Сегодня Волькина очередь. А я полезу в кусты — или кошану где-нибудь, или лозы надеру, если еще дерется. Или, может, другое какое занятие найду.
Мы же знали, с какой заботой он идет туда: когда они с Толей Раником складывали сено в кустах, Кагадей где-то потерял очки и теперь ищет их всюду — и в стогах и вокруг стогов.
Он постоял, посмотрел на отаву и сказал:
— Если вы будете так прижимать косу, то пудов двадцать накосите, наверно.
— Насобираем, Тимофей Иванович.
— А я так и косить не буду свой огород: конечно, сено было бы как чай, но отава у меня редкая-редкая, такая, что и на косу не поймаешь.
Опять помолчали.
— Ну, коль уж ты позвал меня, так хоть закурить давай,— и Тимоха выставил пальцы, готовые принять папиросу.
Андрей подошел к изгороди, достал пачку «Беломора», подал ее Тимохе. А я спросил:
— Ну что, от Светы письма еще нет?
— Нету, мальцы, письма, нету... Не пишет, проказница. Кагадей вынул папиросу, помял ее в пальцах, прикурил
и с наслаждением затянулся. Приятно запахло дымком. Так вкусно пахнет папироса только в поле да на лугу — когда курит кто-нибудь другой, а не ты сам.
— Мы же с Волькой говорили им, советовали, как лучше. Светлана не захотела. Поехала аж за Урал. А мы ведь
подсказывали: «Расписывайтесь да поезжайте туда, под Оршу, где Толя работает. Тут же недалеко — приедете, сумки напакуете и обратно поехали. Сало же, слава богу, есть, масло тоже...» Не послушались.
Тимоха затянулся и долго не выпускал дым изо рта. Выпустил через нос — две тугих, седых, как туман, струйки.
— А я и сам столько раз в городе устраивался. Все в Ленинграде. Но что-то вот не пошло у меня. Все потом по Житькову душа болела — аж плакать хотелось. Черт его знает, может, это только в первые дни так бывает. Но мои первые городские дни и последними становились: на много меня не хватало. Тогда я и понял, что деревенская жизня мне больше по душе. Тут я все знаю — и людей, и траву, и кусты, и пташек; я думаю, и меня тоже все живое знает...
Мне вспомнилась моя городская соседка — тетка Анисья. Прожила она в Минске без малого тридцать лет, но и там, среди городских каменных домов, жила деревней. То вдруг пойдет и принесет откуда-то живого петуха, привяжет его за ногу на балконе, и тот каждое утро кукарекает, как в деревне, спозаранку будит весь девятиэтажный дом. Я слышал, как она разговаривает с петухом, будто с человеком, а тот только наклонит голову набок и слушает ее — словно все понимает.
А то вдруг накупит полную квартиру маленьких пушистых цыплят, хотя они и не нужны ей. Писку в квартире, писку! «Зачем вы, тетка, накупили их?» — спрашиваю я. «А как же их было не купить, когда они так жалостно и красиво пищали»,— отвечает. Растит их и посмеивается над собой: «Отнесу на рынок, продам писклят — куплю телевизор...»
Кагадей помолчал, потом хитро усмехнулся, вытер ладонью усы, хотя на них ничего и не было, и, как человек, чувствующий свое превосходство над тобой, спросил, будто утверждая:
— А вот вы, мальцы, поди, не знаете уже, с какой стороны и дугу закладывать, чтоб коня запрячь!
Я начал было возражать — дескать, пока умеем еще, не забыли, а Андрей вообще доказывал, что нам это в городе ни к чему, что у нас там иные заботы, что и в деревне теперь все делают тракторами да машинами и дуга редко когда бывает нужна. Но Кагадей даже не слушал нас, он стоял на своем:
— А все-таки не знаете, с какой стороны дугу закладывать.
Хотя мне и не нравилось это, я все же каким-то седьмым чувством понимал, что Кагадей говорит правду. А он все рассуждал:
— Вот вы думаете — хомут надел, и все? А хомут же, мальцы, кому-то еще надо было придумать. Сколько, видно, тот давний человек потоптался возле коня, все прикидывая, как бы его, этого красавца и силача, запрячь. За ноги ведь или там за гриву телегу не привяжешь. Вот и придумал хомут...
Тимоха опять замолчал. Стояли, курили.
— Не знаю, как это вы, мальцы, в городе попривыкали? Хотя кто его знает. Вон Слиндук, говорят, Тамарин адрес спрашивал — наверно, тоже в Витебск поедет.
— Ну и что, что спрашивал? Пусть едет,— пожал плечами Андрей.
А Кагадей долго смотрел на него молча, а потом, словно только что увидел, удивился:
— Слухай, малец, вот гляжу я на тебя и никак не могу понять: то ли ты так поправился здесь на маткиных харчах, то ли, может, от сна опух?
— Откуда ты, Тимофей Иванович, взял? Ого, даст тебе матка поспать. Она только на работу все гонит: «Вот и в город поедешь, сыночек, скоро, а еще столько работы не переделано». А я свою работу и сам знаю. Каждый год одно и то же — сено косить, изгородь городить, хату крыть. Верно я говорю?
Разговор как-то не вязался — перескакивали с одного на другое, но темы, которая захватила бы всех, не находили. Тимоха все поглядывал через туман на кусты, где лежали его топор и коса, и, поддерживая беседу, тем временем все искал повод, чтобы попрощаться с нами и уйти.
Кажется, та самая маленькая мошка, застыв, тихо висела теперь уже перед Тимохиными глазами: Тимоха не обращал на нее никакого внимания, да и она не боялась и не улетела даже от его дыма.
В кустарнике, начинающемся сразу за нашей изгородью, сначала тихо, а затем все громче и громче слышался одинокий голос — как будто кто разговаривал сам с собой. Я прислушался. Молча слушали также Андрей и Тимоха.
— Ну, чего голову подняла? Что ты там увидела? Чего смотришь туда? Нет, Кралечка, не поглядывай на коровок, нагни головку и ешь, ешь. Вот так вот нагни... Давай я тебе помогу. Не мотай, не мотай рогами. К коровкам тебе, Кралечка, нельзя, коровки тебя забодают. Ешь, ешь, Кра-
лечка. Коровки ж тоже щиплют. А погляди-тку, какой я тебе травки нарвала... Не отворачивайся, не отворачивайся — ты попробуй сперва... Ну вот, уже и злишься... А зачем же злиться, Кралечка?
Мы все знали, что это разговаривает — и разговаривает не сама с собой, а со своей коровой — Аксюта, Сахвеина сестра из Ленинграда. Она давно на пенсии и живет почти все время в Вархах: съездит домой, получит пенсию, за комнату свою в общей квартире уплатит — и обратно сюда, к своей Крале.
И я представил, как стоят они там, в кустах,— корова и Аксюта.
Краля — красивая, сытая, с форсисто загнутыми рогами, с длинным хвостом — белым и пушистым на самом конце... Она, избалованная, ступает так осторожно, будто на скошенном боится исколоть копыта. Шерсть ухоженная, холеная, даже лоснится,— когда идешь близко, так и хочется шлепнуть ладонью по ее блестящему боку. И возле нее Аксюта — высокая, прямая, еще не согнутая годами, в длинном зеленом плаще и резиновых сапогах.
— Как она, эта Аксюта, и терпит только, — вздохнул Тимоха и облокотился на изгородь — да так, что даже кол пошатнулся.— Это ж надо, изо дня в день с коровой все разговаривает.
— И не один день, а уже лет десять, поди, вот так вот корову по кустам водит,— поддержал его Андрей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Мы же знали, с какой заботой он идет туда: когда они с Толей Раником складывали сено в кустах, Кагадей где-то потерял очки и теперь ищет их всюду — и в стогах и вокруг стогов.
Он постоял, посмотрел на отаву и сказал:
— Если вы будете так прижимать косу, то пудов двадцать накосите, наверно.
— Насобираем, Тимофей Иванович.
— А я так и косить не буду свой огород: конечно, сено было бы как чай, но отава у меня редкая-редкая, такая, что и на косу не поймаешь.
Опять помолчали.
— Ну, коль уж ты позвал меня, так хоть закурить давай,— и Тимоха выставил пальцы, готовые принять папиросу.
Андрей подошел к изгороди, достал пачку «Беломора», подал ее Тимохе. А я спросил:
— Ну что, от Светы письма еще нет?
— Нету, мальцы, письма, нету... Не пишет, проказница. Кагадей вынул папиросу, помял ее в пальцах, прикурил
и с наслаждением затянулся. Приятно запахло дымком. Так вкусно пахнет папироса только в поле да на лугу — когда курит кто-нибудь другой, а не ты сам.
— Мы же с Волькой говорили им, советовали, как лучше. Светлана не захотела. Поехала аж за Урал. А мы ведь
подсказывали: «Расписывайтесь да поезжайте туда, под Оршу, где Толя работает. Тут же недалеко — приедете, сумки напакуете и обратно поехали. Сало же, слава богу, есть, масло тоже...» Не послушались.
Тимоха затянулся и долго не выпускал дым изо рта. Выпустил через нос — две тугих, седых, как туман, струйки.
— А я и сам столько раз в городе устраивался. Все в Ленинграде. Но что-то вот не пошло у меня. Все потом по Житькову душа болела — аж плакать хотелось. Черт его знает, может, это только в первые дни так бывает. Но мои первые городские дни и последними становились: на много меня не хватало. Тогда я и понял, что деревенская жизня мне больше по душе. Тут я все знаю — и людей, и траву, и кусты, и пташек; я думаю, и меня тоже все живое знает...
Мне вспомнилась моя городская соседка — тетка Анисья. Прожила она в Минске без малого тридцать лет, но и там, среди городских каменных домов, жила деревней. То вдруг пойдет и принесет откуда-то живого петуха, привяжет его за ногу на балконе, и тот каждое утро кукарекает, как в деревне, спозаранку будит весь девятиэтажный дом. Я слышал, как она разговаривает с петухом, будто с человеком, а тот только наклонит голову набок и слушает ее — словно все понимает.
А то вдруг накупит полную квартиру маленьких пушистых цыплят, хотя они и не нужны ей. Писку в квартире, писку! «Зачем вы, тетка, накупили их?» — спрашиваю я. «А как же их было не купить, когда они так жалостно и красиво пищали»,— отвечает. Растит их и посмеивается над собой: «Отнесу на рынок, продам писклят — куплю телевизор...»
Кагадей помолчал, потом хитро усмехнулся, вытер ладонью усы, хотя на них ничего и не было, и, как человек, чувствующий свое превосходство над тобой, спросил, будто утверждая:
— А вот вы, мальцы, поди, не знаете уже, с какой стороны и дугу закладывать, чтоб коня запрячь!
Я начал было возражать — дескать, пока умеем еще, не забыли, а Андрей вообще доказывал, что нам это в городе ни к чему, что у нас там иные заботы, что и в деревне теперь все делают тракторами да машинами и дуга редко когда бывает нужна. Но Кагадей даже не слушал нас, он стоял на своем:
— А все-таки не знаете, с какой стороны дугу закладывать.
Хотя мне и не нравилось это, я все же каким-то седьмым чувством понимал, что Кагадей говорит правду. А он все рассуждал:
— Вот вы думаете — хомут надел, и все? А хомут же, мальцы, кому-то еще надо было придумать. Сколько, видно, тот давний человек потоптался возле коня, все прикидывая, как бы его, этого красавца и силача, запрячь. За ноги ведь или там за гриву телегу не привяжешь. Вот и придумал хомут...
Тимоха опять замолчал. Стояли, курили.
— Не знаю, как это вы, мальцы, в городе попривыкали? Хотя кто его знает. Вон Слиндук, говорят, Тамарин адрес спрашивал — наверно, тоже в Витебск поедет.
— Ну и что, что спрашивал? Пусть едет,— пожал плечами Андрей.
А Кагадей долго смотрел на него молча, а потом, словно только что увидел, удивился:
— Слухай, малец, вот гляжу я на тебя и никак не могу понять: то ли ты так поправился здесь на маткиных харчах, то ли, может, от сна опух?
— Откуда ты, Тимофей Иванович, взял? Ого, даст тебе матка поспать. Она только на работу все гонит: «Вот и в город поедешь, сыночек, скоро, а еще столько работы не переделано». А я свою работу и сам знаю. Каждый год одно и то же — сено косить, изгородь городить, хату крыть. Верно я говорю?
Разговор как-то не вязался — перескакивали с одного на другое, но темы, которая захватила бы всех, не находили. Тимоха все поглядывал через туман на кусты, где лежали его топор и коса, и, поддерживая беседу, тем временем все искал повод, чтобы попрощаться с нами и уйти.
Кажется, та самая маленькая мошка, застыв, тихо висела теперь уже перед Тимохиными глазами: Тимоха не обращал на нее никакого внимания, да и она не боялась и не улетела даже от его дыма.
В кустарнике, начинающемся сразу за нашей изгородью, сначала тихо, а затем все громче и громче слышался одинокий голос — как будто кто разговаривал сам с собой. Я прислушался. Молча слушали также Андрей и Тимоха.
— Ну, чего голову подняла? Что ты там увидела? Чего смотришь туда? Нет, Кралечка, не поглядывай на коровок, нагни головку и ешь, ешь. Вот так вот нагни... Давай я тебе помогу. Не мотай, не мотай рогами. К коровкам тебе, Кралечка, нельзя, коровки тебя забодают. Ешь, ешь, Кра-
лечка. Коровки ж тоже щиплют. А погляди-тку, какой я тебе травки нарвала... Не отворачивайся, не отворачивайся — ты попробуй сперва... Ну вот, уже и злишься... А зачем же злиться, Кралечка?
Мы все знали, что это разговаривает — и разговаривает не сама с собой, а со своей коровой — Аксюта, Сахвеина сестра из Ленинграда. Она давно на пенсии и живет почти все время в Вархах: съездит домой, получит пенсию, за комнату свою в общей квартире уплатит — и обратно сюда, к своей Крале.
И я представил, как стоят они там, в кустах,— корова и Аксюта.
Краля — красивая, сытая, с форсисто загнутыми рогами, с длинным хвостом — белым и пушистым на самом конце... Она, избалованная, ступает так осторожно, будто на скошенном боится исколоть копыта. Шерсть ухоженная, холеная, даже лоснится,— когда идешь близко, так и хочется шлепнуть ладонью по ее блестящему боку. И возле нее Аксюта — высокая, прямая, еще не согнутая годами, в длинном зеленом плаще и резиновых сапогах.
— Как она, эта Аксюта, и терпит только, — вздохнул Тимоха и облокотился на изгородь — да так, что даже кол пошатнулся.— Это ж надо, изо дня в день с коровой все разговаривает.
— И не один день, а уже лет десять, поди, вот так вот корову по кустам водит,— поддержал его Андрей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46