Лицо запрокинуто — и опущено. Вот он, у ног. Словно не дышит. А у другого дыхание замирает — но только запястье перехватывает и сжимает, сильнее, чем следует.
— Ты неправильно все понимаешь, — голос нарочито сух. — Так уж вышло, что Бестелесные наделили тебя красотой. И другими дарами. Ты станешь отталкивать всех уже потому, что они потянулись к тебе? Подобное справедливо?
— Нет…
— Я и другое вижу в тебе. И благодарен за то, какой ты.
— Я не заслужил благодарности, — Йири все еще неподвижен. — И мне она не нужна.
— А что тебе нужно?
Поднята голова, и темнеют глаза:
— Ничего.
Юкиро указывает на расшитую подушечку, лежащую на полу.
— Иди сюда.
Темно-фиолетовый атлас скрывает подушку — а руки Йири прячет в рукавах. Почти совсем стемнело, и ничто не нарушит общего тона.
— Я зажгу светильник, если угодно.
— Не угодно. Сиди. И подумай, стоило ли мне показывать, что я о тебе помню. Это значит — привлечь внимание. Если ты бесполезен, тебя не тронут — понадеются, что я сам уберу тебя с Островка. Они только выиграют — и не пострадают.
Кивнул, и когда Юкиро снова взял его руку — она стала теплее. Долго молчали оба. Потом заговорил старший:
— Когда ты появился в Восточном крыле, я тебя не заметил. Но когда рассмотрел, почувствовал нежность. Уже тогда… Долго не мог поверить, что ты и вправду мне нужен. Себе удивлялся. А что чувствовал ты?
— Мне действительно отвечать? — что-то хрупкое было в голосе, горькое даже.
— Я спросил.
— Тогда… больше, чем честь… я понимал. Но лишь делал то, что положено. Разве я мог выбирать?
— И все по-прежнему так?
Молчал. Пальцы левой руки застыли, прижатые к циновке. Юкиро выпустил его правую руку.
— Твоя честность просто немыслима. Мне казалось, я к ней привык.
После этого поднялся, повернулся и вышел из комнаты — лишь занавеска качнулась. Потом дверь задвинулась с легким шумом.
…Правая ладонь сжималась, ногти врезались в кожу, причиняя сильную боль, — и скоро короткая судорога свела кисть. Тогда он опомнился. С трудом распрямил пальцы, съежился на полу, приникнув лицом к расшитой подушечке, шелк одежд и волосы лепестками легли — словно посреди комнаты бросили. Долго так пролежал, потом голову поднял — луна отливала красным, плыла над ветвями. Вновь уронил голову и больше не шевелился.
Холодно было в саду.
…Много часов прошло…
Потом его поднимают за плечи. Рассвет, еще сонный, пробирается в сад, путаясь в древесных ветвях. Юкиро осторожно поворачивает к себе еще не осознавшее прикосновения тело и пугается — слепы глаза.
— Спокойно лежи.
Он послушен, словно ребенок. Ладонь мужчины скользит по его щеке.
— Все хорошо, — чувствует дрожь его. — Тебе холодно? Я приказал закрыть окно. Скоро согреется комната. Ты северная пичуга, но это уж слишком.
Йири не откликается. И вправду — что говорить? Зачем? Подтвердить покорность свою?
— Ты молчишь. Хорошо. А станешь ли ты слушать?
— Как прикажете.
— Тогда слушай. Я знаю, что если ты не сказал «нет», будешь внимателен.
— Говорят, сердечная пустота и холод похожи. Не стану спорить — я плохо знаком с морозами.
Подумал и продолжал:
— Может, меня и любили в детстве. Но с младенчества я был уже «тем, кто когда-нибудь станет править». Наверное, я даже гордился этим. Потом мне нашли жену. Мне было почти восемнадцать, ей — на год меньше. Болезненная, робкая девочка. Все знали, что она скоро умрет. Однако этот брак был важен для страны. Я очень жалел ее, но о большем не могло быть и речи. Мы прожили вместе год. В течение этого года я принял власть. Средний брат мой завидовал. Так вышло, что он погиб, считай, ребенком еще. Этим отмечен первый год моего правления. Я не причастен к его смерти — но, надо признать, это вышло удачно. А она, первая жена моя, просто угасла. Теперь мне даже лица ее не удается вспомнить и кажется странным: неужто — была? Она на севере родилась и ушла в землю, как захотела. Там, где она лежит, растет ежевика…
Он встряхнул головой, словно прогоняя печальные мысли.
— Может, я в чем-то виноват перед той девочкой. Хотя вряд ли. А потом — мне была нужна другая жена. Ей стала Омиэ, ты знаешь. Мать ее — уроженка нашей земли. Синну звали мою невесту Шафран. Молчаливая, гордая, она была по-своему хороша — и дала жизнь Хали. Одного ребенка Омиэ потеряла — после этого я запретил ей ездить верхом. Еще один, мальчик, прожил полтора года. А Хали… девочка льнула к матери. Я же был занят делами страны и не стремился видеть жену. Она всем казалась чужой — и мне. Потом она погибла. Вода холодна поздней осенью… Хали винила меня в смерти матери. Тогда мне все надоело. Я решил: если не дано оставить власть сыну, пусть будет так. И еще одна ниточка порвалась — но тебе не стоит этого знать.
В утреннем свете профиль казался резким. Короткие волосы, подбородок опирается на руку. Из темного дерева вырезан человек — лишь голос звучит падают каплями, неторопливые слова.
— Ты… совмещаешь все то, чего мне хотелось — в себе одном. Любовь к сыну; другая — к совершенно-прекрасному, и та, которая — огонь. Ты был воском в моих руках, а я — мастером.
— Не лучше бы — не воском, а человеком?
— Драгоценный камень требует огранки.
— Да… у меня были хорошие учителя… — Йири откинулся к стене, вытянулся. Застыл в напряжении, понимая, насколько остановленный миг движения притягательней тела расслабленного.
— Я хочу видеть безукоризненное подле себя.
— Понимаю.
— Не только внешне.
— Конечно.
Ах, как Ёши хотел для него — иного. Но у каждого — свой путь, даже если другим он не по сердцу.
* * *
Долгое время он избегал появляться на людях. Когда все же пришлось, на празднике начала зимы — старался затеряться в тени, что отбрасывали колонны и вечнозеленые деревца в кадках. Ресницы опускал, смотрел только вниз — словно на яркое солнце попал. На вопросы отвечал тихо и невпопад.
Серебряную пластину с указанием ранга ему пожаловали неделей раньше. Скромное звание, но вполне достойное — о таком мечтают тысячи вне стен Островка. А уж реальное его положение — о таком и мечтать не дозволено.
В зале было много народу, и женщины тоже — ступенью ниже, как водится. Серебристые лучи проходили сквозь круглые отверстия в потолке и падали на мозаичный пол. Первые дни зимы — в зале было прохладно, хотя теплый воздух поднимался от стен. Женщины нарядились в цветные накидки, покроем напоминающие зимние одежды для улиц — новая мода. Йири, хоть и старался уйти в свою раковину, порой не мог удержаться, чтобы не осудить или не одобрить про себя тот или иной узор или сочетание красок.
Люди заговаривали друг с другом, веселый гомон стоял. Легкая музыка текла отовсюду, и едва уловимые ароматы — можжевельник, южный кедр, лимонник — скользили по залу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
— Ты неправильно все понимаешь, — голос нарочито сух. — Так уж вышло, что Бестелесные наделили тебя красотой. И другими дарами. Ты станешь отталкивать всех уже потому, что они потянулись к тебе? Подобное справедливо?
— Нет…
— Я и другое вижу в тебе. И благодарен за то, какой ты.
— Я не заслужил благодарности, — Йири все еще неподвижен. — И мне она не нужна.
— А что тебе нужно?
Поднята голова, и темнеют глаза:
— Ничего.
Юкиро указывает на расшитую подушечку, лежащую на полу.
— Иди сюда.
Темно-фиолетовый атлас скрывает подушку — а руки Йири прячет в рукавах. Почти совсем стемнело, и ничто не нарушит общего тона.
— Я зажгу светильник, если угодно.
— Не угодно. Сиди. И подумай, стоило ли мне показывать, что я о тебе помню. Это значит — привлечь внимание. Если ты бесполезен, тебя не тронут — понадеются, что я сам уберу тебя с Островка. Они только выиграют — и не пострадают.
Кивнул, и когда Юкиро снова взял его руку — она стала теплее. Долго молчали оба. Потом заговорил старший:
— Когда ты появился в Восточном крыле, я тебя не заметил. Но когда рассмотрел, почувствовал нежность. Уже тогда… Долго не мог поверить, что ты и вправду мне нужен. Себе удивлялся. А что чувствовал ты?
— Мне действительно отвечать? — что-то хрупкое было в голосе, горькое даже.
— Я спросил.
— Тогда… больше, чем честь… я понимал. Но лишь делал то, что положено. Разве я мог выбирать?
— И все по-прежнему так?
Молчал. Пальцы левой руки застыли, прижатые к циновке. Юкиро выпустил его правую руку.
— Твоя честность просто немыслима. Мне казалось, я к ней привык.
После этого поднялся, повернулся и вышел из комнаты — лишь занавеска качнулась. Потом дверь задвинулась с легким шумом.
…Правая ладонь сжималась, ногти врезались в кожу, причиняя сильную боль, — и скоро короткая судорога свела кисть. Тогда он опомнился. С трудом распрямил пальцы, съежился на полу, приникнув лицом к расшитой подушечке, шелк одежд и волосы лепестками легли — словно посреди комнаты бросили. Долго так пролежал, потом голову поднял — луна отливала красным, плыла над ветвями. Вновь уронил голову и больше не шевелился.
Холодно было в саду.
…Много часов прошло…
Потом его поднимают за плечи. Рассвет, еще сонный, пробирается в сад, путаясь в древесных ветвях. Юкиро осторожно поворачивает к себе еще не осознавшее прикосновения тело и пугается — слепы глаза.
— Спокойно лежи.
Он послушен, словно ребенок. Ладонь мужчины скользит по его щеке.
— Все хорошо, — чувствует дрожь его. — Тебе холодно? Я приказал закрыть окно. Скоро согреется комната. Ты северная пичуга, но это уж слишком.
Йири не откликается. И вправду — что говорить? Зачем? Подтвердить покорность свою?
— Ты молчишь. Хорошо. А станешь ли ты слушать?
— Как прикажете.
— Тогда слушай. Я знаю, что если ты не сказал «нет», будешь внимателен.
— Говорят, сердечная пустота и холод похожи. Не стану спорить — я плохо знаком с морозами.
Подумал и продолжал:
— Может, меня и любили в детстве. Но с младенчества я был уже «тем, кто когда-нибудь станет править». Наверное, я даже гордился этим. Потом мне нашли жену. Мне было почти восемнадцать, ей — на год меньше. Болезненная, робкая девочка. Все знали, что она скоро умрет. Однако этот брак был важен для страны. Я очень жалел ее, но о большем не могло быть и речи. Мы прожили вместе год. В течение этого года я принял власть. Средний брат мой завидовал. Так вышло, что он погиб, считай, ребенком еще. Этим отмечен первый год моего правления. Я не причастен к его смерти — но, надо признать, это вышло удачно. А она, первая жена моя, просто угасла. Теперь мне даже лица ее не удается вспомнить и кажется странным: неужто — была? Она на севере родилась и ушла в землю, как захотела. Там, где она лежит, растет ежевика…
Он встряхнул головой, словно прогоняя печальные мысли.
— Может, я в чем-то виноват перед той девочкой. Хотя вряд ли. А потом — мне была нужна другая жена. Ей стала Омиэ, ты знаешь. Мать ее — уроженка нашей земли. Синну звали мою невесту Шафран. Молчаливая, гордая, она была по-своему хороша — и дала жизнь Хали. Одного ребенка Омиэ потеряла — после этого я запретил ей ездить верхом. Еще один, мальчик, прожил полтора года. А Хали… девочка льнула к матери. Я же был занят делами страны и не стремился видеть жену. Она всем казалась чужой — и мне. Потом она погибла. Вода холодна поздней осенью… Хали винила меня в смерти матери. Тогда мне все надоело. Я решил: если не дано оставить власть сыну, пусть будет так. И еще одна ниточка порвалась — но тебе не стоит этого знать.
В утреннем свете профиль казался резким. Короткие волосы, подбородок опирается на руку. Из темного дерева вырезан человек — лишь голос звучит падают каплями, неторопливые слова.
— Ты… совмещаешь все то, чего мне хотелось — в себе одном. Любовь к сыну; другая — к совершенно-прекрасному, и та, которая — огонь. Ты был воском в моих руках, а я — мастером.
— Не лучше бы — не воском, а человеком?
— Драгоценный камень требует огранки.
— Да… у меня были хорошие учителя… — Йири откинулся к стене, вытянулся. Застыл в напряжении, понимая, насколько остановленный миг движения притягательней тела расслабленного.
— Я хочу видеть безукоризненное подле себя.
— Понимаю.
— Не только внешне.
— Конечно.
Ах, как Ёши хотел для него — иного. Но у каждого — свой путь, даже если другим он не по сердцу.
* * *
Долгое время он избегал появляться на людях. Когда все же пришлось, на празднике начала зимы — старался затеряться в тени, что отбрасывали колонны и вечнозеленые деревца в кадках. Ресницы опускал, смотрел только вниз — словно на яркое солнце попал. На вопросы отвечал тихо и невпопад.
Серебряную пластину с указанием ранга ему пожаловали неделей раньше. Скромное звание, но вполне достойное — о таком мечтают тысячи вне стен Островка. А уж реальное его положение — о таком и мечтать не дозволено.
В зале было много народу, и женщины тоже — ступенью ниже, как водится. Серебристые лучи проходили сквозь круглые отверстия в потолке и падали на мозаичный пол. Первые дни зимы — в зале было прохладно, хотя теплый воздух поднимался от стен. Женщины нарядились в цветные накидки, покроем напоминающие зимние одежды для улиц — новая мода. Йири, хоть и старался уйти в свою раковину, порой не мог удержаться, чтобы не осудить или не одобрить про себя тот или иной узор или сочетание красок.
Люди заговаривали друг с другом, веселый гомон стоял. Легкая музыка текла отовсюду, и едва уловимые ароматы — можжевельник, южный кедр, лимонник — скользили по залу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161