И чтобы не оставлять в их недоверчивых душах ни капли сомнения, под конец мы выкладывали последний и самый сокрушительный довод по части благоденствия колхозников: в конце года колхозники берут лишь малую долю своего вознаграждения, поскольку эта малая доля так велика, что ее с избытком хватает на удовлетворение всех их нужд. Более того, колхозник может сколько ему угодно пользоваться общим имуществом. Значит, если б кому-то взбрело в голову прирезать сегодня десяток кур, он бы их прирезал, и никто б ему слова не сказал, но он сам не станет этого делать, не станет наносить ущерб общему хозяйству, потому что он человек сознательный, новый советский человек, и прочее в том же духе.
Киро Джелебов во внутреннем дворе грузил на телегу коровий навоз. Надев старые галоши, в одной рубахе и закатанных штанах, он всаживал железные вилы в густую кашу и бросал навоз в телегу. Над навозной кучей поднимался пар, кругом разносился терпкий запах перепревшего коровяка, в ногах у Киро путались куры, которые каждый раз, как он поднимал вилы, остервенело кидались на червей. Он осторожно отгонял их и выговаривал, словно непослушным разлакомившимся детям:
— Ну куда ты лезешь, ты ж оглянуться не успеешь, как я тебя на вилы насажу. Целыми днями клюешь, и все тебе мало. А ну, кыш отсюдова!
Он был так занят делом, что заметил меня, только когда скрипнула садовая калитка. Воткнув вилы в кучу, он пошел мне навстречу.
— За руку не буду здороваться, руки грязные, но ты заходи, заходи! Решил вот подбросить немного навозу на ту полоску, что у Рощи. Этот год я там подсолнечник посеял, так на одном конце ни в рост не пошел, ни семя не налилось. Я так думаю, место там наклонное, почву дождями смыло, вот я телегу-другую навоза и хочу туда отвезти. Пойдем посидим в доме! Хозяйка нас виноградом угостит либо еще чем.
В это время тетушка Танка вышла на террасу, увидела меня и тоже стала звать в дом. Я сказал ей, что забежал по дороге на минутку, а на днях приду к ним в гости. Она стала развешивать под стрехой связки лука и чеснока, а мы с Киро остались во дворе. Я спросил его, пишет ли им Марчо, который два месяца назад поступил в Софийский университет, спросил и о других сыновьях. Он сказал, что Марчо пишет регулярно, у него все в порядке, поселился вместе с одним пареньком из-под Пловдива. Перед отъездом он собирался поступать в политехнический, но в Софии передумал и поступил на агрономический факультет. Агроном так агроном, дело хозяйское. Позавчера Киро отправил ему посылочку, подбросил кой-чего из продуктов, с продуктами в Софии туго. Анё марширует на плацу, а Димчо в этом году, коли все будет ладно, закончит ученье в Образцовом поместье.
Рассказывая мне о сыновьях — по нескольку слов о каждом, словно сообщая краткие сведения о посторонних людях,— Киро машинально снова взялся за вилы и, перебрасывая навоз в телегу, заговорил о курах, которые по-прежнему путались у него в ногах, выискивая червей:
— Не знаю, замечал ты или нет, но куры эти, что козы — такие же обжоры. Козу, если не трогать, целый день будет зелень щипать и все одно не наестся, и курица так же — с утра до вечера стучит клювом, словно швейная машина. Как посмотреть, зоб-то у ней меньше моей горсти, а ровно бочка бездонная. Особенно вот эта, рыжая, старозагорской породы, от зерна не оттащишь. Род-айланды едят меньше, а весу больше набирают. Что ни клюнет, все впрок идет. И плимутроки тоже такие. А леггорны самые ноские. Круглый год, можно сказать, несутся, каждый день. Тюрю только надо им давать, отруби замачивать или подсолнечник. А от кукурузы, от другого зерна слабо несутся. Обыкновенная курица, а знает, чего ей надо. И еще скажу — почве она злейший враг. На неделю пусти ее в огороде покопаться, что уж она с почвой делает, не знаю, а только удобрений не внесешь, на другой год урожая не жди.
После этой краткой, но исчерпывающей лекции по птицеводству Киро принес воловье ярмо, которое было прислонено к стене хлева, и принялся прилаживать его к дышлу, а я пожелал ему приятной работы и пошел восвояси. Я не ожидал особого успеха от своей миссии, ведь я знал, что этот первый разговор — лишь начало, и все же у меня появилось чувство, что встречаться с Киро мне будет все труднее. Мне казалось, что я посягну на его достоинство, если начну убеждать его совершить в своей жизни такой переворот, каким должен был стать для него отказ от частной собственности. Уговаривать других хозяев мне ничего не стоило, к Калчо Соленому, например, я мог зайти когда угодно, мог заговорить с ним и на улице. Сначала он категорически отказывался слушать об «этом дьявольском теке-хе», но постепенно разговор увлекал его, и когда мне удавалось (а удавалось мне всегда) заверить его, что в общем хозяйстве всю работу в поле будут выполнять машины, он простодушно восклицал: «Куда ж лучше!» Однако как только я предлагал ему подписать декларацию, он отвечал: «И для этого время придет, нам спешить некуда, ты не волнуйся!» И он действительно стал членом-учредителем кооперативного хозяйства. С Жен-до Ивановым мы виделись по нескольку раз в день, потому что наши семьи жили как бы в одном дворе, символически разделенном прогнившим плетнем. Долгие годы я, как и все остальные в селе, не знал, почему его называют Разбойником, тем более что он был уважаемым, работящим хозяином. Очевидно, тот, кто окрестил его, слышал что-то о его подвигах в молодые годы, но так как Жендо в нашем селе был человек пришлый и пи разу не проявил свой «разбойничий» нрав, все считали, что своим прозвищем он обязан какому-то недоразумению. Всего за несколько дней до облавы на волков я узнал, почему его прозвали Разбойником. Я ненадолго забежал к нему, мы выпили, и разговор у нас получился долгий и душевный. В стене напротив были встроенные полки, на которых хранилась кухонная утварь, и среди них — ржавый наган. Я стал рассматривать эту древность, и тогда Жендо рассказал мне свою историю, которую читатель уже знает. Был ли его рассказ верен во всех подробностях, не приписал ли он себе чужих подвигов, чтобы выглядеть поинтересней, особого значения не имеет. Важнее то, что если б он даже выдумал всю историю с начала до конца, он излагал ее как свою и настаивал на том, что каждое его слово правдиво. Судя по всему, «тайну» своей жизни, которую он хранил много лет, он решил мне раскрыть внезапно и неожиданно для самого себя. Именно это произвело на меня сильнейшее впечатление. Гораздо позже я сообразил, что о своем житии он рассказал мне почти перед самой облавой на волков, и увидел в его исповеди трагическое предзнаменование.
Николин Миялков и еще четверо моих «подопечных» подписали декларации о членстве в ТКЗХ без особых терзаний, только Никола Денев при каждом разговоре повторял одно и то же:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Киро Джелебов во внутреннем дворе грузил на телегу коровий навоз. Надев старые галоши, в одной рубахе и закатанных штанах, он всаживал железные вилы в густую кашу и бросал навоз в телегу. Над навозной кучей поднимался пар, кругом разносился терпкий запах перепревшего коровяка, в ногах у Киро путались куры, которые каждый раз, как он поднимал вилы, остервенело кидались на червей. Он осторожно отгонял их и выговаривал, словно непослушным разлакомившимся детям:
— Ну куда ты лезешь, ты ж оглянуться не успеешь, как я тебя на вилы насажу. Целыми днями клюешь, и все тебе мало. А ну, кыш отсюдова!
Он был так занят делом, что заметил меня, только когда скрипнула садовая калитка. Воткнув вилы в кучу, он пошел мне навстречу.
— За руку не буду здороваться, руки грязные, но ты заходи, заходи! Решил вот подбросить немного навозу на ту полоску, что у Рощи. Этот год я там подсолнечник посеял, так на одном конце ни в рост не пошел, ни семя не налилось. Я так думаю, место там наклонное, почву дождями смыло, вот я телегу-другую навоза и хочу туда отвезти. Пойдем посидим в доме! Хозяйка нас виноградом угостит либо еще чем.
В это время тетушка Танка вышла на террасу, увидела меня и тоже стала звать в дом. Я сказал ей, что забежал по дороге на минутку, а на днях приду к ним в гости. Она стала развешивать под стрехой связки лука и чеснока, а мы с Киро остались во дворе. Я спросил его, пишет ли им Марчо, который два месяца назад поступил в Софийский университет, спросил и о других сыновьях. Он сказал, что Марчо пишет регулярно, у него все в порядке, поселился вместе с одним пареньком из-под Пловдива. Перед отъездом он собирался поступать в политехнический, но в Софии передумал и поступил на агрономический факультет. Агроном так агроном, дело хозяйское. Позавчера Киро отправил ему посылочку, подбросил кой-чего из продуктов, с продуктами в Софии туго. Анё марширует на плацу, а Димчо в этом году, коли все будет ладно, закончит ученье в Образцовом поместье.
Рассказывая мне о сыновьях — по нескольку слов о каждом, словно сообщая краткие сведения о посторонних людях,— Киро машинально снова взялся за вилы и, перебрасывая навоз в телегу, заговорил о курах, которые по-прежнему путались у него в ногах, выискивая червей:
— Не знаю, замечал ты или нет, но куры эти, что козы — такие же обжоры. Козу, если не трогать, целый день будет зелень щипать и все одно не наестся, и курица так же — с утра до вечера стучит клювом, словно швейная машина. Как посмотреть, зоб-то у ней меньше моей горсти, а ровно бочка бездонная. Особенно вот эта, рыжая, старозагорской породы, от зерна не оттащишь. Род-айланды едят меньше, а весу больше набирают. Что ни клюнет, все впрок идет. И плимутроки тоже такие. А леггорны самые ноские. Круглый год, можно сказать, несутся, каждый день. Тюрю только надо им давать, отруби замачивать или подсолнечник. А от кукурузы, от другого зерна слабо несутся. Обыкновенная курица, а знает, чего ей надо. И еще скажу — почве она злейший враг. На неделю пусти ее в огороде покопаться, что уж она с почвой делает, не знаю, а только удобрений не внесешь, на другой год урожая не жди.
После этой краткой, но исчерпывающей лекции по птицеводству Киро принес воловье ярмо, которое было прислонено к стене хлева, и принялся прилаживать его к дышлу, а я пожелал ему приятной работы и пошел восвояси. Я не ожидал особого успеха от своей миссии, ведь я знал, что этот первый разговор — лишь начало, и все же у меня появилось чувство, что встречаться с Киро мне будет все труднее. Мне казалось, что я посягну на его достоинство, если начну убеждать его совершить в своей жизни такой переворот, каким должен был стать для него отказ от частной собственности. Уговаривать других хозяев мне ничего не стоило, к Калчо Соленому, например, я мог зайти когда угодно, мог заговорить с ним и на улице. Сначала он категорически отказывался слушать об «этом дьявольском теке-хе», но постепенно разговор увлекал его, и когда мне удавалось (а удавалось мне всегда) заверить его, что в общем хозяйстве всю работу в поле будут выполнять машины, он простодушно восклицал: «Куда ж лучше!» Однако как только я предлагал ему подписать декларацию, он отвечал: «И для этого время придет, нам спешить некуда, ты не волнуйся!» И он действительно стал членом-учредителем кооперативного хозяйства. С Жен-до Ивановым мы виделись по нескольку раз в день, потому что наши семьи жили как бы в одном дворе, символически разделенном прогнившим плетнем. Долгие годы я, как и все остальные в селе, не знал, почему его называют Разбойником, тем более что он был уважаемым, работящим хозяином. Очевидно, тот, кто окрестил его, слышал что-то о его подвигах в молодые годы, но так как Жендо в нашем селе был человек пришлый и пи разу не проявил свой «разбойничий» нрав, все считали, что своим прозвищем он обязан какому-то недоразумению. Всего за несколько дней до облавы на волков я узнал, почему его прозвали Разбойником. Я ненадолго забежал к нему, мы выпили, и разговор у нас получился долгий и душевный. В стене напротив были встроенные полки, на которых хранилась кухонная утварь, и среди них — ржавый наган. Я стал рассматривать эту древность, и тогда Жендо рассказал мне свою историю, которую читатель уже знает. Был ли его рассказ верен во всех подробностях, не приписал ли он себе чужих подвигов, чтобы выглядеть поинтересней, особого значения не имеет. Важнее то, что если б он даже выдумал всю историю с начала до конца, он излагал ее как свою и настаивал на том, что каждое его слово правдиво. Судя по всему, «тайну» своей жизни, которую он хранил много лет, он решил мне раскрыть внезапно и неожиданно для самого себя. Именно это произвело на меня сильнейшее впечатление. Гораздо позже я сообразил, что о своем житии он рассказал мне почти перед самой облавой на волков, и увидел в его исповеди трагическое предзнаменование.
Николин Миялков и еще четверо моих «подопечных» подписали декларации о членстве в ТКЗХ без особых терзаний, только Никола Денев при каждом разговоре повторял одно и то же:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149