.. Время-то какое? Какое время, господи! Содом и Гоморра...
Успенский и Мария долго стояли посреди дороги и слушали скрип телеги и грохот отдалявшихся колес. И казалось им, что это не телега натужно скрипит да утробно погромыхивают колеса, не Скобликовы отъезжают в горестном молчании, а что-то большее уходит, отваливает от них по ночной дороге в сиротливой и скорбной потерянности. В этой уходящей одинокой подводе по ночной пустынной дороге, в этом холодном просторном небе, в этой худосочной ущербной луне, в темных горбатых увалах, встающих где-то за Волчьим оврагом на краю земли, они почувствовали свою заброшенность, бессилие и обреченность: все идет мимо них, не спрашивая ничьего желания, не считаясь ни с какими потерями. Это уходила от них молодая и вольная жизнь, уносила с собой несбывшиеся надежды, навевая грусть и отчаяние.
Притихшие и скорбные, рука в руке, они молча шли полем и задами, пугливо озираясь по сторонам, вздрагивая при неожиданном лошадином фырканье или отдаленном собачьем брехе. Обходили одинокие строения амбары да сараи, словно кто-то их выслеживал в темноте.
Обогнули церковь с черными провалами окон, с блестевшим крестом над голыми березовыми ветвями. В кирпичной угловой сторожке, где жил одинокий отец Афанасий, теплился блеклый огонек. Они прошмыгнули под тенью высокой железной ограды, перебежали улицу и очутились на темном крыльце Успенского.
Он долго не мог открыть замок и сердился, гремел ключами.
- Может быть, в сад пойдем? - сказала она.
- Нет, нет! - резко ответил он и открыл наконец дверь.
Из сеней пахнуло густым настоем яблок и тонким сухим запахом березовых веников.
- Пойдем же, пойдем! - подталкивал он ее через порог, в этот черный дверной проем.
- Не надо бы, Митя... Теперь не надо, - слабо упиралась она.
- Ах, Маша!.. Не все ли равно, когда?.. Теперь или после. Все пройдет... Идем же!..
В доме было сухо и тепло от натопленной кафельной печи. Сквозь тюлевые занавески и заставленные геранями да "сережками" окна пробивался лунный свет, и причудливые тени лежали на крашеном полу. В углу светилась под белым чехлом-покрывалом с горой расшитых подушек широкая кровать. Тесно обступили длинный обеденный стол дубовые стулья с высокими спинками. Где-то за темным буфетом потренькивал сверчок. И таким дремотным миром, таким покоем веяло здесь от всего, что не хотелось верить в те тревоги и смятения, которые испытывали они там, в поле, провожая Скобликовых.
Мария не была в этом доме с той самой свадебной вечеринки и удивилась этому обихоженному уюту.
- Ты разве ежедневно ездишь в Степаново? - спросила она.
- Нет. Я там квартиру снял. Дома бываю только по воскресеньям. - И добавил, перехватив ее испытующий взгляд: - Здесь Маланья убирает... Она и перепутала замки. Другой повесила.
- А где она теперь?
- У себя дома.
Он зажег свечи, открыл бутылку темного сетского вина, поставил вазу с яблоками.
Они встречались с той вечеринки всего дважды, и то на людях: первый раз на открытии Степановской школы, куда Мария приезжала на митинг вместе с Чарноусом, заведующим районе. После митинга на школьном плацу, где они стояли рядом с Успенским на дощатом помосте, он пригласил ее на праздничный обед: учителя в складчину стол накрыли в канцелярии... Но Чарноус тогда заторопился домой, лошадь у них была одна на двоих... И неловко было оставаться ей одной... А еще они виделись на учительской конференции в клубе. И опять разминулись в суматохе... И вот теперь одни. Он налил в рюмки вино:
- Ну! Твое здоровье...
Выпили, глядя в глаза друг другу.
- Ты не сердишься за тот вечер? - спросила она.
- Я тебя люблю, - он бережно взял ее руку и поднес к губам.
- Но я не могу поступить, как ты желаешь.
- Я хочу, чтобы ты любила меня.
- Я люблю тебя.
- Больше мне ничего не надо.
- Ах, Митя, Митя... Какой ты большой и добрый. Кабы не ты, быть сегодня беде там, у Скобликовых.
- Беда все равно придет, Маша.
- Только не теперь...
- Только не теперь, - повторил он и стал расстегивать ее тяжелый драповый жакет.
Она смотрела на него с немым и долгим укором, он почувствовал опять оплошность, руки его задрожали, он отвернулся и сказал:
- Извини... Я позабыл, что ты все делаешь сама, - и задул свечи.
Он раздевался за печью. И когда вышел с подушкой и одеялом в руках, она стояла возле окна с распущенными волосами и в расстегнутой белой кофточке.
Он выронил на пол подушку и одеяло и бросился к ней с объятиями:
- Маша, милая!
Она упала ему на грудь и вдруг отчаянно и глухо зарыдала.
- Что ты, Маша? Господь с тобой! Успокойся, милая! - утешал он ее и гладил по волосам, как маленькую.
Федорок Селютан приехал на луга еще засветло. Для осенней охоты за Липовой горой у него был загодя приготовлен шалаш. Впрочем, это даже и не шалаш, а нечто вроде диковинной сенной избушки. В летнюю пору, в сенокос, Федорок вырубал ровные гибкие дубки толщиной в руку, вкапывал их в землю и пригибал, заплетая из них круглый каркас, похожий на киргизскую юрту. Этот прочный, гибкий каркас он заметывал стогом сена, оставляя приметный лишь ему одному, хорошо замаскированный лаз. Когда подходила осень, он очесывал стог, открывал потаенный лаз и жил в этой темной сенной избушке до зимних холодов, гонял по лугам зайцев, бил выхухоль, охотился на уток и на гусей... Помогал ему поджарый мосластый пес Играй, костромской гонец с темной спиной и рыжей подпалиной.
Бородин нашел его стог по хриплому собачьему бреху; Играй сидел на юру, освещенный луной, и, закинув за спину тупую морду, побрехивал лениво и монотонно, словно опробовал свой простуженный голос.
- Что, страшно одному-то? - спросил Бородин кобеля, спешиваясь. - Или скучно?
Тот подозрительно покосился на Бородина и умолк. Андрей Иванович привязал повод к передней ноге, пустил лошадь пастись, а сам двинулся к стогу.
Играй в короткой перебежке оказался возле лаза и зарычал на бесцеремонного гостя.
- Ишь ты, какой проворный! - удивился Бородин, останавливаясь возле стога, и крикнул: - Федор, убери часового! Без пароля не пускает.
Селютан зашуршал сеном и высунул голову:
- А я думал, ты не приедешь... Ждал, ждал. - Он вылез наконец наружу и потянулся. - Да замолчи ты!.. - заругался он на рычащего кобеля.
Играй обиженно махнул хвостом, отошел к висевшему на перекладине котелку и с глубоким вздохом улегся возле потухшего костра.
- А я на вечерней зорьке пару клохтунов добыл, - сказал Селютан, снимая котелок. - Чуешь, чем пахнет? - спросил, поднося к Бородину и поигрывая крышкой котелка.
- Н-да. - Бородин сухо сглотнул слюну и сказал: - Поздно уж. Может, на завтра отложим?
- Дак новый день принесет и новую пищу; сказано: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
- Ну, как хочешь. - Бородин сперва снял ружье, поставил его к стогу, потом и сумку снял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221
Успенский и Мария долго стояли посреди дороги и слушали скрип телеги и грохот отдалявшихся колес. И казалось им, что это не телега натужно скрипит да утробно погромыхивают колеса, не Скобликовы отъезжают в горестном молчании, а что-то большее уходит, отваливает от них по ночной дороге в сиротливой и скорбной потерянности. В этой уходящей одинокой подводе по ночной пустынной дороге, в этом холодном просторном небе, в этой худосочной ущербной луне, в темных горбатых увалах, встающих где-то за Волчьим оврагом на краю земли, они почувствовали свою заброшенность, бессилие и обреченность: все идет мимо них, не спрашивая ничьего желания, не считаясь ни с какими потерями. Это уходила от них молодая и вольная жизнь, уносила с собой несбывшиеся надежды, навевая грусть и отчаяние.
Притихшие и скорбные, рука в руке, они молча шли полем и задами, пугливо озираясь по сторонам, вздрагивая при неожиданном лошадином фырканье или отдаленном собачьем брехе. Обходили одинокие строения амбары да сараи, словно кто-то их выслеживал в темноте.
Обогнули церковь с черными провалами окон, с блестевшим крестом над голыми березовыми ветвями. В кирпичной угловой сторожке, где жил одинокий отец Афанасий, теплился блеклый огонек. Они прошмыгнули под тенью высокой железной ограды, перебежали улицу и очутились на темном крыльце Успенского.
Он долго не мог открыть замок и сердился, гремел ключами.
- Может быть, в сад пойдем? - сказала она.
- Нет, нет! - резко ответил он и открыл наконец дверь.
Из сеней пахнуло густым настоем яблок и тонким сухим запахом березовых веников.
- Пойдем же, пойдем! - подталкивал он ее через порог, в этот черный дверной проем.
- Не надо бы, Митя... Теперь не надо, - слабо упиралась она.
- Ах, Маша!.. Не все ли равно, когда?.. Теперь или после. Все пройдет... Идем же!..
В доме было сухо и тепло от натопленной кафельной печи. Сквозь тюлевые занавески и заставленные геранями да "сережками" окна пробивался лунный свет, и причудливые тени лежали на крашеном полу. В углу светилась под белым чехлом-покрывалом с горой расшитых подушек широкая кровать. Тесно обступили длинный обеденный стол дубовые стулья с высокими спинками. Где-то за темным буфетом потренькивал сверчок. И таким дремотным миром, таким покоем веяло здесь от всего, что не хотелось верить в те тревоги и смятения, которые испытывали они там, в поле, провожая Скобликовых.
Мария не была в этом доме с той самой свадебной вечеринки и удивилась этому обихоженному уюту.
- Ты разве ежедневно ездишь в Степаново? - спросила она.
- Нет. Я там квартиру снял. Дома бываю только по воскресеньям. - И добавил, перехватив ее испытующий взгляд: - Здесь Маланья убирает... Она и перепутала замки. Другой повесила.
- А где она теперь?
- У себя дома.
Он зажег свечи, открыл бутылку темного сетского вина, поставил вазу с яблоками.
Они встречались с той вечеринки всего дважды, и то на людях: первый раз на открытии Степановской школы, куда Мария приезжала на митинг вместе с Чарноусом, заведующим районе. После митинга на школьном плацу, где они стояли рядом с Успенским на дощатом помосте, он пригласил ее на праздничный обед: учителя в складчину стол накрыли в канцелярии... Но Чарноус тогда заторопился домой, лошадь у них была одна на двоих... И неловко было оставаться ей одной... А еще они виделись на учительской конференции в клубе. И опять разминулись в суматохе... И вот теперь одни. Он налил в рюмки вино:
- Ну! Твое здоровье...
Выпили, глядя в глаза друг другу.
- Ты не сердишься за тот вечер? - спросила она.
- Я тебя люблю, - он бережно взял ее руку и поднес к губам.
- Но я не могу поступить, как ты желаешь.
- Я хочу, чтобы ты любила меня.
- Я люблю тебя.
- Больше мне ничего не надо.
- Ах, Митя, Митя... Какой ты большой и добрый. Кабы не ты, быть сегодня беде там, у Скобликовых.
- Беда все равно придет, Маша.
- Только не теперь...
- Только не теперь, - повторил он и стал расстегивать ее тяжелый драповый жакет.
Она смотрела на него с немым и долгим укором, он почувствовал опять оплошность, руки его задрожали, он отвернулся и сказал:
- Извини... Я позабыл, что ты все делаешь сама, - и задул свечи.
Он раздевался за печью. И когда вышел с подушкой и одеялом в руках, она стояла возле окна с распущенными волосами и в расстегнутой белой кофточке.
Он выронил на пол подушку и одеяло и бросился к ней с объятиями:
- Маша, милая!
Она упала ему на грудь и вдруг отчаянно и глухо зарыдала.
- Что ты, Маша? Господь с тобой! Успокойся, милая! - утешал он ее и гладил по волосам, как маленькую.
Федорок Селютан приехал на луга еще засветло. Для осенней охоты за Липовой горой у него был загодя приготовлен шалаш. Впрочем, это даже и не шалаш, а нечто вроде диковинной сенной избушки. В летнюю пору, в сенокос, Федорок вырубал ровные гибкие дубки толщиной в руку, вкапывал их в землю и пригибал, заплетая из них круглый каркас, похожий на киргизскую юрту. Этот прочный, гибкий каркас он заметывал стогом сена, оставляя приметный лишь ему одному, хорошо замаскированный лаз. Когда подходила осень, он очесывал стог, открывал потаенный лаз и жил в этой темной сенной избушке до зимних холодов, гонял по лугам зайцев, бил выхухоль, охотился на уток и на гусей... Помогал ему поджарый мосластый пес Играй, костромской гонец с темной спиной и рыжей подпалиной.
Бородин нашел его стог по хриплому собачьему бреху; Играй сидел на юру, освещенный луной, и, закинув за спину тупую морду, побрехивал лениво и монотонно, словно опробовал свой простуженный голос.
- Что, страшно одному-то? - спросил Бородин кобеля, спешиваясь. - Или скучно?
Тот подозрительно покосился на Бородина и умолк. Андрей Иванович привязал повод к передней ноге, пустил лошадь пастись, а сам двинулся к стогу.
Играй в короткой перебежке оказался возле лаза и зарычал на бесцеремонного гостя.
- Ишь ты, какой проворный! - удивился Бородин, останавливаясь возле стога, и крикнул: - Федор, убери часового! Без пароля не пускает.
Селютан зашуршал сеном и высунул голову:
- А я думал, ты не приедешь... Ждал, ждал. - Он вылез наконец наружу и потянулся. - Да замолчи ты!.. - заругался он на рычащего кобеля.
Играй обиженно махнул хвостом, отошел к висевшему на перекладине котелку и с глубоким вздохом улегся возле потухшего костра.
- А я на вечерней зорьке пару клохтунов добыл, - сказал Селютан, снимая котелок. - Чуешь, чем пахнет? - спросил, поднося к Бородину и поигрывая крышкой котелка.
- Н-да. - Бородин сухо сглотнул слюну и сказал: - Поздно уж. Может, на завтра отложим?
- Дак новый день принесет и новую пищу; сказано: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
- Ну, как хочешь. - Бородин сперва снял ружье, поставил его к стогу, потом и сумку снял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221