Разве можно тебе выходить, ведь простынешь в два счета. Я тебе доктора предлагаю, не хочешь, а эту бабку сама пошла звать». Как от табуретки этой слова дождешься, так и от нее. Ровно скотина больная. Ждет, чтоб ты ей помог, и сама же пугается.
Жена осталась у нее на ночь, а я ушел в другую комнату. Заснул только на рассвете, и приснился мне Койчо, голый. Вроде он где-то там, где службу проходит, а вме'сте и в нашем дворе, у ограды. Остальные солдаты одетые, а он нагишом, работает киркой и смеется. Что ты, говорю, не оденешься, не стыдно тебе, все одетые, а ты голый? Не стыдно, говорит, чего мне стыдиться. И опять смеется. В это время прилетела откуда-то большая птица. Брюхо вспорото, кишки видны, и кровь капает. То ли ворон, то ли орел, не скажу. Налетела она на Койчо, подхватила когтями под мышки и — в небо, а он все смеется. Я испугался, как бы она его с высоты не уронила, закричал и проснулся. Голого во сне видеть — не к добру. Вскочил я и скорей узнавать, как сноха. Жена увидела, что я встал, вышла ко мне заплаканная и сказала, что сноха все корчится от боли, в беспамятство впадает и бредит. То Койчо поминает, то какого-то Кунчо. Что это еще за Кунчо? Почем я знаю, говорю, больному человеку что только на ум не взбредет. А Кунчо того дорожного мастера звали. Только что, жена говорит, пришла в себя и сказала: «Рожу ребеночка и помру. Бабка Кера мне вчера веретеном живот вспорола. Она не хотела, но я дала ей золотой и она согласилась». После свадьбы я подарил снохе четыре золотые монеты, а она что сделала — одну монету ведьме этой отдала. Женк говорит: беги за доктором, хоть из-под земли доктора достань. Да где ж в те времена в деревне доктора найти? Акушерок и тех не было. Только в Добриче были врачи, да еще согласится ли кто сразу поехать?
Пока мы голову ломали, что же нам делать, из комнаты донесся вопль. Жена кинулась туда, я побежал запрягать. Не успел войти в конюшню, жена кричит с крыльца, чтоб я не уезжал никуда, подождал бы. Сноха ноет, словно ножом ее режут, я жду во дворе, не смею в комнату заглянут!,, посмотреть, что там. Потом жена вышла и сказала, что сноха выкинула. Выкопал я за домом могилку, похоронили ребеночка. Сноха тем временем заснула. Жена то и дело заходила посмотреть, как она, я тоже раз заглянул. Лицо у ней белое, как у покойника, губы синие и израненные, это она их от боли кусала. «Хоть бы,— говорим,— она живая осталась». Мы сами второй день про еду забыли, да и хлеба в доме не было. Жена села к квашне на ковригу замесить, да так с руками в тесте и заснула. Я не стал ее трогать, пусть подремлет, а сам все к снохе заглядываю. Три раза заходил к ней — спит. Четвертый раз зашел, гляжу — она по полу ползет. «Сношенька,— говорю,— зачем же ты встала, чего не лежишь?» Смотрит на меня вот такими глазами, будто что сказать хочет, а не говорит. «Ляг,— говорю,— ляг и поспи, а поспишь, так и поправишься». Наклонился я, чтоб ее на руки взять, а она на пол ничком упала и вся вытянулась. Понял я, что она кончается, кинулся к жене, разбудил ее, а сам в конюшню. Вскочил на коня и прямиком во Владимирове. Там фельдшер был, иногда на лошади объезжал окрестные села. Скачу и молю господа, чтоб мне его дома застать, может, хоть чем поможет. Нет, не застал. Все село обшарил, дом за домом, нигде его нету. Лошадь на месте, а его нет.
Вернулся я, когда уж смеркалось, и в воротах столкнулся с Калчо Соленым. Гляжу и не верю своим глазам — у него на руках сноха. Я подумал, что он явился ее к себе забрать. Они с самой свадьбы порог наш не переступали — ни он, ни его жена. Только младшая их дочка, Митка, забежит когда, перемолвится с сестрой словом и назад. Калчо Соленый знал, что дочке неможется, и ни разу к ней не зашел. На меня затаил злобу, а из-за меня и на собственную дочь. Да моего б ребенка хоть в преисподнюю бы уволокли, я б с чертями в драку полез, жизни бы не пожалел, но что там с моим дитем, дознался бы. И тут я в первую минуту подумал, будто он воспользовался, что меня в селе нет, и решил ее домой перенести. Обидно мне стало, но я помнил, что она чуть живая, не стал ее из рук у него рвать. Раз хочет, думаю, пусть забирает. Может, она у них быстрей поправится, а Койчо из армии вернется, снова к нам придет, не будет же она при живом муже вдовой жить. Только когда я вошел во двор, жена сказала, что он унес ее мертвую. Такая ярость меня охватила — убью, думаю. И я б его догнал и убил, руки б кровью замарал не задумываясь, кабы жена не удержала. «Мало тебе,— говорит,— две смерти в доме за один день, еще и третьей хочешь?»
На похороны снохи я не пошел и жену не пустил. Не пошел, потому как знал, что убью Калчо Соленого либо на кладбище, либо на обратном пути. Никто до той поры так меня не унижал, никто мне так в душу не плевал. Позднее, когда уж я на свежую голову все обдумал, я понял, что и ему было нелегко, что он, может, и сам не понимал, что делает. Он ведь рохля рохлей, только и умеет, что кверху пузом лежать да звезды считать, значит, когда он решил мертвую дочь из одного дома в другой перенести, он в тот час не в себе был. В тот же вечер я пошел в общинную контору и послал телеграмму Койчо. Он приехал на четвертый день, сам неживой от горя и от усталости, на себя не похож. Пошли с ним на кладбище, там он как увидел жены своей могилу, упал на нее, и никак мы его успокоить не могли. Шесть дней он дома прожил, и я его ни на минуту одного не оставлял, боялся, как бы он руки на себя не наложил — в таком он был отчаянии. А когда он уезжал, я его на поезде до самого Шумена проводил. Пытался втолковать ему, что мертвых с того света не вернешь, а живым жить надо, что время лечит все на свете раны, что когда-нибудь он снова женится и будет радоваться своим детишкам. Но он-то молодой еще, сердцем чистый, думает, что одну только женщину в жизни и любят. Так и уехал в кручине, и нам с женой до самого его отпуска кусок в горло не лез, сон не шел — все думали, как он там.
Так вот Калчо Соленый жив и остался. Второй раз я чуть не убил его, когда Стоян Кралев меня в подвал сельсовета затолкал. В первый вечер никто ко мне не заходил, ни хлеба мне не дали, ни воды. Койчо приходил обо мне справляться, так ему сказали, что меня увезли в город. Лечь тоже не на что было. Не знаю, помнишь ты или нет начальника заставы капитана Берда-рова. Был он запойный пьяница и держал в подвале уйму вина и водки. Он и взяточник был. За разные нарушения на границе от него откупались вином и ра-кией. И отпуска солдатам он давал за вино и ракию, так что подвал заставы был битком набит бочками да бочонками. После сорокового года, когда освободили Южную Добруджу, здание заставы стояло пустое, а после Девятою сентября в нем поместили сельсовет. Первую ночь я провел сидя на бочонке. Утром мне сунули в окошко ломоть хлеба, кувшин с водой и декларацию о членстве в ТКЗХ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Жена осталась у нее на ночь, а я ушел в другую комнату. Заснул только на рассвете, и приснился мне Койчо, голый. Вроде он где-то там, где службу проходит, а вме'сте и в нашем дворе, у ограды. Остальные солдаты одетые, а он нагишом, работает киркой и смеется. Что ты, говорю, не оденешься, не стыдно тебе, все одетые, а ты голый? Не стыдно, говорит, чего мне стыдиться. И опять смеется. В это время прилетела откуда-то большая птица. Брюхо вспорото, кишки видны, и кровь капает. То ли ворон, то ли орел, не скажу. Налетела она на Койчо, подхватила когтями под мышки и — в небо, а он все смеется. Я испугался, как бы она его с высоты не уронила, закричал и проснулся. Голого во сне видеть — не к добру. Вскочил я и скорей узнавать, как сноха. Жена увидела, что я встал, вышла ко мне заплаканная и сказала, что сноха все корчится от боли, в беспамятство впадает и бредит. То Койчо поминает, то какого-то Кунчо. Что это еще за Кунчо? Почем я знаю, говорю, больному человеку что только на ум не взбредет. А Кунчо того дорожного мастера звали. Только что, жена говорит, пришла в себя и сказала: «Рожу ребеночка и помру. Бабка Кера мне вчера веретеном живот вспорола. Она не хотела, но я дала ей золотой и она согласилась». После свадьбы я подарил снохе четыре золотые монеты, а она что сделала — одну монету ведьме этой отдала. Женк говорит: беги за доктором, хоть из-под земли доктора достань. Да где ж в те времена в деревне доктора найти? Акушерок и тех не было. Только в Добриче были врачи, да еще согласится ли кто сразу поехать?
Пока мы голову ломали, что же нам делать, из комнаты донесся вопль. Жена кинулась туда, я побежал запрягать. Не успел войти в конюшню, жена кричит с крыльца, чтоб я не уезжал никуда, подождал бы. Сноха ноет, словно ножом ее режут, я жду во дворе, не смею в комнату заглянут!,, посмотреть, что там. Потом жена вышла и сказала, что сноха выкинула. Выкопал я за домом могилку, похоронили ребеночка. Сноха тем временем заснула. Жена то и дело заходила посмотреть, как она, я тоже раз заглянул. Лицо у ней белое, как у покойника, губы синие и израненные, это она их от боли кусала. «Хоть бы,— говорим,— она живая осталась». Мы сами второй день про еду забыли, да и хлеба в доме не было. Жена села к квашне на ковригу замесить, да так с руками в тесте и заснула. Я не стал ее трогать, пусть подремлет, а сам все к снохе заглядываю. Три раза заходил к ней — спит. Четвертый раз зашел, гляжу — она по полу ползет. «Сношенька,— говорю,— зачем же ты встала, чего не лежишь?» Смотрит на меня вот такими глазами, будто что сказать хочет, а не говорит. «Ляг,— говорю,— ляг и поспи, а поспишь, так и поправишься». Наклонился я, чтоб ее на руки взять, а она на пол ничком упала и вся вытянулась. Понял я, что она кончается, кинулся к жене, разбудил ее, а сам в конюшню. Вскочил на коня и прямиком во Владимирове. Там фельдшер был, иногда на лошади объезжал окрестные села. Скачу и молю господа, чтоб мне его дома застать, может, хоть чем поможет. Нет, не застал. Все село обшарил, дом за домом, нигде его нету. Лошадь на месте, а его нет.
Вернулся я, когда уж смеркалось, и в воротах столкнулся с Калчо Соленым. Гляжу и не верю своим глазам — у него на руках сноха. Я подумал, что он явился ее к себе забрать. Они с самой свадьбы порог наш не переступали — ни он, ни его жена. Только младшая их дочка, Митка, забежит когда, перемолвится с сестрой словом и назад. Калчо Соленый знал, что дочке неможется, и ни разу к ней не зашел. На меня затаил злобу, а из-за меня и на собственную дочь. Да моего б ребенка хоть в преисподнюю бы уволокли, я б с чертями в драку полез, жизни бы не пожалел, но что там с моим дитем, дознался бы. И тут я в первую минуту подумал, будто он воспользовался, что меня в селе нет, и решил ее домой перенести. Обидно мне стало, но я помнил, что она чуть живая, не стал ее из рук у него рвать. Раз хочет, думаю, пусть забирает. Может, она у них быстрей поправится, а Койчо из армии вернется, снова к нам придет, не будет же она при живом муже вдовой жить. Только когда я вошел во двор, жена сказала, что он унес ее мертвую. Такая ярость меня охватила — убью, думаю. И я б его догнал и убил, руки б кровью замарал не задумываясь, кабы жена не удержала. «Мало тебе,— говорит,— две смерти в доме за один день, еще и третьей хочешь?»
На похороны снохи я не пошел и жену не пустил. Не пошел, потому как знал, что убью Калчо Соленого либо на кладбище, либо на обратном пути. Никто до той поры так меня не унижал, никто мне так в душу не плевал. Позднее, когда уж я на свежую голову все обдумал, я понял, что и ему было нелегко, что он, может, и сам не понимал, что делает. Он ведь рохля рохлей, только и умеет, что кверху пузом лежать да звезды считать, значит, когда он решил мертвую дочь из одного дома в другой перенести, он в тот час не в себе был. В тот же вечер я пошел в общинную контору и послал телеграмму Койчо. Он приехал на четвертый день, сам неживой от горя и от усталости, на себя не похож. Пошли с ним на кладбище, там он как увидел жены своей могилу, упал на нее, и никак мы его успокоить не могли. Шесть дней он дома прожил, и я его ни на минуту одного не оставлял, боялся, как бы он руки на себя не наложил — в таком он был отчаянии. А когда он уезжал, я его на поезде до самого Шумена проводил. Пытался втолковать ему, что мертвых с того света не вернешь, а живым жить надо, что время лечит все на свете раны, что когда-нибудь он снова женится и будет радоваться своим детишкам. Но он-то молодой еще, сердцем чистый, думает, что одну только женщину в жизни и любят. Так и уехал в кручине, и нам с женой до самого его отпуска кусок в горло не лез, сон не шел — все думали, как он там.
Так вот Калчо Соленый жив и остался. Второй раз я чуть не убил его, когда Стоян Кралев меня в подвал сельсовета затолкал. В первый вечер никто ко мне не заходил, ни хлеба мне не дали, ни воды. Койчо приходил обо мне справляться, так ему сказали, что меня увезли в город. Лечь тоже не на что было. Не знаю, помнишь ты или нет начальника заставы капитана Берда-рова. Был он запойный пьяница и держал в подвале уйму вина и водки. Он и взяточник был. За разные нарушения на границе от него откупались вином и ра-кией. И отпуска солдатам он давал за вино и ракию, так что подвал заставы был битком набит бочками да бочонками. После сорокового года, когда освободили Южную Добруджу, здание заставы стояло пустое, а после Девятою сентября в нем поместили сельсовет. Первую ночь я провел сидя на бочонке. Утром мне сунули в окошко ломоть хлеба, кувшин с водой и декларацию о членстве в ТКЗХ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149