Его представления о сложностях политической борьбы, о людях и вообще о мире были очень ограниченны. Кроме того, он был недоверчив и подозрителен. Конспиративность, которой его учили, он понимал только как осторожность, и она мешала ему в данных обстоятельствах действовать самостоятельно.
— Следователь правильно тебе объяснил, что более или менее предусмотрительные люди делают все, чтобы как-то подладиться к событиям,— говорил он.— Если это сделали Бараковы, почему бы и Пашовым этого не сделать? Никто точно не знает, кому служит молодой Пашов. Если Михо Бараков совершил предательство у нас под носом и мы этого не заметили, как нам дознаться, чем занимается твой приятель в иностранных государствах?
Что я мог сделать в этой ситуации? Я изнемогал от усталости и напряжения, харкал кровью сильнее, чем обычно, а к тому же брат не давал мне возможности связаться с окружным комитетом партии. Он боялся, что из комитета распорядятся изолировать Михо от товарищей в тюрьме, Михо догадается, что разоблачен (если он действительно предатель), и полиция попытается прикрыть его следы. Или ликвидирует его, чтобы он, выйдя из тюрьмы, не попал в наши руки, или же ликвидирует тех из наших, кто, по их предположениям, мог его разоблачить. Это можем, к примеру, оказаться мы с братом, раз судебный следователь раскрыл нам механизм его предательства. Поэтому мы можем передать копию приговора в комитет, только если будем совершенно уверены, что назавтра советские войска перейдут нашу границу. Однако, перейдут ли они ее завтра или через месяц, никто нам точно сказать не может. А для полиции достаточно двух дней, чтобы учинить разгром коммунистов нашего края...
По радио уже сообщили, что немецкие войска с нашей территории отошли в Югославию, следовательно, у советских войск нет причин медлить на нашей границе, коль скоро они знают, что у нас они не встретят никакого сопротивления. Но и этот факт не убеждал моего брата. Чтобы доказать ему, что его осторожность излишня, я в тот же вечер в одиночку захватил власть в селе. Было шестое сентября. Я пошел к кмету дяде Янко, разъяснил ему политическое положение и потребовал ключи от кметства. Он оказался человеком понятливым и тут же согласился.
— Только другим рассказывай, что ты меня с оружием в руках заставил. Не то сраму не оберешься — за здорово живешь тебе власть отдал. Смеяться надо мной будут...
Он вручил мне два старых карабина, наган и печать, а потом мы разыграли маленькую комедию. Я «арестовал» его, посадив в соседнюю комнату, и написал от имени новой власти первое обращение к народу: «Просим население по сигналу школьного клепала выйти на площадь перед кметством и встретить советские войска хлебом и солью! Председатель Отечественного фронта». Я изобразил неразборчивую подпись, поставил печать кметства и пошел к клубу, чтобы повесить обращение на его дверях. Парни, которых я там застал, взяли на себя все остальное. Они ударили в школьное клепало и разнесли новость по селу. Через полчаса народ стал собираться на площади. Появился и Стоян, заметно взбудораженный, но когда я сказал ему, в чем дело, он отвел меня в сторону и принялся ругать, обвиняя в авантюризме, который мог, по его словам, очень дорого нам обойтись, да еще в самый канун великих событий. Я передал ему печать и оружие как символ власти, он вооружил карабинами и наганом трех человек, а остальным парням велел вооружиться кто чем может и всю ночь охранять село. Он, разумеется, объяснил им, что советские части еще не перешли нашей границы и что я самовольно возвестил их приход, за что полиция может перебить нас как мух, поскольку мы безоружны.
Молодые ребята ничуть этого не испугались и отправились выполнять боевое задание. Празднество по случаю установления новой власти уже невозможно было отменить. Площадь перед кметством постепенно заполнилась народом, из клуба притащили граммофон, и молодежь начала танцевать. Из ближайших домов вынесли вино и ракию, заголосили волынки и кавалы, пожилые повели хоро. Стоян пошел расставлять охрану вокруг села и вернулся, когда народ уже начал расходиться. Мы заперли кметство и молча разошлись. Установление власти Отечественного фронта, которого мы ждали столько лет, было отпраздновано без речей и церемоний, как самая обыкновенная вечеринка.
Большой праздник выдался в селе десятого сентября, притом не столько в честь прихода советских войск, сколько в честь возвращения Михо Баракова. Советские части, к сожалению, не проходили через наше село. По радио сообщили, что девятого они пройдут через До-брич, и самые нетерпеливые, конечно же во главе со Стояном, отправились в город на телегах и верхами еще на рассвете. И я сгорал от желания поехать с ними, но у меня не было сил даже забраться на телегу, а приступ кашля чуть не свалил меня на землю. В ожидании встречи с Советской Армией я не спал ночь, да и всю неделю меня не отпускало сильнейшее напряжение. За лето не выпало ни капли дождя, засуха терзала степь, раскаленный и пропыленный воздух жег мои прогнившие легкие.
Вечером я поднялся с постели и пошел на митинг, созванный у кметства. Хотя белое сияние полной луны заливало площадь и издалека было видно, как со всех концов села к центру тянутся люди, над дверью кметства были прикреплены два ярких светильника. Те, кто ездили в Добрич встречать советские войска, с воодушевлением рассказывали о том, что видели и слышали, где-то в селе гремели выстрелы, многие успели выпить и теперь пели и плясали хоро. И вот Стоян поднялся на крыльцо под свет ламп. Думаю, что это был самый счастливый день в его жизни. Он был охвачен таким восторгом и вдохновением, что дрожал, точно лист, а на глазах его блестели слезы. «Наш народ переживает исторический день,— говорил он, вскидывая руку,— фашизм наконец разгромлен, к нам пришла великая правда коммунизма!..»
Произнеся речь, он спустился с крыльца и направился прямо ко мне. Поздравил меня с новой властью, обнял и прижал к груди. Целую минуту он держал меня в объятиях, не произнося ни слова. Я чувствовал, как горит его лицо, как тяжело он дышит, как рыдает. В эту минуту я был счастлив, как в детстве, когда поздно вечером, возвращаясь с поля, он брал меня на руки и нес к дому. Я тоже ничего не мог ему сказать. Я тоже рыдал.
На следующее утро я чувствовал себя скверно, но к обеду вышел подышать воздухом. Возвращаясь с прогулки, я проходил мимо пивной, сел отдохнуть под навесом и тогда увидел, что на поляне перед домом Бара-ковых в десятке котлов варится баранина. Рядом с котлами были расставлены столы и стулья, красовались бочки с вином и ракией. В те скудные времена люди успели отвыкнуть от такого изобилия, и самые нетерпеливые уже кружили вокруг котлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Следователь правильно тебе объяснил, что более или менее предусмотрительные люди делают все, чтобы как-то подладиться к событиям,— говорил он.— Если это сделали Бараковы, почему бы и Пашовым этого не сделать? Никто точно не знает, кому служит молодой Пашов. Если Михо Бараков совершил предательство у нас под носом и мы этого не заметили, как нам дознаться, чем занимается твой приятель в иностранных государствах?
Что я мог сделать в этой ситуации? Я изнемогал от усталости и напряжения, харкал кровью сильнее, чем обычно, а к тому же брат не давал мне возможности связаться с окружным комитетом партии. Он боялся, что из комитета распорядятся изолировать Михо от товарищей в тюрьме, Михо догадается, что разоблачен (если он действительно предатель), и полиция попытается прикрыть его следы. Или ликвидирует его, чтобы он, выйдя из тюрьмы, не попал в наши руки, или же ликвидирует тех из наших, кто, по их предположениям, мог его разоблачить. Это можем, к примеру, оказаться мы с братом, раз судебный следователь раскрыл нам механизм его предательства. Поэтому мы можем передать копию приговора в комитет, только если будем совершенно уверены, что назавтра советские войска перейдут нашу границу. Однако, перейдут ли они ее завтра или через месяц, никто нам точно сказать не может. А для полиции достаточно двух дней, чтобы учинить разгром коммунистов нашего края...
По радио уже сообщили, что немецкие войска с нашей территории отошли в Югославию, следовательно, у советских войск нет причин медлить на нашей границе, коль скоро они знают, что у нас они не встретят никакого сопротивления. Но и этот факт не убеждал моего брата. Чтобы доказать ему, что его осторожность излишня, я в тот же вечер в одиночку захватил власть в селе. Было шестое сентября. Я пошел к кмету дяде Янко, разъяснил ему политическое положение и потребовал ключи от кметства. Он оказался человеком понятливым и тут же согласился.
— Только другим рассказывай, что ты меня с оружием в руках заставил. Не то сраму не оберешься — за здорово живешь тебе власть отдал. Смеяться надо мной будут...
Он вручил мне два старых карабина, наган и печать, а потом мы разыграли маленькую комедию. Я «арестовал» его, посадив в соседнюю комнату, и написал от имени новой власти первое обращение к народу: «Просим население по сигналу школьного клепала выйти на площадь перед кметством и встретить советские войска хлебом и солью! Председатель Отечественного фронта». Я изобразил неразборчивую подпись, поставил печать кметства и пошел к клубу, чтобы повесить обращение на его дверях. Парни, которых я там застал, взяли на себя все остальное. Они ударили в школьное клепало и разнесли новость по селу. Через полчаса народ стал собираться на площади. Появился и Стоян, заметно взбудораженный, но когда я сказал ему, в чем дело, он отвел меня в сторону и принялся ругать, обвиняя в авантюризме, который мог, по его словам, очень дорого нам обойтись, да еще в самый канун великих событий. Я передал ему печать и оружие как символ власти, он вооружил карабинами и наганом трех человек, а остальным парням велел вооружиться кто чем может и всю ночь охранять село. Он, разумеется, объяснил им, что советские части еще не перешли нашей границы и что я самовольно возвестил их приход, за что полиция может перебить нас как мух, поскольку мы безоружны.
Молодые ребята ничуть этого не испугались и отправились выполнять боевое задание. Празднество по случаю установления новой власти уже невозможно было отменить. Площадь перед кметством постепенно заполнилась народом, из клуба притащили граммофон, и молодежь начала танцевать. Из ближайших домов вынесли вино и ракию, заголосили волынки и кавалы, пожилые повели хоро. Стоян пошел расставлять охрану вокруг села и вернулся, когда народ уже начал расходиться. Мы заперли кметство и молча разошлись. Установление власти Отечественного фронта, которого мы ждали столько лет, было отпраздновано без речей и церемоний, как самая обыкновенная вечеринка.
Большой праздник выдался в селе десятого сентября, притом не столько в честь прихода советских войск, сколько в честь возвращения Михо Баракова. Советские части, к сожалению, не проходили через наше село. По радио сообщили, что девятого они пройдут через До-брич, и самые нетерпеливые, конечно же во главе со Стояном, отправились в город на телегах и верхами еще на рассвете. И я сгорал от желания поехать с ними, но у меня не было сил даже забраться на телегу, а приступ кашля чуть не свалил меня на землю. В ожидании встречи с Советской Армией я не спал ночь, да и всю неделю меня не отпускало сильнейшее напряжение. За лето не выпало ни капли дождя, засуха терзала степь, раскаленный и пропыленный воздух жег мои прогнившие легкие.
Вечером я поднялся с постели и пошел на митинг, созванный у кметства. Хотя белое сияние полной луны заливало площадь и издалека было видно, как со всех концов села к центру тянутся люди, над дверью кметства были прикреплены два ярких светильника. Те, кто ездили в Добрич встречать советские войска, с воодушевлением рассказывали о том, что видели и слышали, где-то в селе гремели выстрелы, многие успели выпить и теперь пели и плясали хоро. И вот Стоян поднялся на крыльцо под свет ламп. Думаю, что это был самый счастливый день в его жизни. Он был охвачен таким восторгом и вдохновением, что дрожал, точно лист, а на глазах его блестели слезы. «Наш народ переживает исторический день,— говорил он, вскидывая руку,— фашизм наконец разгромлен, к нам пришла великая правда коммунизма!..»
Произнеся речь, он спустился с крыльца и направился прямо ко мне. Поздравил меня с новой властью, обнял и прижал к груди. Целую минуту он держал меня в объятиях, не произнося ни слова. Я чувствовал, как горит его лицо, как тяжело он дышит, как рыдает. В эту минуту я был счастлив, как в детстве, когда поздно вечером, возвращаясь с поля, он брал меня на руки и нес к дому. Я тоже ничего не мог ему сказать. Я тоже рыдал.
На следующее утро я чувствовал себя скверно, но к обеду вышел подышать воздухом. Возвращаясь с прогулки, я проходил мимо пивной, сел отдохнуть под навесом и тогда увидел, что на поляне перед домом Бара-ковых в десятке котлов варится баранина. Рядом с котлами были расставлены столы и стулья, красовались бочки с вином и ракией. В те скудные времена люди успели отвыкнуть от такого изобилия, и самые нетерпеливые уже кружили вокруг котлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149