрание какое погнали?
В чугуне над очагом закипела вода, тетушка Танка отлила воды в таз и сложила в него грязную посуду. Неподалеку замычала корова, видно, соседи забыли на улице. Ночь посветлела от звезд, сад был виден весь до конца. Повеяло прохладой, ребята разговаривали о скором отъезде, зевали и поглядывали в сторону калитки. Тетушка Танка помыла посуду и поставила на стол две тарелки — с ужином и хлебом, накрыла их полотенцем, и рука ее замерла на тарелке с хлебом.
— Вон уж как поздно, а Киро все не идет!— тихо сказала она, глядя на двор, который блестел при свете звезд, словно покрытый инеем. Сыновья повернулись к ней и замолчали. Она продолжала стоять, положив руку на тарелку с хлебом, прислушиваясь к призрачной тишине ночи.
— Пойдите по селу, поглядите!
Ребята вскочили как один и выбежали на улицу. Проводив их взглядом, тетушка Танка зажала рот ладонью и кинулась к дому. Одним духом взбежала по лестнице и заглянула по очереди во все три комнаты. «Киро, Киро, ты где, может, ты заснул?» Кровати стояли пустые, но она провела по ним рукой, ей стало страшно, и она снова спустилась в летнюю кухню.
Сыновья скоро вернулись, тяжело дыша. Они обежали оремаг, сельсовет, клуб, магазин, но всюду было закрыто, А свет они видели в одном только доме. Парни стояли рядом, касаясь друг друга плечами, и не знали, что еще сказать матери.
— Ох, деточки!— всхлипнула она, и лицо ее побелело как полотно, потеряв свое живое выражение и превратившись в ужасную, предвещающую какое-то несчастье маску.
— Ну, ну!— сказал Марчо и тем самым подтвердил страшное сомнение матери.
Сыновья только сейчас заметили, что платок сполз с головы ей на плечи, и увидели в этом зловещее предзнаменование. Прошло еще несколько секунд оцепенения, потом мать сняла с балки лампу и пошла к дому. Она шла мерным, твердым шагом, и желтый свет ровно струился из-под ее руки. Сыновья следовали за ней, как, может быть, в былые времена следовали люди за своей жрицей в полуночном обрядном шествии. Пока они проходили тридцать шагов, отделявшие их от дома, они почувствовали, что мать, преобразившись, стала главой семьи, готовой вести их за собой в случае любой беды, как вел их до сих пор за собой отец.
— Будем его искать!— сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной.— Найдите фонарь и зажгите!
Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.
— Заявление в кооперативное хозяйство,— сказал Марчо.— Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.
Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь...» и ясно представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149