— Скажи ты, и не надоест ведь ей,— Тимоха глянул в кусты, где по-прежнему разговаривала с Кралей Аксюта.— Выдумала сама, в голову себе вбила, что коровы ее Кралю забодают. Та, первая, тоже была хорошая, молочная корова, а они с Сахвеей все говорили, что она не может ходить в стаде. Сбыли, продали тетке в Млынари, так она там и в гурте ходит, и молока дает хоть залейся. А у них и эта коров боится. Закормили, так она теперь жирная, а молока не дает. Мотя говорила, четыре литра в самый удойный день надаивают.
Тимоха беззвучно засмеялся и украдкой опять глянул в сторону кустов, где лежала коса,— не забыл! С кустов перевел взгляд на свою хату, затем на Шибекову, оттуда прошелся по всей улице и, увидев на ней Шибекова генерала, проводил его глазами, будто вместе с ним шел по улице: даже про папироску забыл — она, потухшая, висела на губе.
Генерал заметил, что мы смотрим в его сторону, и, улыбаясь, помахал рукой. Он опять был без фуражки — белый, выгоревший на солнце чуб его рассыпался во все стороны, и
от легкого ветерка волосы подымались волнами: так в воде, на дне реки, покачиваются водоросли или какие-то другие растения. Он был расхристан — все в той же клетчатой сорочке. Должно быть, генерал шел босиком — отсюда, из низины, нам не видно было, но, судя по тому, как легко поднимал он ноги, можно было догадаться, что на них ничего нет. Он шел, наверное, в Груково, в магазин. Тимоха молча проводил Павлика глазами, пока тот не скрылся за нашей хатой, потом причмокнул многозначительно, сам себе почему-то улыбнулся и стал раскуривать потухшую папироску:
— А там же Шибека коров пасет... Вот будет... Заскрипела дверь в наших сенях — издали скрип ее не казался таким надоедливым. Вышла мать, из-под руки глянула в нашу сторону и стала открывать воротца в огород. Тимоха как увидел, что мать идет к нам, понял — это подходящий повод вернуться к кустам, где лежит коса.
— Бывайте здоровы, мальцы, я пошел. А то вон Надежа идет. Она даст прочуханца и вам и мне. Скажет: «Стал тут, болтун этакий, и сам ничего не делает, и мальцам косить не дает...» — и пошел к своим кустам.
Мать и в самом деле не утерпела:
— Айё! Я уже думала, вы всю отаву положили, а они почти что и не начинали. Один, наверно, что попало мелет, а они стоят, уши развесили и слушают. Тому Кагадею, видно, плохо сегодня, голова трещит...
— А с чего голове его трещать? — спросил Андрей.
— Да ты разве не слышал, как они этой ночью Маласая с Липой провожали? Кагадей на улице пел и кричал, как в радиве.
— Так они уехали, а матку больную одну оставили? — задумавшись, спросил Андрей и взял в руки косу.
— Как это одну? У нее же тут дочь есть и зять,— ответила мать и подала ему менташку.
Хотя Андрей и старался, но коса брала уже не так, как в самую росу. Пройдя прокос, он увидел кое-где в рытвинах оставшиеся чубки нескошенной травы, повернулся и начал пяткой косы сшибать их.
Мать усмехнулась:
— Помнишь ли ты, сынок, Дорохвея, что рядом с нами жил? Помнишь? Так вот что-то и ты, как Дорохвеи, косишь. Тот, бывало, косит, косит в одну сторону, обернется — ох ты черт! — оказывается, трава за ним стоит почти такая же, как и впереди,— будто и не кошена. Он развернется и давай в другую сторону косить.
— Ага, Дорохвей, Дорохвей,— начал злиться Андрей.— Легко тебе говорить... Дорохвей! А попробовала бы сама по этим ямкам косить.
— Косила и я, вон в своих Валайках...
— А что твои Валайки,— прервал ее Андрей.— Тебе уже кажется, что в твоих Валайках рай был и что люди там не такие, как всюду. А батька, помню, рассказывал, как нашел тебя на печке в каких-то лохмотьях — надеть было нечего.— Андрей все злился за Дорохвея.— Вот тебе и Валайки...
Мать была из очень бедной семьи. Отец, в ту пору еще молодой парень, ходил по деревням и шил кожухи (мне, признаюсь, даже казалось, что он был похож на того портного, что несколько дней жил у нас в финскую войну, пока не сшил для меня из какого-то темного сукна поддевку, — его кожухи, видимо, пахли так же, как то наше грубое, невыделанное сукно), перебирался из хаты в хату — где шил, там и ел и ночевал, а однажды увидел на печи девушку, которая понравилась ему, и привел ее в Житьково.
Мать часто вспоминала свои Валайки, до сих пор еще помнила, как ходила в детстве за орехами. Теперь она почти не наведывалась в свою деревню — далеко ведь, за самым Хвошно, да и никого из родни там уже нет,— но ей все равно казалось, что в Валайках все осталось, как и было в детстве: иди в лес, потряси орешину, и орехи, крупные и спелые, защелкают по ветвям, по тебе, по земле...
— Валайки, Валайки,— все еще ворчал Андрей, но скоро он утих, успокоился.
Почему-то вернулся и быстро шел назад генерал — не иначе что-то забыл.
Тимоха стоял возле кустов и не спешил нырять в них: даже косу свою не брал с земли. Стоял, будто чего-то ожидая, и, как мне казалось издали, загадочно улыбался.
— Так вот я и говорю тебе, сынок, ты немного на Дорохвея похож,— журила Андрея мать.— Тому тоже все что-то мешало.
Мать нагнулась, провела рукой по траве и вытерла ее, мокрую, о фартук — поняла: растрясать отаву в росу не стоит, пускай до полудня посохнет в прокосах.
— Бывало, Христина,— мать никак не могла успокоиться,— будит, будит Дорохвея утречком, а тот просится: «Ну, Христиночка, ну, дорогая, ну не трогай меня. Кто ж это ночью косит? Вот солнце взойдет, потеплеет, я как направлю косу, как пойду махать, так твоей травы, сама уви-
дишь, вмиг не станет». И так чуть ли не до обеда просится. А ближе к обеду Дорохвей новую причину находит: «Ну, Христиночка, ну, дорогая, ну подожди ж ты. Какой же это дурак в такую жару косит? Вот спадет немного зной, я направлю косу и вечерком, вечерком, по холодку как стану косить, как стану...» А под вечер новая беда. «Ну, Христиночка, ну, дорогая, ты же сама посмотри, сколько комаров. Тут не столько косить будешь, сколько от них отмахиваться. Да и зачем же на ночь глядя косить — оно все равно ведь ночью не сохнет. А я утречком как встану, как направлю косу, как начну махать...» А утром все сызнова начинается... Так и ты. Меня, хотя я кошу хуже Андрея, мать не трогала — все же на зятя она не имеет тех прав, что на сына.
— Ага, Дорохвей,— ворчал Андрей.— По этим рвам сам черт не сможет косить, не то что твой Дорохвей...
Огород и в самом деле был неровный — в колдобинах, ямках. Таким его сделали тяжелые танки, когда фронт готовился к большому наступлению, когда по нашей улице, по огородам проходила передовая. Траншеи, ходы сообщения, обрушенные землянки и одиночные окопчики еще и теперь — на нынешний взгляд — беспорядочно разбросаны по Житькову. Беспорядочно, потому что сегодня уже трудно представить всю картину передовой — что-то запахано, что-то закопали сами житьковцы, чтобы не мешало ходить и ездить, а что-то осыпалось, заросло и так затравенело, что уже и не узнаешь, что здесь было в войну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46