..
Над Алельками слегка подтрунивали в Житькове, но их и уважали все — деревня уважает человека, который любит работу.
Нет в живых Алельки — трассирующая пуля вечером настигла его около самой хаты: он, уже мертвый,говорят, тихо осел на завалинку и так легонько, так осторожно прислонился головой к окну, что не только не вылетело, но даже не зазвенело ни одно стеклышко. Нет и сына — Алексей погиб на фронте. Нет и хаты — ее разобрали на блиндажи, а позднее женщины, кто строился, растащили по бревну на свои послевоенные вдовьи «светлицы». Может быть, и в нашей хате есть Алелькины бревна, которые он притащил некогда из лесу — на себе.
Коровы, пощипывая траву, далековато отошли вдоль ручья — к кринице. В стаде была уже и Цытнячихина Чернуля — мы не заметили, то ли ее кто пригнал, то ли она пришла сама.
Перебрались ближе к коровам. Сели на самый большой камень Груздова фундамента — холодный и еще сыроватый с ночи.
Хата у Грузда была небольшая, но стояла высоко. Еще и теперь, хоть прошло столько лет, камни, положенные под нижний венец, не успели зарасти травой. Сверху они кое-где вывалились, кое-где в кладке высыпался раствор — из щелей стремительно, зелено рвалась в стороны и вверх трава. На самом хатище, там, на бугорке, где стояла, по всей вероятности, печь, буйно рос лопушистый репейник, он цвел фиолетово-красными хохолками, которые выглядывали из седовато-зеленых и круглых, как луковицы, коробочек.
Вера опять зарылась в мою фуфайку, обняла меня теплыми руками.
— Как только пришли к нам первые немцы,— как бы вспоминая для себя, начала она,— Грузд, не ладивший до войны с колхозом, вышел встречать их. Говорят, искал хлеба и соли, но впопыхах не нашел и потому выскочил с пустыми руками. «Спасители вы наши! — закричал он и бросился к немцам.— Освободители дорогие!» А немцы не поняли, чего он бежит к ним и что кричит,— подумали: ругает их — и так огрели Грузда плеткой, той, которой погоняли лошадей, что он долго стоял, стирал кровь с рассеченной щеки и, как помешанный, вместо того чтобы плакать, смеялся...
Мне рассказывали, как потом Грузд помогал партизанам и как погиб. Его сын, подросток, стащил у немцев пистолет, и они привели его на отцовское подворье — расстреливать. Как раз в тот момент, когда затрещала автоматная
очередь, Грузд бросился под пули — заслонить сына, но было уже поздно: их, отца и сына, люди так и похоронили вместе, в одной могиле...
На Цыгановом хатище паслась Галашонкова ведерница.
— Вот и Цыгановы камни разваливаются. А как он, этот Цыган, не давал нам строиться...
Вера замолчала, не договорив, и внимательно посмотрела за Мох — туда, где находились Вархи.
— Смотри, смотри,— она потянула меня за руку,— вон и Козлятник в поле погнал.
Я успел лишь заметить, как Заморок, в бушлате и зимней шапке, сиганул в кусты: козы не смогли так же, как он, быстро выбежать со двора и теперь не спеша шли туда, где скрылся хозяин.
Козлятником прозвали человека за то, что он держал около двух десятков коз — сам их пас, сам доил, сам резал на мясо. Он доводился моему тестю какой-то дальней родней, жил со своей сестрой в одной хате и, маленький, неприметный, избегал людей, старался лишний раз не попадаться никому на глаза. С детьми, когда видит, что с ними нет взрослых, любил и поговорить. Бывало, соберет их вокруг себя и спрашивает:
— Почему, вы думаете, дети, меня Замороком зовут? А потому, что я за морем был. Вот почему. А потом вернулся в Вархи.
Наверно, это было его самой большой мечтой — побывать за морем: за весь свой немолодой уже век Козлятник никогда и ниоткуда не возвращался, потому что никогда и никуда не уезжал. Он даже в близлежащие деревни не ходил — за хлебом и сахаром в Груково всегда бегала сестра, которая была моложе его...
Вслед за коровами мы с Верой перебрались еще дальше, в кусты — аж под Тимохину новую баню, которую он закончил строить только в прошлом году и которую поставил чуть ли не на самом дворище Волочебихи: сама Волочебиха года три тому назад переехала в Дыдули, куда вышла замуж единственная ее дочь, а маленькую хатку зять, тракторист, забрал на дрова — приехал как-то с прицепом, толкнул трактором в угол, так она и рассыпалась. Поэтому весной в самое окошко Тимохиной бани будет ломиться сирень, а теперь, осенью, до самых дверей свисают тяжелые гроздья рябины, что стояла некогда под окнами Волочебихиной хаты.
Баня просторная, с трубой, топится по-чистому, и тут же, неподалеку от нее,— колодец. Правда, из этого колодца житьковцы берут воду только скотине да еще постирать что-нибудь или полить грядки, а за чистой и вкусной — питьевой — все ходят далеко, к старому, оправленному в небольшой деревянный сруб роднику, который булькает у ручья. В прошлом году вода в кринице, правда, немного замутилась, после того как неподалеку, на высоком пригорке, сделали загон для колхозных коров.
Но и на такие вспомогательные нужды Тимохиной криницы в знойные дни не хватает даже маленькому Житькову. От нее, огибая кусты, спешат к хатам три хорошо утоптанные стежки: одна идет в нашу сторону — по ней ходим мы и Цытнячиха, вторая проложена к Тимохиной хате, а третья ищет Шибеков двор, потом раздваивается и, уже менее утоптанная, бежит к Мотиной калитке. Была еще четвертая стежка — к Стахвановне, но последний год она почти совсем заросла: много ли воды нужно старому и больному человеку, да к тому же от Гапкиной хаты, кажется, ближе до чистой криницы, чем сюда.
Затарахтела телега. По дороге, около самого ячменя, ехал бригадир Гордей и, не слезая, свесив через грядку ноги, наклонялся к стене хлеба, хватал на ходу колосья, дергал их и вырывал вместе со стеблем — наверное, чтоб посмотреть, созрело ли зерно.
Конь сивоватый, с черной гривой, В телеге по самые ручки наложено зеленой отавы — за день она, видимо, так успевает запылиться, что ее не берет потом даже конь...
Гордей, толстенький, кругленький дядька, всегда ездит только так, только на телеге — с нее он, кажется, никогда и не слазит. Потому я и не представлял, какой он ростом — высокий или низкий. Встретит кого-нибудь — остановит коня, поговорит сидя и поехал дальше. Даже если человек стоит в таком месте, куда лучше подойти пешком, Гордей все равно ехал туда на коне — по любой тропинке. И только когда вообще уже нельзя было подъехать, он останавливался невдалеке, но опять же не слезал с телеги, сидел и громко кричал издали, выясняя, что человеку надо. Словом, я никогда не видел его без телеги и потому в шутку, про себя, называл его новым, груковским кентавром — человеком, сросшимся с телегой.
Его, молодого и красивого минера, впервые увидели тут сразу же, как только наши выбили немцев из Млынарей: целый взвод солдат прибыл сюда, чтобы разминировать окрестные поля, луга и леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Над Алельками слегка подтрунивали в Житькове, но их и уважали все — деревня уважает человека, который любит работу.
Нет в живых Алельки — трассирующая пуля вечером настигла его около самой хаты: он, уже мертвый,говорят, тихо осел на завалинку и так легонько, так осторожно прислонился головой к окну, что не только не вылетело, но даже не зазвенело ни одно стеклышко. Нет и сына — Алексей погиб на фронте. Нет и хаты — ее разобрали на блиндажи, а позднее женщины, кто строился, растащили по бревну на свои послевоенные вдовьи «светлицы». Может быть, и в нашей хате есть Алелькины бревна, которые он притащил некогда из лесу — на себе.
Коровы, пощипывая траву, далековато отошли вдоль ручья — к кринице. В стаде была уже и Цытнячихина Чернуля — мы не заметили, то ли ее кто пригнал, то ли она пришла сама.
Перебрались ближе к коровам. Сели на самый большой камень Груздова фундамента — холодный и еще сыроватый с ночи.
Хата у Грузда была небольшая, но стояла высоко. Еще и теперь, хоть прошло столько лет, камни, положенные под нижний венец, не успели зарасти травой. Сверху они кое-где вывалились, кое-где в кладке высыпался раствор — из щелей стремительно, зелено рвалась в стороны и вверх трава. На самом хатище, там, на бугорке, где стояла, по всей вероятности, печь, буйно рос лопушистый репейник, он цвел фиолетово-красными хохолками, которые выглядывали из седовато-зеленых и круглых, как луковицы, коробочек.
Вера опять зарылась в мою фуфайку, обняла меня теплыми руками.
— Как только пришли к нам первые немцы,— как бы вспоминая для себя, начала она,— Грузд, не ладивший до войны с колхозом, вышел встречать их. Говорят, искал хлеба и соли, но впопыхах не нашел и потому выскочил с пустыми руками. «Спасители вы наши! — закричал он и бросился к немцам.— Освободители дорогие!» А немцы не поняли, чего он бежит к ним и что кричит,— подумали: ругает их — и так огрели Грузда плеткой, той, которой погоняли лошадей, что он долго стоял, стирал кровь с рассеченной щеки и, как помешанный, вместо того чтобы плакать, смеялся...
Мне рассказывали, как потом Грузд помогал партизанам и как погиб. Его сын, подросток, стащил у немцев пистолет, и они привели его на отцовское подворье — расстреливать. Как раз в тот момент, когда затрещала автоматная
очередь, Грузд бросился под пули — заслонить сына, но было уже поздно: их, отца и сына, люди так и похоронили вместе, в одной могиле...
На Цыгановом хатище паслась Галашонкова ведерница.
— Вот и Цыгановы камни разваливаются. А как он, этот Цыган, не давал нам строиться...
Вера замолчала, не договорив, и внимательно посмотрела за Мох — туда, где находились Вархи.
— Смотри, смотри,— она потянула меня за руку,— вон и Козлятник в поле погнал.
Я успел лишь заметить, как Заморок, в бушлате и зимней шапке, сиганул в кусты: козы не смогли так же, как он, быстро выбежать со двора и теперь не спеша шли туда, где скрылся хозяин.
Козлятником прозвали человека за то, что он держал около двух десятков коз — сам их пас, сам доил, сам резал на мясо. Он доводился моему тестю какой-то дальней родней, жил со своей сестрой в одной хате и, маленький, неприметный, избегал людей, старался лишний раз не попадаться никому на глаза. С детьми, когда видит, что с ними нет взрослых, любил и поговорить. Бывало, соберет их вокруг себя и спрашивает:
— Почему, вы думаете, дети, меня Замороком зовут? А потому, что я за морем был. Вот почему. А потом вернулся в Вархи.
Наверно, это было его самой большой мечтой — побывать за морем: за весь свой немолодой уже век Козлятник никогда и ниоткуда не возвращался, потому что никогда и никуда не уезжал. Он даже в близлежащие деревни не ходил — за хлебом и сахаром в Груково всегда бегала сестра, которая была моложе его...
Вслед за коровами мы с Верой перебрались еще дальше, в кусты — аж под Тимохину новую баню, которую он закончил строить только в прошлом году и которую поставил чуть ли не на самом дворище Волочебихи: сама Волочебиха года три тому назад переехала в Дыдули, куда вышла замуж единственная ее дочь, а маленькую хатку зять, тракторист, забрал на дрова — приехал как-то с прицепом, толкнул трактором в угол, так она и рассыпалась. Поэтому весной в самое окошко Тимохиной бани будет ломиться сирень, а теперь, осенью, до самых дверей свисают тяжелые гроздья рябины, что стояла некогда под окнами Волочебихиной хаты.
Баня просторная, с трубой, топится по-чистому, и тут же, неподалеку от нее,— колодец. Правда, из этого колодца житьковцы берут воду только скотине да еще постирать что-нибудь или полить грядки, а за чистой и вкусной — питьевой — все ходят далеко, к старому, оправленному в небольшой деревянный сруб роднику, который булькает у ручья. В прошлом году вода в кринице, правда, немного замутилась, после того как неподалеку, на высоком пригорке, сделали загон для колхозных коров.
Но и на такие вспомогательные нужды Тимохиной криницы в знойные дни не хватает даже маленькому Житькову. От нее, огибая кусты, спешат к хатам три хорошо утоптанные стежки: одна идет в нашу сторону — по ней ходим мы и Цытнячиха, вторая проложена к Тимохиной хате, а третья ищет Шибеков двор, потом раздваивается и, уже менее утоптанная, бежит к Мотиной калитке. Была еще четвертая стежка — к Стахвановне, но последний год она почти совсем заросла: много ли воды нужно старому и больному человеку, да к тому же от Гапкиной хаты, кажется, ближе до чистой криницы, чем сюда.
Затарахтела телега. По дороге, около самого ячменя, ехал бригадир Гордей и, не слезая, свесив через грядку ноги, наклонялся к стене хлеба, хватал на ходу колосья, дергал их и вырывал вместе со стеблем — наверное, чтоб посмотреть, созрело ли зерно.
Конь сивоватый, с черной гривой, В телеге по самые ручки наложено зеленой отавы — за день она, видимо, так успевает запылиться, что ее не берет потом даже конь...
Гордей, толстенький, кругленький дядька, всегда ездит только так, только на телеге — с нее он, кажется, никогда и не слазит. Потому я и не представлял, какой он ростом — высокий или низкий. Встретит кого-нибудь — остановит коня, поговорит сидя и поехал дальше. Даже если человек стоит в таком месте, куда лучше подойти пешком, Гордей все равно ехал туда на коне — по любой тропинке. И только когда вообще уже нельзя было подъехать, он останавливался невдалеке, но опять же не слезал с телеги, сидел и громко кричал издали, выясняя, что человеку надо. Словом, я никогда не видел его без телеги и потому в шутку, про себя, называл его новым, груковским кентавром — человеком, сросшимся с телегой.
Его, молодого и красивого минера, впервые увидели тут сразу же, как только наши выбили немцев из Млынарей: целый взвод солдат прибыл сюда, чтобы разминировать окрестные поля, луга и леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46