Работа эта была поручена цыгану Мато. Его гильотина была устроена очень просто — это был столб, врытый в землю и продырявленный на высоте около метра. Мато продергивал в дырку собачий поводок и дергал за него. Собака вставала на задние лапы, открывая грудь, и Мато всаживал нож ей в сердце.
Я ходил в Орлово по делу и на обратном пути пошел самой короткой дорогой, через северную часть сельских угодий. Дорога привела меня к месту, где уничтожали собак,— поляне, окруженной со всех сторон зарослями репейника, над которыми торчала собачья гильотина. По обеим сторонам дороги лежали рядком десятка три или больше мертвых собак. Я был так потрясен этим зрелищем, что поспешил повернуть назад, но тут кто-то окликнул меня по имени. Я посмотрел сквозь кусты — посреди поляны торчала окровавленная собачья гильотина, а рядом с ней — Илия Драгиев. Я подошел ближе и увидел, что он держит на поводке крупного пегого пса. На краю поляны сидел на пеньке цыган Мато и курил козью ножку с видом человека, который сделал важное дело и теперь с удовольствием предается отдыху. Он улыбался, показывая крупные пожелтевшие зубы, посматривал то на два ножа, всаженные в землю по обе стороны от него, то на Илию и иронически качал головой.
— Кишка тонка! Никак свою животную не прикончит. Сам, выходит, хлипкий! Мается тут, и ни в какую.
— Это ты про меня? Сейчас увидишь! Подумаешь, дело большое — нож в зверюгу эту всадить!
Взбадривая себя криком, Илия продернул поводок через дырку в столбе и натянул его. Голову собаки повело вверх, животное встало на задние лапы, давясь и вываливая язык. Цыган поднялся с пенька и протянул Илии нож, но Илия не взял его, посмотрел на землю вокруг столба, пропитанную кровью и покрытую роями сине-зеленых мух, и отпустил собаку. Он дрожал как в лихорадке, зубы у него стучали, побелевшее лицо заливал пот. Осеннее солнце припекало, на полянке, огороженной зарослями репейника, было жарко и душно, пахло кровью и собачьими испражнениями. Цыган, лицо которого блестело от пота, смотрел на Илию, улыбаясь до ушей и покачивая лохматой головой, потом взял нож и подошел к собаке.
— Эй ты, цыган!— вскрикнул Илия и загородил ему дорогу.— Убери свои грязные лапы! Не то я тебя самого прикончу. А собаку свою я сам убью. Я его такусеньким кутенком взял, я его вырастил, от моей руки пусть и гибель примет!— Несчастный Илия, словно обезумев, топтался возле своего пса и то дергал за поводок, ставя животное на задние лапы, то снова отпускал его и бил себя по голове.— Как же я тебя жизни лишу, Шарко! Скажи мне, как! Нет, не дает мне сердце, рука не поднимается.— Наконец, он отпустил собаку и воскликнул:— Да подпишу я эту декларацию, отчего не подписать. Столько народу подписало и не померло, так и я не помру! Илко, пошли, дашь мне декларацию. Подпишу, детей своих не стану губить...
Пока мы шли к селу, он рассказал мне, что Стоян несколько раз встречался с ним один на один и дал ему задание уничтожать собак вместо цыгана Мато. Сначала убить свою собаку, потом — чужих. Если же он этого не сделает, Стоян объявит его кулаком, потому что он нанимал мальчишек пасти ягнят, и отправит за оскорбление секретаря в трудовой лагерь, а из лагери ому живым не выйти. Там он сгниет и детей сиротами оставит...
Брата в клубе мы не застали. Я дал Илии декларацию, он подписал ее и ушел. Я не мог отделаться от тягостного видения собачьей гильотины и, когда Стоян перешагнул порог, набросился на него с упреками. Стоян увидел подписанную декларацию, аккуратно убрал ее в шкаф и лишь после этого сел напротив меня. Раньше я не допускал, что он может быть таким жестокосердным, и сказал ему об этом. Еще я сказал, что с некоторых пор все спрашиваю себя, как это возможно — чтобы два брата, к тому же выросшие, как мы, в сиротстве, до такой степени не понимали и не знали друг друга. Я ожидал, что мои упреки его рассердят, но он молчал, и на лице его появилось выражение какой-то печали и примирения.
— Да, да, пожалуй, ты прав,— заговорил он наконец, глядя мне прямо в глаза.— Хотя нет... так-то уж мы и ке знаем друг друга? Ты, может, меня не знаешь, но я тебя знаю. В былые годы, когда перед нами была одна великая цель, ты рвался прямо вперед, как стрела. Теперь ты стал другим. Оглядываешься по сторонам, сомневаешься, колеблешься. Да, то, о чем мы мечтали несколько лет назад, получается не совсем так, как мы думали. Мы верили, что как только мы возьмем в свои руки власть, люди с песнями ринутся навстречу новой жизни. Вышло не так. Оказалось, не все думают, как мы. Началась борьба, колебания, страдания. Да, но а как же иначе? Ты сам много раз говорил мне, что ликвидация частной собственности — величайшее событие в истории человечества. В истории этой чего только не было. И столетние войны, и смена эпох, и революции, и создание и крушение государств, и бог весть что еще, но ликвидация частной собственности осуществляется впервые. Двадцать лет назад — в Советском Союзе, теперь — у нас. Это величайшая революция, все остальные сводились к каким-то реформам, бунтам и больше ничему. Наша революция перевернула жизнь вверх тормашками для того, чтобы полностью ее обновить. Это твои слова, мой милый братец, тебя цитирую. А раз мы приступаем к полному обновлению жизни, как же нам не сталкиваться с трудностями? Мы не ждали, что они будут такими серьезными, но раз уж они обрушились на наши головы, надо их преодолевать. Ты обвиняешь меня в применении насилия. А может, ты ошибаешься и называешь насилием мои усилия, направленные на преодоление трудностей на пути к новой жизни? Ладно, допустим, мои усилия — это и есть насилие. Но почему я прибегаю к насилию? Ради себя, ради своей выгоды, или во имя общего блага, во имя народа? Ты жалеешь людей, они, мол, страдают. Но из-за чего они страдают? Из-за жалкого клочка земли, из-за своей тощей скотины, из-за всего, что у них «свое». Ведь частная собственность — первопричина страданий человечества, не так ли? Я не хочу бросать твои же камни в твой огород, но и этому ты меня учил. Читал мне книги по этому вопросу...
Стоян встал и принялся ходить по комнате. Он ступал медленно и осторожно, словно по краю пропасти, и время от времени дергал шеей, точно его душил воротник. Этот тик показывал, что в нем поднимается буря, с которой он не в состоянии справиться, и что вот-вот она грянет со страшной силой. Чтобы предотвратить эту бурю, я пошел было к выходу, но он догнал меня у двери и схватил за плечо.
— Прежде чем уйти, скажи мне, как мы добьемся нашей цели — социализма. Сто раз мы об этом говорили, а я все не пойму, какую же тактику ты предлагаешь. Раз ты не одобряешь мою тактику, значит, у тебя есть своя. Давай, выкладывай, а я послушаю.
Я сказал ему, что слово «тактика» в данном случае неуместно, более того — неверно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Я ходил в Орлово по делу и на обратном пути пошел самой короткой дорогой, через северную часть сельских угодий. Дорога привела меня к месту, где уничтожали собак,— поляне, окруженной со всех сторон зарослями репейника, над которыми торчала собачья гильотина. По обеим сторонам дороги лежали рядком десятка три или больше мертвых собак. Я был так потрясен этим зрелищем, что поспешил повернуть назад, но тут кто-то окликнул меня по имени. Я посмотрел сквозь кусты — посреди поляны торчала окровавленная собачья гильотина, а рядом с ней — Илия Драгиев. Я подошел ближе и увидел, что он держит на поводке крупного пегого пса. На краю поляны сидел на пеньке цыган Мато и курил козью ножку с видом человека, который сделал важное дело и теперь с удовольствием предается отдыху. Он улыбался, показывая крупные пожелтевшие зубы, посматривал то на два ножа, всаженные в землю по обе стороны от него, то на Илию и иронически качал головой.
— Кишка тонка! Никак свою животную не прикончит. Сам, выходит, хлипкий! Мается тут, и ни в какую.
— Это ты про меня? Сейчас увидишь! Подумаешь, дело большое — нож в зверюгу эту всадить!
Взбадривая себя криком, Илия продернул поводок через дырку в столбе и натянул его. Голову собаки повело вверх, животное встало на задние лапы, давясь и вываливая язык. Цыган поднялся с пенька и протянул Илии нож, но Илия не взял его, посмотрел на землю вокруг столба, пропитанную кровью и покрытую роями сине-зеленых мух, и отпустил собаку. Он дрожал как в лихорадке, зубы у него стучали, побелевшее лицо заливал пот. Осеннее солнце припекало, на полянке, огороженной зарослями репейника, было жарко и душно, пахло кровью и собачьими испражнениями. Цыган, лицо которого блестело от пота, смотрел на Илию, улыбаясь до ушей и покачивая лохматой головой, потом взял нож и подошел к собаке.
— Эй ты, цыган!— вскрикнул Илия и загородил ему дорогу.— Убери свои грязные лапы! Не то я тебя самого прикончу. А собаку свою я сам убью. Я его такусеньким кутенком взял, я его вырастил, от моей руки пусть и гибель примет!— Несчастный Илия, словно обезумев, топтался возле своего пса и то дергал за поводок, ставя животное на задние лапы, то снова отпускал его и бил себя по голове.— Как же я тебя жизни лишу, Шарко! Скажи мне, как! Нет, не дает мне сердце, рука не поднимается.— Наконец, он отпустил собаку и воскликнул:— Да подпишу я эту декларацию, отчего не подписать. Столько народу подписало и не померло, так и я не помру! Илко, пошли, дашь мне декларацию. Подпишу, детей своих не стану губить...
Пока мы шли к селу, он рассказал мне, что Стоян несколько раз встречался с ним один на один и дал ему задание уничтожать собак вместо цыгана Мато. Сначала убить свою собаку, потом — чужих. Если же он этого не сделает, Стоян объявит его кулаком, потому что он нанимал мальчишек пасти ягнят, и отправит за оскорбление секретаря в трудовой лагерь, а из лагери ому живым не выйти. Там он сгниет и детей сиротами оставит...
Брата в клубе мы не застали. Я дал Илии декларацию, он подписал ее и ушел. Я не мог отделаться от тягостного видения собачьей гильотины и, когда Стоян перешагнул порог, набросился на него с упреками. Стоян увидел подписанную декларацию, аккуратно убрал ее в шкаф и лишь после этого сел напротив меня. Раньше я не допускал, что он может быть таким жестокосердным, и сказал ему об этом. Еще я сказал, что с некоторых пор все спрашиваю себя, как это возможно — чтобы два брата, к тому же выросшие, как мы, в сиротстве, до такой степени не понимали и не знали друг друга. Я ожидал, что мои упреки его рассердят, но он молчал, и на лице его появилось выражение какой-то печали и примирения.
— Да, да, пожалуй, ты прав,— заговорил он наконец, глядя мне прямо в глаза.— Хотя нет... так-то уж мы и ке знаем друг друга? Ты, может, меня не знаешь, но я тебя знаю. В былые годы, когда перед нами была одна великая цель, ты рвался прямо вперед, как стрела. Теперь ты стал другим. Оглядываешься по сторонам, сомневаешься, колеблешься. Да, то, о чем мы мечтали несколько лет назад, получается не совсем так, как мы думали. Мы верили, что как только мы возьмем в свои руки власть, люди с песнями ринутся навстречу новой жизни. Вышло не так. Оказалось, не все думают, как мы. Началась борьба, колебания, страдания. Да, но а как же иначе? Ты сам много раз говорил мне, что ликвидация частной собственности — величайшее событие в истории человечества. В истории этой чего только не было. И столетние войны, и смена эпох, и революции, и создание и крушение государств, и бог весть что еще, но ликвидация частной собственности осуществляется впервые. Двадцать лет назад — в Советском Союзе, теперь — у нас. Это величайшая революция, все остальные сводились к каким-то реформам, бунтам и больше ничему. Наша революция перевернула жизнь вверх тормашками для того, чтобы полностью ее обновить. Это твои слова, мой милый братец, тебя цитирую. А раз мы приступаем к полному обновлению жизни, как же нам не сталкиваться с трудностями? Мы не ждали, что они будут такими серьезными, но раз уж они обрушились на наши головы, надо их преодолевать. Ты обвиняешь меня в применении насилия. А может, ты ошибаешься и называешь насилием мои усилия, направленные на преодоление трудностей на пути к новой жизни? Ладно, допустим, мои усилия — это и есть насилие. Но почему я прибегаю к насилию? Ради себя, ради своей выгоды, или во имя общего блага, во имя народа? Ты жалеешь людей, они, мол, страдают. Но из-за чего они страдают? Из-за жалкого клочка земли, из-за своей тощей скотины, из-за всего, что у них «свое». Ведь частная собственность — первопричина страданий человечества, не так ли? Я не хочу бросать твои же камни в твой огород, но и этому ты меня учил. Читал мне книги по этому вопросу...
Стоян встал и принялся ходить по комнате. Он ступал медленно и осторожно, словно по краю пропасти, и время от времени дергал шеей, точно его душил воротник. Этот тик показывал, что в нем поднимается буря, с которой он не в состоянии справиться, и что вот-вот она грянет со страшной силой. Чтобы предотвратить эту бурю, я пошел было к выходу, но он догнал меня у двери и схватил за плечо.
— Прежде чем уйти, скажи мне, как мы добьемся нашей цели — социализма. Сто раз мы об этом говорили, а я все не пойму, какую же тактику ты предлагаешь. Раз ты не одобряешь мою тактику, значит, у тебя есть своя. Давай, выкладывай, а я послушаю.
Я сказал ему, что слово «тактика» в данном случае неуместно, более того — неверно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149