Время от времени он будет навещать ее, она тоже будет приезжать в гости, а может получиться и так, что на старости лет он будет жить с ней. Почему бы и нет? Ведь у нее будут дети, и если в доме не окажется другого старого человека, чтобы их растить, он станет за ними присматривать. Но знать, что она никогда больше не переступит порог его дома, что он никогда не услышит ее голоса, не увидит ее глаз...
Истерзанный своим двойственным состоянием, он все время сознавал, что правду о Меле он может получить только из рук Ивана Шибилева. От этого человека зависело, какая будет у него дальше жизнь — спокойная и счастливая или исполненная горьких, невыносимых мук. Ослепленный мщением, он тысячу раз на дню убивал Ивана за то, что тот был любовником его жены, а Мела — его дочь, и тысячу раз падал перед ним на колени и благодарил за то, что узнал из его уст — все это сплетни и вранье, у него никогда не было связи с Мо-ной, а Мела — его, Николина, дочь.
Теперь он уже не боялся самой страшной правды, потому что не в силах был больше переносить неизвестность, и жаждал как можно скорее услышать истину из уст Ивана. Какой бы эта истина ни была, радостной или горькой, она должна была исцелить его истерзанную душу. Однако он но знал, на кого выйдет из засады Иван и выйдет ли вообще. Иван сам предложил эту облаву то ли в шутку, то ли зачем-то еще, но когда надо было идти, попытался вывернуться, и если б другие охотники на него не надавили, сидел бы сейчас дома в тепле. А может, он уже и вернулся домой. При этой мысли * Николин встревожился, оставил свое место и спустился вниз к Преисподней.
Между тем вьюга стихала, погруженную в снег рощу заливал молочный свет, и в этом свете, точно призраки, проступали черные стволы старых дубов. Николин обходил высокие сугробы с подветренной стороны и, по колено в снегу, спускался по склону. Становилось все тише и светлее, так что через несколько минут он заметил человека, который едва полз к южной стороне Преисподней. «Обошел рощу с той стороны, знает за собой вину, вот и не хочет со мной встречаться»,— подумал Николин и поспешил догнать человека. Но Иван Шибилев бежал не от него, он бежал от белой смерти. Когда они с Киро Джелебовым и Жендо Разбойником спустились в Преисподнюю, он пропустил их вперед и, как и предполагал Николин, решил вернуться в село, а потом соврать остальным охотникам, что заблудился и не мог их найти. Однако до вранья дело не дошло, потому что он и вправду заблудился. Вьюга так разбушевалась, что он не видел на шаг перед собой и шел наугад. Он думал добраться до южного края лога, где лог, раскрываясь воронкой, сливается с равниной, и оттуда повернуть к селу, но склон перед ним почему-то становился все круче, а снег — все глубже. Он до пояса проваливался в сугробы, возвращался, поворачивал налево или направо, а силы с каждой минутой оставляли его. Он и одет был слишком легко для охоты, не взял с собой даже патронов, так что не мог выстрелами позвать других на помощь. Но другие, наверное, давно ушли и попивают винцо в корчме. В хорошую погоду, чтобы выгнать зверя, здесь нужно минут двадцать, а сейчас прошло уже больше часа. Чего ж им мерзнуть так долго в этакую вьюгу, да еще когда они знают, что и вся облава затеяна в шутку?
Мысль о том, что он остался в этом аду один, совершенно беспомощный, повергла его в ужас. Он не в силах был больше брести по глубокому снегу, но знал, что если постоит на месте больше минуты, то замерзнет. Он бросил ружье в снег и пошел дальше. Минута движения, минута отдыха, не отрывая глаз от часов. Он чувствовал, как снег сквозь кожу проникает в живот и в грудь, как губы, щеки и нос замерзают и немеют. Примерно через полтора часа метель начала стихать, снежинки поредели и на небе появилось бело-серое пятно. Там был юг, туда и надо было идти. И снова минута отдыха, минута ходьбы из последних сил. Только бы не упасть — этого нельзя было допустить. Тем не менее он упал и, когда подошел Николин, лежал, весь вывалянный в снегу, с потрескавшимися от холода губами и посиневшим лицом, в резиновых постолах, обутых прямо на тонкие носки, и легком коротком полушубке. Николин подхватил его под мышки и помог встать. Через минуту Иван попробовал заговорить, но изо рта у него потекла кровь.
— Хорошо, что ты пришел, а то бы я остался здесь,— сказал он так невнятно, что Николин едва его понял.
Он снова подхватил его под мышки и повел наверх к раскидистому грушевому дереву, где должна была быть дорога в село. Когда они отдыхали, Николин колотил его ладонями по спине, тер его руки в своих, заставлял топтаться на месте. Так, с отдыхом и растираниями, они добрались до груши. Иван пришел в себя и начал рассказывать, как он заблудился в Преисподней. Николин повернулся к нему и спросил:
— Неделю назад я приходил к тебе ночью и спрашивал, у тебя ли Мела, а ты мне сказал, что ее нет. Ты не соврал?
— Соврал,— ответил Иван.— Не посмел сказать тебе правду. Боялся, что ты расшумишься и уведешь ее к себе домой.
— Боялся, что уведу? Что ж она тебе — дочь или еще какая родня, чтоб ей ночевать в твоем доме?
— Дочь. Все это знают, я думал, и ты знаешь.
— Ты хочешь сказать, что вы любились с ее покойной матерью?
— Так оно и было. И это знает все село, и ты знаешь...
«Как это, оказывается, просто — взять и поговорить с ним, а я целую неделю не мог решиться,— думал Ни-колин, удивленный тем спокойствием, с которым он узнавал, что покойная его жена была любовницей Ивана Шибилева и что Мела — его дочь.— Вот она, правда, над которой я столько времени бился! Правда, правда, правда!..» Он шел к селу, а это слово стучало в голове, заполняло все его существо, он ощущал его как посторонний предмет и в сердце, и в душе, и в мыслях. Постепенно это слово, забравшееся в сердце, стало таким тяжелым, что он не мог больше его нести, остановился, задыхаясь, и, чтобы освободиться от него, прокричал несколько раз:
— О-о-о-о! Горе мне, горе мне! О-о-о!
На его крики, подобные волчьему вою, ответил собачий лай, и только тут он увидел, что дошел до крайних домов села. Представил себе, как он войдет в свой дом, холодный и пустой, и холодным и пустым дом будет не на время, как до сих пор, а навсегда, до конца его жизни, и сердце снова заполонила тяжелая безнадежность. «Как же это так: все прошлое — обман, а будущее — пустота?— подумал он.— Не может быть! Пусть Иван Шибилев говорит все, что ему угодно. Правда не в чужих устах, а в моем сердце. Правда только во мне, и никто другой никакими доказательствами ничего мне не докажет. Иван не в себе, у него замерзли мозги, и он сам не знает, что говорит. И Мела не говорила мне, что она не моя дочь. Она совершеннолетняя, что мешало ей сказать мне об этом?»
Николин повернул было к дому, но какая-то сила толкнула его назад, и этой силой было сомнение, которое вновь им завладело и которое он не мог превозмочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Истерзанный своим двойственным состоянием, он все время сознавал, что правду о Меле он может получить только из рук Ивана Шибилева. От этого человека зависело, какая будет у него дальше жизнь — спокойная и счастливая или исполненная горьких, невыносимых мук. Ослепленный мщением, он тысячу раз на дню убивал Ивана за то, что тот был любовником его жены, а Мела — его дочь, и тысячу раз падал перед ним на колени и благодарил за то, что узнал из его уст — все это сплетни и вранье, у него никогда не было связи с Мо-ной, а Мела — его, Николина, дочь.
Теперь он уже не боялся самой страшной правды, потому что не в силах был больше переносить неизвестность, и жаждал как можно скорее услышать истину из уст Ивана. Какой бы эта истина ни была, радостной или горькой, она должна была исцелить его истерзанную душу. Однако он но знал, на кого выйдет из засады Иван и выйдет ли вообще. Иван сам предложил эту облаву то ли в шутку, то ли зачем-то еще, но когда надо было идти, попытался вывернуться, и если б другие охотники на него не надавили, сидел бы сейчас дома в тепле. А может, он уже и вернулся домой. При этой мысли * Николин встревожился, оставил свое место и спустился вниз к Преисподней.
Между тем вьюга стихала, погруженную в снег рощу заливал молочный свет, и в этом свете, точно призраки, проступали черные стволы старых дубов. Николин обходил высокие сугробы с подветренной стороны и, по колено в снегу, спускался по склону. Становилось все тише и светлее, так что через несколько минут он заметил человека, который едва полз к южной стороне Преисподней. «Обошел рощу с той стороны, знает за собой вину, вот и не хочет со мной встречаться»,— подумал Николин и поспешил догнать человека. Но Иван Шибилев бежал не от него, он бежал от белой смерти. Когда они с Киро Джелебовым и Жендо Разбойником спустились в Преисподнюю, он пропустил их вперед и, как и предполагал Николин, решил вернуться в село, а потом соврать остальным охотникам, что заблудился и не мог их найти. Однако до вранья дело не дошло, потому что он и вправду заблудился. Вьюга так разбушевалась, что он не видел на шаг перед собой и шел наугад. Он думал добраться до южного края лога, где лог, раскрываясь воронкой, сливается с равниной, и оттуда повернуть к селу, но склон перед ним почему-то становился все круче, а снег — все глубже. Он до пояса проваливался в сугробы, возвращался, поворачивал налево или направо, а силы с каждой минутой оставляли его. Он и одет был слишком легко для охоты, не взял с собой даже патронов, так что не мог выстрелами позвать других на помощь. Но другие, наверное, давно ушли и попивают винцо в корчме. В хорошую погоду, чтобы выгнать зверя, здесь нужно минут двадцать, а сейчас прошло уже больше часа. Чего ж им мерзнуть так долго в этакую вьюгу, да еще когда они знают, что и вся облава затеяна в шутку?
Мысль о том, что он остался в этом аду один, совершенно беспомощный, повергла его в ужас. Он не в силах был больше брести по глубокому снегу, но знал, что если постоит на месте больше минуты, то замерзнет. Он бросил ружье в снег и пошел дальше. Минута движения, минута отдыха, не отрывая глаз от часов. Он чувствовал, как снег сквозь кожу проникает в живот и в грудь, как губы, щеки и нос замерзают и немеют. Примерно через полтора часа метель начала стихать, снежинки поредели и на небе появилось бело-серое пятно. Там был юг, туда и надо было идти. И снова минута отдыха, минута ходьбы из последних сил. Только бы не упасть — этого нельзя было допустить. Тем не менее он упал и, когда подошел Николин, лежал, весь вывалянный в снегу, с потрескавшимися от холода губами и посиневшим лицом, в резиновых постолах, обутых прямо на тонкие носки, и легком коротком полушубке. Николин подхватил его под мышки и помог встать. Через минуту Иван попробовал заговорить, но изо рта у него потекла кровь.
— Хорошо, что ты пришел, а то бы я остался здесь,— сказал он так невнятно, что Николин едва его понял.
Он снова подхватил его под мышки и повел наверх к раскидистому грушевому дереву, где должна была быть дорога в село. Когда они отдыхали, Николин колотил его ладонями по спине, тер его руки в своих, заставлял топтаться на месте. Так, с отдыхом и растираниями, они добрались до груши. Иван пришел в себя и начал рассказывать, как он заблудился в Преисподней. Николин повернулся к нему и спросил:
— Неделю назад я приходил к тебе ночью и спрашивал, у тебя ли Мела, а ты мне сказал, что ее нет. Ты не соврал?
— Соврал,— ответил Иван.— Не посмел сказать тебе правду. Боялся, что ты расшумишься и уведешь ее к себе домой.
— Боялся, что уведу? Что ж она тебе — дочь или еще какая родня, чтоб ей ночевать в твоем доме?
— Дочь. Все это знают, я думал, и ты знаешь.
— Ты хочешь сказать, что вы любились с ее покойной матерью?
— Так оно и было. И это знает все село, и ты знаешь...
«Как это, оказывается, просто — взять и поговорить с ним, а я целую неделю не мог решиться,— думал Ни-колин, удивленный тем спокойствием, с которым он узнавал, что покойная его жена была любовницей Ивана Шибилева и что Мела — его дочь.— Вот она, правда, над которой я столько времени бился! Правда, правда, правда!..» Он шел к селу, а это слово стучало в голове, заполняло все его существо, он ощущал его как посторонний предмет и в сердце, и в душе, и в мыслях. Постепенно это слово, забравшееся в сердце, стало таким тяжелым, что он не мог больше его нести, остановился, задыхаясь, и, чтобы освободиться от него, прокричал несколько раз:
— О-о-о-о! Горе мне, горе мне! О-о-о!
На его крики, подобные волчьему вою, ответил собачий лай, и только тут он увидел, что дошел до крайних домов села. Представил себе, как он войдет в свой дом, холодный и пустой, и холодным и пустым дом будет не на время, как до сих пор, а навсегда, до конца его жизни, и сердце снова заполонила тяжелая безнадежность. «Как же это так: все прошлое — обман, а будущее — пустота?— подумал он.— Не может быть! Пусть Иван Шибилев говорит все, что ему угодно. Правда не в чужих устах, а в моем сердце. Правда только во мне, и никто другой никакими доказательствами ничего мне не докажет. Иван не в себе, у него замерзли мозги, и он сам не знает, что говорит. И Мела не говорила мне, что она не моя дочь. Она совершеннолетняя, что мешало ей сказать мне об этом?»
Николин повернул было к дому, но какая-то сила толкнула его назад, и этой силой было сомнение, которое вновь им завладело и которое он не мог превозмочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149