Элистер называл это «Шипенье доллара». Он много работал на нее, мотался повсюду с поручениями, делал фотографии ее платьев для листовок, которые раздавали прохожим, и – всегда был под кайфом. В тот год бума это не имело значения – все были словно под кайфом. Когда Маккензи нужны были деньги, она брала их из кассы целыми пригоршнями. Маккензи кроила свои мини-юбки из винила, из золотой парчи, из искусственного меха. В магазине стали появляться и делать покупки поп-группы, звезды, дизайнеры таких телевизионных шоу, как «Хуллабаллу».
И вот, наконец, высшее признание – вроде обряда посвящения в рыцари: секретарь Корал Стэнтон сообщила, что Корал явится в такое время, когда в заведении стоит дым коромыслом, то есть в три часа дня в субботу. Элистер намекнул о визите Корал в «УУД», чтобы можно было описать его в главной колонке. В следующую субботу черный «роллс-ройс» изверг из своего чрева трех женщин, на первый взгляд «го-го герлз», в коротких белых виниловых платьях. Однако, лишь подойдя поближе, можно было разглядеть, что одна из «герлз» – сильно накрашенная сорокапятилетняя женщина. Корал знала, как подделаться под молодежь. Она вступила в магазин, широко раскрыла глаза и высказалась:
– Гениально! – Потом обняла Маккензи и воскликнула:
– Это я открыла тебя! Это магазин моды из будущего! Мы позовем Эйвдона сфотографировать Джули Кристи, Шер и Цилла Блэк здесь, в этом самом магазине! И большой репортаж! Немедленно! Очень громкий! И, может быть, труппу гибких, молодых танцовщиц? Черных! Взрывных! – Она дала знак помощнице. – Разузнайте, в городе ли труппа Элвина Эйли. Маккензи, эти твои стойки для вешалок выдержат вес человека? Я уже вижу, как молодые тела с блестящей черной кожей крутятся в свете юпитеров на них, как акробаты, отражая все цвета радуги! Это будет супер!
Элистер налил всем шампанского, и Корал провозгласила тост за успех. Из-за отвлекающего присутствия Корал в этот день было украдено несколько предметов, но когда «великая женщина» удалилась, они почувствовали, что пропажи вполне компенсированы результатом визита. Корреспондент «УУД» в глубинах магазина взял интервью у Маккензи, называя ее «Королевой ультрасовременной моды янки» и утверждая, что «наконец-то британское вторжение остановлено доморощенным вариантом, повержено бьющей ключом энергией Маккензи Голдштайн».
Когда Маккензи прочитала статью, она швырнула газету через всю комнату.
– Я хочу, чтобы эта отвратительная фамилия появилась в печати в последний раз! С сегодняшнего дня я Маккензи Голд!
И она подала документы, чтобы официально сменить фамилию.
«Ах, Майя, – писала она в Париж, – так будет гораздо лучше! В следующий раз адресуй почту на имя мисс М. Голд! И приезжай поскорее в гости, я так горжусь своим магазином! И что бы ни случилось в будущем, никто и ничто не будет значить для меня так много, как этот магазин!»
Но тут она ошибалась. «Голд!» исполнилось только четыре месяца, как ее братья заговорили о втором таком магазине. На этот раз она топнула ногой и заявила категорически: «Только на Мэдисон-авеню или нигде!»
Имея в кармане полмиллиона долларов от трех банков, выразивших страстное желание выдать эту сумму, с головой, кружившейся даже от недельной выручки, которую приносил скромный магазин на Мэдисон, они вложили деньги в дело. Непрерывно гремели «Битлз» и поглощалась марихуана. Они с Элистером уже стали употреблять ЛСД, чтобы успокоить натянутые нервы. Она начала приглядывать большую, дорогую квартиру в престижном районе. Но даже, когда ее мечты становились явью, Маккензи продолжала чувствовать себя словно во сне. Похудевшая, шикарная Маккензи Голд не могла отделаться от страха, что в одно утро она проснется былой Маршей Голдштайн, пухлой, непривлекательной и по-прежнему живущей в Бронксе. А тем временем Голдштайны готовились к тому, чтобы стать обладателями одного из стремительно сколоченных состояний шестидесятых годов…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Квартира Майи окнами выходила на улицу, усаженную каштанами, и школу напротив. Это была уютная, солнечная квартира, хотя Майя видела солнце только в тот утренний час, когда вставала. Ее рабочий день был такой же, как у всех девушек в ателье, которые шили с восьми тридцати до пяти часов вечера. Поездка в салон на автобусе, покупка еды, посещение занятий по рисованию живой натуры в маленькой академии в Сен-Жермен-де Пре занимали все ее дни.
Высокая мода оказалась вовсе не тем, что она себе представляла. Она возненавидела скуку повседневной работы, сидя рядом с молодыми французскими швеями, которые без остановки шили и гладили, выполняя свою норму.
Она полагала, что не будет чувствовать себя одинокой, если каждый день сможет видеть Филиппа Ру. Но она не встречалась с ним наедине с того дня, как начала работать. Случалось, он заходил в мастерскую с жакетом или юбкой в руках и обсуждал со старшей – мадам Мартин – помеченные воткнутыми им булавками переделки в одежде, которую он продавал клиентам. Но Майя только мельком видела его за те три недели, что работала в жаркой, душной комнате.
Девушки проявляли живое любопытство, забрасывая Майю вопросами об Америке, пытались выяснить, каково ее положение в доме моды. Филипп просто сказал ей, что она должна научиться шить и понимать ткань. Так она оказалась в ателье, где ее обязанностью было самое элементарное – заглаживать кромки и швы. Это было все равно, что снова начинать в «Макмилланз», только без общества Маккензи и Дэвида.
Наверное, это испытание должно подтвердить серьезность ее намерений, решила Майя. Но дни тянулись так долго, так тоскливо! Ассистентка Ру, которую все называли мадемуазель Жозефина, часто являлась в мастерскую с хозяйским, повелительным видом. Краем глаза Майя изучала ее. Она не была красивой. Высокая, лет около сорока, с коротко подстриженными волосами, выглядевшими так, словно она их подрезала себе сама, в белых брюках и белом рабочем халате, она стремительно входила и выходила, распространяя вокруг себя дух деятельности. Майя возненавидела ее с первого взгляда. Вскоре она поняла, что все девушки разделяют это чувство. Они перешептывались, что мадемуазель Жозефина очень груба с ними и очень ревнива. «Ревнива, но к чему?» – спросила Майя. Очень смущенно они ответили: «К мосье Филиппу…»
Она внимательно прислушивалась к сплетням. Девушки говорили, что мадемуазель Жозефина была защитницей Филиппа, его телохранительницей, буфером между ним и окружающим миром, может быть, также и его любовницей, поскольку они приезжали вместе на его автомобиле и вместе уезжали поздним вечером. Жозефина кричала на них за каждую оплошность. Мосье Филипп был деликатным художником, говорили они, никогда не произносил ни одного грубого слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
И вот, наконец, высшее признание – вроде обряда посвящения в рыцари: секретарь Корал Стэнтон сообщила, что Корал явится в такое время, когда в заведении стоит дым коромыслом, то есть в три часа дня в субботу. Элистер намекнул о визите Корал в «УУД», чтобы можно было описать его в главной колонке. В следующую субботу черный «роллс-ройс» изверг из своего чрева трех женщин, на первый взгляд «го-го герлз», в коротких белых виниловых платьях. Однако, лишь подойдя поближе, можно было разглядеть, что одна из «герлз» – сильно накрашенная сорокапятилетняя женщина. Корал знала, как подделаться под молодежь. Она вступила в магазин, широко раскрыла глаза и высказалась:
– Гениально! – Потом обняла Маккензи и воскликнула:
– Это я открыла тебя! Это магазин моды из будущего! Мы позовем Эйвдона сфотографировать Джули Кристи, Шер и Цилла Блэк здесь, в этом самом магазине! И большой репортаж! Немедленно! Очень громкий! И, может быть, труппу гибких, молодых танцовщиц? Черных! Взрывных! – Она дала знак помощнице. – Разузнайте, в городе ли труппа Элвина Эйли. Маккензи, эти твои стойки для вешалок выдержат вес человека? Я уже вижу, как молодые тела с блестящей черной кожей крутятся в свете юпитеров на них, как акробаты, отражая все цвета радуги! Это будет супер!
Элистер налил всем шампанского, и Корал провозгласила тост за успех. Из-за отвлекающего присутствия Корал в этот день было украдено несколько предметов, но когда «великая женщина» удалилась, они почувствовали, что пропажи вполне компенсированы результатом визита. Корреспондент «УУД» в глубинах магазина взял интервью у Маккензи, называя ее «Королевой ультрасовременной моды янки» и утверждая, что «наконец-то британское вторжение остановлено доморощенным вариантом, повержено бьющей ключом энергией Маккензи Голдштайн».
Когда Маккензи прочитала статью, она швырнула газету через всю комнату.
– Я хочу, чтобы эта отвратительная фамилия появилась в печати в последний раз! С сегодняшнего дня я Маккензи Голд!
И она подала документы, чтобы официально сменить фамилию.
«Ах, Майя, – писала она в Париж, – так будет гораздо лучше! В следующий раз адресуй почту на имя мисс М. Голд! И приезжай поскорее в гости, я так горжусь своим магазином! И что бы ни случилось в будущем, никто и ничто не будет значить для меня так много, как этот магазин!»
Но тут она ошибалась. «Голд!» исполнилось только четыре месяца, как ее братья заговорили о втором таком магазине. На этот раз она топнула ногой и заявила категорически: «Только на Мэдисон-авеню или нигде!»
Имея в кармане полмиллиона долларов от трех банков, выразивших страстное желание выдать эту сумму, с головой, кружившейся даже от недельной выручки, которую приносил скромный магазин на Мэдисон, они вложили деньги в дело. Непрерывно гремели «Битлз» и поглощалась марихуана. Они с Элистером уже стали употреблять ЛСД, чтобы успокоить натянутые нервы. Она начала приглядывать большую, дорогую квартиру в престижном районе. Но даже, когда ее мечты становились явью, Маккензи продолжала чувствовать себя словно во сне. Похудевшая, шикарная Маккензи Голд не могла отделаться от страха, что в одно утро она проснется былой Маршей Голдштайн, пухлой, непривлекательной и по-прежнему живущей в Бронксе. А тем временем Голдштайны готовились к тому, чтобы стать обладателями одного из стремительно сколоченных состояний шестидесятых годов…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Квартира Майи окнами выходила на улицу, усаженную каштанами, и школу напротив. Это была уютная, солнечная квартира, хотя Майя видела солнце только в тот утренний час, когда вставала. Ее рабочий день был такой же, как у всех девушек в ателье, которые шили с восьми тридцати до пяти часов вечера. Поездка в салон на автобусе, покупка еды, посещение занятий по рисованию живой натуры в маленькой академии в Сен-Жермен-де Пре занимали все ее дни.
Высокая мода оказалась вовсе не тем, что она себе представляла. Она возненавидела скуку повседневной работы, сидя рядом с молодыми французскими швеями, которые без остановки шили и гладили, выполняя свою норму.
Она полагала, что не будет чувствовать себя одинокой, если каждый день сможет видеть Филиппа Ру. Но она не встречалась с ним наедине с того дня, как начала работать. Случалось, он заходил в мастерскую с жакетом или юбкой в руках и обсуждал со старшей – мадам Мартин – помеченные воткнутыми им булавками переделки в одежде, которую он продавал клиентам. Но Майя только мельком видела его за те три недели, что работала в жаркой, душной комнате.
Девушки проявляли живое любопытство, забрасывая Майю вопросами об Америке, пытались выяснить, каково ее положение в доме моды. Филипп просто сказал ей, что она должна научиться шить и понимать ткань. Так она оказалась в ателье, где ее обязанностью было самое элементарное – заглаживать кромки и швы. Это было все равно, что снова начинать в «Макмилланз», только без общества Маккензи и Дэвида.
Наверное, это испытание должно подтвердить серьезность ее намерений, решила Майя. Но дни тянулись так долго, так тоскливо! Ассистентка Ру, которую все называли мадемуазель Жозефина, часто являлась в мастерскую с хозяйским, повелительным видом. Краем глаза Майя изучала ее. Она не была красивой. Высокая, лет около сорока, с коротко подстриженными волосами, выглядевшими так, словно она их подрезала себе сама, в белых брюках и белом рабочем халате, она стремительно входила и выходила, распространяя вокруг себя дух деятельности. Майя возненавидела ее с первого взгляда. Вскоре она поняла, что все девушки разделяют это чувство. Они перешептывались, что мадемуазель Жозефина очень груба с ними и очень ревнива. «Ревнива, но к чему?» – спросила Майя. Очень смущенно они ответили: «К мосье Филиппу…»
Она внимательно прислушивалась к сплетням. Девушки говорили, что мадемуазель Жозефина была защитницей Филиппа, его телохранительницей, буфером между ним и окружающим миром, может быть, также и его любовницей, поскольку они приезжали вместе на его автомобиле и вместе уезжали поздним вечером. Жозефина кричала на них за каждую оплошность. Мосье Филипп был деликатным художником, говорили они, никогда не произносил ни одного грубого слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146