Пушинка с зернышком, так же высоко поднятая ветром, полетела селиться на новое место — подальше от родителей...
Обратный путь с полными ведрами был немного труднее, но тот же самый.
Высоко взмахивая каждой горстью ячменя, прежде чем положить ее на перевясло, все еще жала Волька.
В Гапкином палисаднике шелестели пестрые георгины.
Комбайны обошли поле уже не по одному разу: они
втянулись в работу, и вокруг слышен был только их равномерный рабочий гул.
Медяк попробовал было тронуть машину с наполненным кузовом, но опять остановился и ждал меня — видно, захотел напиться. И действительно, когда я подошел к нему, он вылез из кабины, взял обеими руками ведро и, подняв высоко — даже выше головы,— нагнул, стал ловить тоненькую струйку ртом. Вода текла по лицу, лилась и за ворот расстегнутой сорочки, но Витька, не обращая на это внимания, пил долго.
— Не сыроватое ли? — сунув руку в зерно, спросил я.
— Ничего,— отдавая мне ведро, ответил Медяк.— В Грукове у нас хорошая сушилка есть.— И, подумав, добавил: — Я другого боюсь. Там, на площадке, понасыпали горок с разных полей — попробуй разберись, где семенное...
Сел и сразу газанул — как на легковой.
Новые доски, которыми Андрей еще до отъезда заколотил дырку в почерневшем от дождя и солнца фронтоне — через нее мы лазили на чердак, таскали сено,— светло бросались в глаза. Фронтон был повернут на улицу, перед ним под самым окном стояла лестница, но все равно лазить на чердак было неудобно: мешала поперечина. Кагадей как-то увидел мать, которая, высунув голову из дырки, еще спросонок разговаривала с нами, засмеялся:
— Гляньте, гляньте... Ты, Надежа, точь-в-точь баба-яга — голову из хатки на курьих ножках высунула и смотрит.
А потом подумал-подумал и поправился:
— Прости, Надежа,— ты, будто царица какая, голову из терема высунула и правишь детьми.
Поправился он так быстро, что мать, мне кажется, не успела даже обидеться. Она только махнула из дырки рукой:
— Айё! Вот сравнил. Иди уж, куда идешь, балабон этакий...
От Кагадея ехал Раник. На багажнике у него лежал большой, как гора, сверток — почти вровень с ним самим: видно, Толя, несмотря на странное письмо, все же решился поехать к Свете и заскочил забрать ее теплую зимнюю одежду.
Передо мной он даже притормозил — так уж хотелось ему, чтобы перешел с полным. Я прибавил шагу и чуть ли не перед самым его велосипедом перешел улицу — пусть хлопцу будет удача.
Мать уже стояла возле хаты и, опершись рукой на стену, как раз на надпись «Здесь жили Петруси» (Тот и Этот перед отъездом исправили «живут» на «жили»), ждала воды. Она смотрела на провода, словно что-то искала на них. Взглянул и я и только теперь понял, чего не хватает им.
— Ласточки улетели,— сказала мать.
Было еще по-летнему тепло, хотя давно уже и так рано — опередив даже ласточек — улетели в теплые края журавли.
10. С КОРЕНЬКЕВИЧЕМ
едем в Азеричино, по дороге туда и обратно размышляем о человеке и земле,а в заключение вновь сходимся на том,что все мы из хат
Проехали мимо тихой, неподвижной доярки — в платочке, красиво собравшем волосы, с ведром в правой руке, в легком платье, под которым круглятся молодые груди, она стояла в самом начале улицы. Казалось, доярка собирается ступить с невысокого пьедестала на зеленую траву — чтобы с полным перейти дорогу каждому, кто идет или едет в Азеричино, в центр колхоза.
Коренькевич ведет машину легко, плавно — будто слился с ней. И даже я, пассажир, третий тут и лишний, также чувствую себя неотделимой частью вот этой слитности человека и машины.
Прежде чем отвезти нас к автобусу, Коренькевич вызвался показать новый клуб.
— А то махнешь в свой Минск и наш новый дворец не посмотришь. Поедем. А Вера тут пускай с матерью поговорит пока.
Едем широкой улицей.
По сторонам ее — двухэтажные дома, на четыре семьи каждый: с балконами, с высокими крышами; и многоквартирные красавцы с современными просторными лоджиями.
Я любовался домами, где есть все городские удобства, думал, что вот эта деревня уже ничем не отличается от города, но, видя, как под окнами кое-где ходили и пощипывали траву куры, гуси, как почесывались о бетонные столбы
поросята, как стояли у подъездов запряженные, привязанные к ажурным металлическим украшениям лошади, сам себя поправлял: нет, все же это деревня — каменная, кирпичная, современная, но деревня.
Миновали двухэтажную просторную амбулаторию. Вход в нее — строгий, но приветливый.
А вот и контора — тоже двухэтажная, светлая, просторная.
Коренькевич на минуту забежал туда, взял ключи от клуба и вскоре вернулся. Когда опять садился в машину, на солнце сверкнул красно-зеленый флажок депутата Верховного Совета республики.
Клуб был действительно очень красивый. Высокий, светлый, с форсисто заломленной бетонной крышей, которая в этой своей форме казалась совсем легкой, он чем-то — хотя и отдаленно — напоминал наш минский Дворец спорта.
Уже в самой архитектуре колхозного клуба была заложена какая-то взволнованность, которая не дает пройти мимо него равнодушно и, как магнит, тянет заглянуть, а что там внутри...
Коренькевич сам, будто экскурсовод, водил меня всюду.
— А вот это наша библиотека.
— А вот это наш зрительный зал.
— А вот это наш художественный музей. Я недоверчиво глянул на него,
— Не сомневайся, Юра, не сомневайся — художественный музей. Понимаешь, я уже съездил в область, и там мне пообещали в скором времени подобрать из запасников музея экспозицию. Так что, видишь, у нас своя картинная галерея будет. А там станем богаче, сами покупать картины начнем. И сегодня ведь шедевры есть. Но то, что это шедевры, мы поймем только лет через сто.— Он улыбнулся: — На шедевры время надо.
По дороге в Житьково я все хвалил клуб. Потом разговорились про землю, про людей, про деревню, про ее отношения с городом.
— Очень уж крепко у нас в Беларуси город с деревней связан — не разорвешь,-— задумался Коренькевич.
— Да, у нас же почти везде: сын или дочь работает в городе, на заводе или на фабрике, а родители — в деревне живут.
— Вот приедут дети на выходной, хатули напакуют — и обратно в город.
— В понедельник идешь мимо общежитий рабочих, за окнами висят авоськи, целлофановые мешочки, узелки. А в них, ясное дело, сало, колбаса, масло. Ближе к пятнице эти мешочки сделаются потоньше — будто похудеют. В субботу уже редко где что увидишь — разве только у запасливых девчат. А наступит новый понедельник — за окнами вновь узелки и мешочки: значит, съездили домой дети, навестили своих стариков.
— А вон на автомобильном заводе в Жодине половина рабочих на обед вообще прямо из цехов в деревню ходит. А кто живет чуть подальше — тех автобусами возят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46