Но когда и рассказывают, все равно волосы дыбом встают.
Он отвел в сторону ветку, придержал ее, пока я пройду,— чтоб не ударила.
— Эсэсовцы хаты жгут, людей силком в сарай загоняют. А тут как раз из лесу на высоковскую улицу Наин выехал — сахарин ехал менять. Едет и на гармонике губной играет. Так увлекся, что ничего вокруг себя не видит. И вдруг поднял голову и остолбенел на своем конике — не понять было, то ли он сидит, то ли стоит. Видно, впервые повод натянул, коня остановил. Стоит и смотрит: вот тут он, наверно, и крики услышал, и выстрелы, и как хаты сухие в огне трещат. Слез он с коня и к сараю бегом. Похватал там детей, оттолкнул от огня, покопался в торбе, куклу обгоревшую вынул — без волос, без бровей: как будто только что из пожара выхватил,— сует ее в руки малышам, а те, глупенькие, и затихли, и играют. А эсэсовцы хохочут — пусть позабавляется «дум-копф». А потом, когда они начали детей обратно в огонь загонять, Наин уперся и не отдает их. А кого вырвут эсэсовцы, так он за рукав схватит и опять в свой гурт тянет. Те к себе рвут детей, а он к себе. «Наин»,— кричит только. Возились, возились с ним эсэсовцы, а потом один как загер-гечет со злости, оттолкнул от себя и детей, и Наина, отбежал в сторону и как полоснет по ним из автомата...
Мы пришли в бывшее Высокое. Тут росли еще вишни, стоявшие некогда под окнами хат, шумели яблони, зеленевшие когда-то в садах.
На том месте, где был сарай, возвышался голый, как печная труба, обелиск. А рядом — скромная могилка с обычным крестьянским крестом, который треснул как раз в том месте, где были сколочены два отесанных бревнышка. К кресту прибита покрашенная дощечка, на которой кто-то не совсем ровными буквами вывел такое знакомое в этих местах слово — «Наин».
Мы сняли шапки и стояли молча. В этой тишине очень гулко и, кажется, еще более тревожно тикал будильник.
Когда я шел домой, солнце уже заходило: оно катилось по самому небосклону, далеко за деревьями, перебегало от сосенки к березке, от березки к ольхе, от ольхи — к следующей сосенке.
Возле Мамонов тихо-тихо шумел поезд — к хорошей погоде.
9. ТРОПА К КРИНИЦЕ,
которая никогда — шел ты с водой или без воды — не казалась длинной,потому что на ней всегда хорошо думалось и легко шагалось
Комбайны уже второй день убирали около Житькова ячмень.
С самого утра было слышно, как пофыркивают они, точно кони, на обмежках, как постукивают возле них ключами комбайнеры — все что-то подтягивают, поправляют, чтобы не останавливаться потом среди дня,— однако жать пока что не начинают: августовские утра очень росистые — поспешишь, так и намолотишь сырого.
Сегодня тоже загудели они по-рабочему, лишь когда спала роса и когда колосья, подсушенные солнцем, клонясь то в одну, то в другую сторону, спело зашуршали на легком ветру.
Первый комбайн, переехав со сжатого, дальнего поля, занял полосу у самой дороги на старое Житьково, не спеша, но все же довольно быстро шел этой кромкой, невольно повторяя все изгибы дороги, и очень пылил — казалось даже, будто его специально послали сюда, чтобы он широкими лопастями повыбивал пыль, которая все лето оседала на колосья.
Комбайны, косившие дальше от дороги, не поднимали такой пыли — за ними медленно двигалось, чуть отставая, небольшое серое облачко, которое всегда сопутствует молотьбе.
По сжатому живо бегали взад-вперед голубые «Беларуси» с навесными стогометателями, носились, будто ошалели от простора и, может быть, от радости, что вот теперь по жнивью можно ехать куда хочешь. Одни задом и передом толкали, сдвигали к стогу аккуратные копешки соломы, оставшиеся за комбайном, а другие — те, что стояли возле стога,— подхватывали солому длинными цепкими пальцами и, подняв высоко над собой, подавали на стог — так что людям, разговаривавшим наверху, почти ничего не оставалось делать: они лишь выбирали себе более затишное место да следили, чтобы хоть самих их не завалило соломой.
Заехав на жнивье с конем, на телеге сидел бригадир и, задирая голову вверх, внимательно смотрел, как стогометатель легко подает на стог целую гору соломы.
— Привет интеллигенции!
Витька Прутень, или Медяк, как называет его Андрей, подал мне руку, но, здороваясь, смотрел он не в мою сторону, а на комбайн — словно бы и не видит меня. Рядом тихонько, будто живая, вздрагивала и чуть слышно работала на малых оборотах незаглушенная грузовая машина.
Чтоб поздороваться, я взял ведра в одну руку — они, стукнувшись боками, глухо забренчали.
— За водой, га? — не спуская глаз с комбайна, спросил Прутень.
— То, что я иду за водой, не удивительно — криница ведь в той стороне. А вот почему ты здесь, да еще с грузовой машиной? А кто же Коренькевича возит?
— Коренькевич и сам себя неплохо возит, га. Вызвал, брат, меня и говорит: «Садись-ка, Витька, на грузовую, будешь зерно от комбайнов отвозить, а я и сам поезжу». Теперь ведь жатва.
— И на всю жатву?
— На всю, брат, га. Да я не обижаюсь — тут ведь копейку лишнюю заработать можно. У нас же в конце жатвы Коренькевич еще пожнивные платит. По сто пятьдесят — двести рублей хлопцы получают.
Из его слов я так и не понял — то ли Коренькевич послал его на грузовую машину потому, что в жатву не хватает шоферов, то ли он хотел, чтобы и его шофер немного заработал пожнивных.
— А мы, брат,— хвалился мне Медяк,— бывало, тут с Андреем на «Универсал» сядем, это поле — шах-шах! — и вспашем, га. О, брат, мы тогда с ним работали! А когда я бригадиром был, то, брат, бывало, солнце зайдет, а мы все пашем это поле.
О том, как они с Андреем обрабатывали это поле, я промолчал — знал, что его распахали всего лишь года три назад: пришел бульдозер и засыпал траншеи, воронки от бомб, землянки, обвалившиеся еще в то далекое время, когда из них вытаскивали бревна. А до этого они из года в год зарастали травой, горбились на бывшем поле, и смотреть на них было как-то непривычно, страшновато, словно в них и поныне еще перекликалась хриплыми голосами солдат война.
— А потом, ночью уже, мы с Андреем вот эту хату дорубливали. Лерке что — сложил хату, мешок жита на плечи и пошел себе в Лахи. А мы с Андреем доводим, обсаду делаем, доски строгаем.
Мотор, работавший на малых оборотах, на холостом ходу, вдруг глухо вздрогнул, да так, что задребезжал даже капот, и затих — будто умер.
— О, черт рогатый,— разозлился Медяк и полез в кабину...
Эту дорогу к кринице я полюбил давно и потому каждый день, не спрашивая у матери, нужна ли вода, опорожнял ведра, разливал, что оставалось в них, по котлам и выходил на тропу в старое Житьково.
Далеко-далеко, под самые Млынари, а потом и дальше за ними горбятся, поднимаются один за другим пригорки, поросшие кустарником, а то и настоящим ольховым лесом. До войны — об этом говорила и мать, и Андрей, и другие — вплоть до самых Млынарей тянулись луга и чистые распаханные поля — ни кустика на них,— и только за Млынарями синел большой лес, таивший в себе, где-то в середине, болото, куда житьковцы ходили по осени за клюквой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Он отвел в сторону ветку, придержал ее, пока я пройду,— чтоб не ударила.
— Эсэсовцы хаты жгут, людей силком в сарай загоняют. А тут как раз из лесу на высоковскую улицу Наин выехал — сахарин ехал менять. Едет и на гармонике губной играет. Так увлекся, что ничего вокруг себя не видит. И вдруг поднял голову и остолбенел на своем конике — не понять было, то ли он сидит, то ли стоит. Видно, впервые повод натянул, коня остановил. Стоит и смотрит: вот тут он, наверно, и крики услышал, и выстрелы, и как хаты сухие в огне трещат. Слез он с коня и к сараю бегом. Похватал там детей, оттолкнул от огня, покопался в торбе, куклу обгоревшую вынул — без волос, без бровей: как будто только что из пожара выхватил,— сует ее в руки малышам, а те, глупенькие, и затихли, и играют. А эсэсовцы хохочут — пусть позабавляется «дум-копф». А потом, когда они начали детей обратно в огонь загонять, Наин уперся и не отдает их. А кого вырвут эсэсовцы, так он за рукав схватит и опять в свой гурт тянет. Те к себе рвут детей, а он к себе. «Наин»,— кричит только. Возились, возились с ним эсэсовцы, а потом один как загер-гечет со злости, оттолкнул от себя и детей, и Наина, отбежал в сторону и как полоснет по ним из автомата...
Мы пришли в бывшее Высокое. Тут росли еще вишни, стоявшие некогда под окнами хат, шумели яблони, зеленевшие когда-то в садах.
На том месте, где был сарай, возвышался голый, как печная труба, обелиск. А рядом — скромная могилка с обычным крестьянским крестом, который треснул как раз в том месте, где были сколочены два отесанных бревнышка. К кресту прибита покрашенная дощечка, на которой кто-то не совсем ровными буквами вывел такое знакомое в этих местах слово — «Наин».
Мы сняли шапки и стояли молча. В этой тишине очень гулко и, кажется, еще более тревожно тикал будильник.
Когда я шел домой, солнце уже заходило: оно катилось по самому небосклону, далеко за деревьями, перебегало от сосенки к березке, от березки к ольхе, от ольхи — к следующей сосенке.
Возле Мамонов тихо-тихо шумел поезд — к хорошей погоде.
9. ТРОПА К КРИНИЦЕ,
которая никогда — шел ты с водой или без воды — не казалась длинной,потому что на ней всегда хорошо думалось и легко шагалось
Комбайны уже второй день убирали около Житькова ячмень.
С самого утра было слышно, как пофыркивают они, точно кони, на обмежках, как постукивают возле них ключами комбайнеры — все что-то подтягивают, поправляют, чтобы не останавливаться потом среди дня,— однако жать пока что не начинают: августовские утра очень росистые — поспешишь, так и намолотишь сырого.
Сегодня тоже загудели они по-рабочему, лишь когда спала роса и когда колосья, подсушенные солнцем, клонясь то в одну, то в другую сторону, спело зашуршали на легком ветру.
Первый комбайн, переехав со сжатого, дальнего поля, занял полосу у самой дороги на старое Житьково, не спеша, но все же довольно быстро шел этой кромкой, невольно повторяя все изгибы дороги, и очень пылил — казалось даже, будто его специально послали сюда, чтобы он широкими лопастями повыбивал пыль, которая все лето оседала на колосья.
Комбайны, косившие дальше от дороги, не поднимали такой пыли — за ними медленно двигалось, чуть отставая, небольшое серое облачко, которое всегда сопутствует молотьбе.
По сжатому живо бегали взад-вперед голубые «Беларуси» с навесными стогометателями, носились, будто ошалели от простора и, может быть, от радости, что вот теперь по жнивью можно ехать куда хочешь. Одни задом и передом толкали, сдвигали к стогу аккуратные копешки соломы, оставшиеся за комбайном, а другие — те, что стояли возле стога,— подхватывали солому длинными цепкими пальцами и, подняв высоко над собой, подавали на стог — так что людям, разговаривавшим наверху, почти ничего не оставалось делать: они лишь выбирали себе более затишное место да следили, чтобы хоть самих их не завалило соломой.
Заехав на жнивье с конем, на телеге сидел бригадир и, задирая голову вверх, внимательно смотрел, как стогометатель легко подает на стог целую гору соломы.
— Привет интеллигенции!
Витька Прутень, или Медяк, как называет его Андрей, подал мне руку, но, здороваясь, смотрел он не в мою сторону, а на комбайн — словно бы и не видит меня. Рядом тихонько, будто живая, вздрагивала и чуть слышно работала на малых оборотах незаглушенная грузовая машина.
Чтоб поздороваться, я взял ведра в одну руку — они, стукнувшись боками, глухо забренчали.
— За водой, га? — не спуская глаз с комбайна, спросил Прутень.
— То, что я иду за водой, не удивительно — криница ведь в той стороне. А вот почему ты здесь, да еще с грузовой машиной? А кто же Коренькевича возит?
— Коренькевич и сам себя неплохо возит, га. Вызвал, брат, меня и говорит: «Садись-ка, Витька, на грузовую, будешь зерно от комбайнов отвозить, а я и сам поезжу». Теперь ведь жатва.
— И на всю жатву?
— На всю, брат, га. Да я не обижаюсь — тут ведь копейку лишнюю заработать можно. У нас же в конце жатвы Коренькевич еще пожнивные платит. По сто пятьдесят — двести рублей хлопцы получают.
Из его слов я так и не понял — то ли Коренькевич послал его на грузовую машину потому, что в жатву не хватает шоферов, то ли он хотел, чтобы и его шофер немного заработал пожнивных.
— А мы, брат,— хвалился мне Медяк,— бывало, тут с Андреем на «Универсал» сядем, это поле — шах-шах! — и вспашем, га. О, брат, мы тогда с ним работали! А когда я бригадиром был, то, брат, бывало, солнце зайдет, а мы все пашем это поле.
О том, как они с Андреем обрабатывали это поле, я промолчал — знал, что его распахали всего лишь года три назад: пришел бульдозер и засыпал траншеи, воронки от бомб, землянки, обвалившиеся еще в то далекое время, когда из них вытаскивали бревна. А до этого они из года в год зарастали травой, горбились на бывшем поле, и смотреть на них было как-то непривычно, страшновато, словно в них и поныне еще перекликалась хриплыми голосами солдат война.
— А потом, ночью уже, мы с Андреем вот эту хату дорубливали. Лерке что — сложил хату, мешок жита на плечи и пошел себе в Лахи. А мы с Андреем доводим, обсаду делаем, доски строгаем.
Мотор, работавший на малых оборотах, на холостом ходу, вдруг глухо вздрогнул, да так, что задребезжал даже капот, и затих — будто умер.
— О, черт рогатый,— разозлился Медяк и полез в кабину...
Эту дорогу к кринице я полюбил давно и потому каждый день, не спрашивая у матери, нужна ли вода, опорожнял ведра, разливал, что оставалось в них, по котлам и выходил на тропу в старое Житьково.
Далеко-далеко, под самые Млынари, а потом и дальше за ними горбятся, поднимаются один за другим пригорки, поросшие кустарником, а то и настоящим ольховым лесом. До войны — об этом говорила и мать, и Андрей, и другие — вплоть до самых Млынарей тянулись луга и чистые распаханные поля — ни кустика на них,— и только за Млынарями синел большой лес, таивший в себе, где-то в середине, болото, куда житьковцы ходили по осени за клюквой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46