Поэтому мать в разговор особенно не вмешивалась — только отвечала на его вопросы.
Человек из Мамонов — а это был начальник тамошней небольшой железнодорожной станции — сидел на месте бывшей траншеи, опустив ладони до самой травы. Большие жилистые руки, сухощавая фигура — все выдавало в нем крестьянина, труженика, который знает, что такое трудная работа земледельца. Из-за его спины стыдливо выглядывала жена,— она и здесь, подобрав босые ноги под платье, села позади мужа.
Он, подозрительно присматриваясь к нам с Андреем, к Вере — мол, нет ли здесь Кагадеевых,— продолжал расспрашивать про корову:
— Слушайте, а ноги у нее тоненькие или нет?
— А кто их знает, тоненькие они или толстые,—ответила мать.— Как-то не присматривалась. А разве это надо знать?
— Э-э, не говорите! Надо, да еще как надо. Если ножки тоненькие — корова молочная, хорошая.
За его спиной смущенно улыбалась одними губами жена.
— А хвост, не заметили, у нее выше колен или ниже?
— И это важно?
— А как же! Ниже — корова молочная; и надо еще чтобы пуп видно было,— и купец показал пальцами, словно приставляя себе тот пуп.— Не помните, видно у нее или нет?
— Кто его знает,— пожала плечами мать.
— Да как же вы так — не знаете? Как себе корову выбирали — так небось все высмотрели.
— Айё! Да как я ее себе выбирала?— мать уже начинала злиться.— Я пошла вот к деду в Авдейково, тот мне кружку молока налил, я выпила, отдала деньги, повод в руки — и повела домой.
— Э-э, нет, я так с бухты-барахты корову покупать не буду! Шах-мах — и повел. Придешь домой, а она, к примеру, одну водичку дает. Жиденькую такую, синенькую. А мне ж вода не нужна. Я воды вон и из своего колодца могу достать. Мне молоко надо.
Жена, по-прежнему не раскрывая рта, улыбалась. Муж будто и не замечал ее.
— Э-э, нет, так корову никто не покупает,— не унимался он, настороженно посматривая на нас.— Я вот пойду сейчас туда, пускай хозяйка при мне подоит ее, я сам молоко попробую, а потом еще и в бутылочку налью,— он достал из кармана пустую четвертушку из-под «Экстры» и вынул
затычку — то ли хотел показать нам, то ли надо было убедиться самому, что она не потерялась,— налью и с собою отнесу домой: пусть отстоится. А тогда мы и решим — покупать ее или нет.
Потом заткнул четвертушку, спрятал ее в карман и снова пристально посмотрел на мать:
— А вы не знаете, три пальца меж ребер ее не ляжет?
— Смотря чьих,— усмехнулась мать.— Если вон детских, так и все пять лягут.
— Нет, мне надо, чтобы моих три пальца легло,— мужчина поднял с колен свою тяжелую руку и посмотрел на толстые, рабочие пальцы.— А вихор у нее на крестце есть?
— Вихор, кажется, есть,— неуверенно ответила мать.
— Тогда хорошо. Вихор — это примета хорошей коровы. Посидел еще немного, расспросил про наше хозяйство,
пожурил мать, что не держит поросенка:
— Оно если есть корова, так и поросенок нужен. А то ж пропадает столько—что недопито, что недоедено. А куда ты лишнее молоко деваешь?
— Корове обратно выливаю.
— Вот видишь, какая ты небережливая. А был бы поросенок — он бы все за вами подобрал, а к зиме, смотришь, и сало есть...
Он похлопал по карманам — наверное, чтобы убедиться, положил ли на место бутылочку,— и сказал, даже не обернувшись к жене:
— Ну что, пойдем?
Та послушно поднялась, вновь смущенно улыбнулась, молча кивнула нам головою и поспешила за размашистой поступью мужа — все так же позади него, все так же покорно.
Когда они отошли, мать дала себе волю:
— Вот уж мозоль так мозоль. Черт ему нужен, а не корова.
«Мозоль» пробыл у Кагадеев долго. Пошел домой поздно, когда начало темнеть. В одной голубой майке, хотя к вечеру и похолодало, своим размашистым шагом он шел в сторону ручья, на ходу старательно затыкая пробкой четвертушку с молоком. За ним, выглядывая из-за плеча, поспешала жена.
На второй день Волька говорила женщинам на улице:
— Э, нет, это не купец для моей коровы. Такому корову вообще не купить: он хочет, чтобы и молока было много, чтоб оно было жирное и чтоб дешево взять. А кому нужна корова, тот не смотрит, что дорого,— покупает. У нашей
же коровы никаких недостатков нет. Она же, шутка сказать, пятнадцать литров молока дает. А ведь еще молодая, третьим теленком всего, а корова ж до пятого отела молоко прибавляет. Наша вон до шестого прибавляла.
Немного раньше Кагадеи решили было сдать материну корову на приемный пункт. На рассвете в Житькове загудела машина — Тимоха с Волькой по доскам завели корову в кузов и повезли ее в городок. Через некоторое время Тимоха вернулся один — приехал автобусом, сбегал за конем, запряг его и, заглянув на минутку домой, заспешил куда-то опять.
— Куда ты, Тимофей Иванович? — спросил Андрей, когда телега затарахтела возле нашего дома. Но Тимоха ничего не ответил, лишь махнул рукой и нетерпеливо задергал вожжами, подгоняя коня.
Возвратились они только под вечер. И когда Андрей собрался идти к Тимохе клепать косу — у того есть бабка и молоток,— мать не пустила его:
— Тебя еще там не хватало. Катадей и так злой как черт: они же корову из городка обратно привели.
А Тимоха, когда злость немного прошла, сам рассказывал нам, как сдавал корову:
— Привезли мы ее в район, возле приемного пункта свели с кузова по доскам на землю. И машину отпустили — на черта мы ее будем держать при себе целый день. А корова наша, где заметит травинку какую, тянется к ней — просто повод вырывает: будто она до этого и травы не видела. Ну, как рабочий день начался, люди зашевелились, приемщик прибыл. Обошел он сначала всех коров, некоторым из очереди сразу сказал: «Не примем, везите назад». А нам — ни слова, ни полслова... Только глянул на корову и отошел... Ну, стоим мы с мужчинами, шутим. Один маленький такой дядька — вот ваши Петруси и те выше его — стоит впереди нас. Сам маленький, значит, а корову большую-большую, как гора, привел — с твою, Надежа, хату, ей же богу, не вру. Вот мужчины и смеются над ним: «Ну ты же ее, конечно, на всем колхозном выкормил такую. Я, скажем, большой, так меня каждый увидит, когда красть пойду, а тебя — никто: ты в любую щель проскользнешь». Смеялись, смеялись, а дядька как поставил свою корову на весы — стоит, как мамонт. Тысячу двести рублей ему отвалили за нее — вот тут и смейся над ним. А наша на земле еще ничего была, а как поставили на весы, она, быдла, чего-то перепугалась, сгорбилась, мослы свои все выставила, дрожит. Приемщик
как заорет:«Снимайте скорее с весов эту дохлятину, пока она тут не повалилась». Мы с Волькой посудили, да и решили забрать домой. Оно, конечно, можно было, Надежа, сунуть приемщику какую-нибудь десятку, чтоб принял, но за десятку он и делать ничего не станет. Да еще пойдет корова ниже среднего, так что не будет она стоить и той возни — получишь за нее, как за козу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Человек из Мамонов — а это был начальник тамошней небольшой железнодорожной станции — сидел на месте бывшей траншеи, опустив ладони до самой травы. Большие жилистые руки, сухощавая фигура — все выдавало в нем крестьянина, труженика, который знает, что такое трудная работа земледельца. Из-за его спины стыдливо выглядывала жена,— она и здесь, подобрав босые ноги под платье, села позади мужа.
Он, подозрительно присматриваясь к нам с Андреем, к Вере — мол, нет ли здесь Кагадеевых,— продолжал расспрашивать про корову:
— Слушайте, а ноги у нее тоненькие или нет?
— А кто их знает, тоненькие они или толстые,—ответила мать.— Как-то не присматривалась. А разве это надо знать?
— Э-э, не говорите! Надо, да еще как надо. Если ножки тоненькие — корова молочная, хорошая.
За его спиной смущенно улыбалась одними губами жена.
— А хвост, не заметили, у нее выше колен или ниже?
— И это важно?
— А как же! Ниже — корова молочная; и надо еще чтобы пуп видно было,— и купец показал пальцами, словно приставляя себе тот пуп.— Не помните, видно у нее или нет?
— Кто его знает,— пожала плечами мать.
— Да как же вы так — не знаете? Как себе корову выбирали — так небось все высмотрели.
— Айё! Да как я ее себе выбирала?— мать уже начинала злиться.— Я пошла вот к деду в Авдейково, тот мне кружку молока налил, я выпила, отдала деньги, повод в руки — и повела домой.
— Э-э, нет, я так с бухты-барахты корову покупать не буду! Шах-мах — и повел. Придешь домой, а она, к примеру, одну водичку дает. Жиденькую такую, синенькую. А мне ж вода не нужна. Я воды вон и из своего колодца могу достать. Мне молоко надо.
Жена, по-прежнему не раскрывая рта, улыбалась. Муж будто и не замечал ее.
— Э-э, нет, так корову никто не покупает,— не унимался он, настороженно посматривая на нас.— Я вот пойду сейчас туда, пускай хозяйка при мне подоит ее, я сам молоко попробую, а потом еще и в бутылочку налью,— он достал из кармана пустую четвертушку из-под «Экстры» и вынул
затычку — то ли хотел показать нам, то ли надо было убедиться самому, что она не потерялась,— налью и с собою отнесу домой: пусть отстоится. А тогда мы и решим — покупать ее или нет.
Потом заткнул четвертушку, спрятал ее в карман и снова пристально посмотрел на мать:
— А вы не знаете, три пальца меж ребер ее не ляжет?
— Смотря чьих,— усмехнулась мать.— Если вон детских, так и все пять лягут.
— Нет, мне надо, чтобы моих три пальца легло,— мужчина поднял с колен свою тяжелую руку и посмотрел на толстые, рабочие пальцы.— А вихор у нее на крестце есть?
— Вихор, кажется, есть,— неуверенно ответила мать.
— Тогда хорошо. Вихор — это примета хорошей коровы. Посидел еще немного, расспросил про наше хозяйство,
пожурил мать, что не держит поросенка:
— Оно если есть корова, так и поросенок нужен. А то ж пропадает столько—что недопито, что недоедено. А куда ты лишнее молоко деваешь?
— Корове обратно выливаю.
— Вот видишь, какая ты небережливая. А был бы поросенок — он бы все за вами подобрал, а к зиме, смотришь, и сало есть...
Он похлопал по карманам — наверное, чтобы убедиться, положил ли на место бутылочку,— и сказал, даже не обернувшись к жене:
— Ну что, пойдем?
Та послушно поднялась, вновь смущенно улыбнулась, молча кивнула нам головою и поспешила за размашистой поступью мужа — все так же позади него, все так же покорно.
Когда они отошли, мать дала себе волю:
— Вот уж мозоль так мозоль. Черт ему нужен, а не корова.
«Мозоль» пробыл у Кагадеев долго. Пошел домой поздно, когда начало темнеть. В одной голубой майке, хотя к вечеру и похолодало, своим размашистым шагом он шел в сторону ручья, на ходу старательно затыкая пробкой четвертушку с молоком. За ним, выглядывая из-за плеча, поспешала жена.
На второй день Волька говорила женщинам на улице:
— Э, нет, это не купец для моей коровы. Такому корову вообще не купить: он хочет, чтобы и молока было много, чтоб оно было жирное и чтоб дешево взять. А кому нужна корова, тот не смотрит, что дорого,— покупает. У нашей
же коровы никаких недостатков нет. Она же, шутка сказать, пятнадцать литров молока дает. А ведь еще молодая, третьим теленком всего, а корова ж до пятого отела молоко прибавляет. Наша вон до шестого прибавляла.
Немного раньше Кагадеи решили было сдать материну корову на приемный пункт. На рассвете в Житькове загудела машина — Тимоха с Волькой по доскам завели корову в кузов и повезли ее в городок. Через некоторое время Тимоха вернулся один — приехал автобусом, сбегал за конем, запряг его и, заглянув на минутку домой, заспешил куда-то опять.
— Куда ты, Тимофей Иванович? — спросил Андрей, когда телега затарахтела возле нашего дома. Но Тимоха ничего не ответил, лишь махнул рукой и нетерпеливо задергал вожжами, подгоняя коня.
Возвратились они только под вечер. И когда Андрей собрался идти к Тимохе клепать косу — у того есть бабка и молоток,— мать не пустила его:
— Тебя еще там не хватало. Катадей и так злой как черт: они же корову из городка обратно привели.
А Тимоха, когда злость немного прошла, сам рассказывал нам, как сдавал корову:
— Привезли мы ее в район, возле приемного пункта свели с кузова по доскам на землю. И машину отпустили — на черта мы ее будем держать при себе целый день. А корова наша, где заметит травинку какую, тянется к ней — просто повод вырывает: будто она до этого и травы не видела. Ну, как рабочий день начался, люди зашевелились, приемщик прибыл. Обошел он сначала всех коров, некоторым из очереди сразу сказал: «Не примем, везите назад». А нам — ни слова, ни полслова... Только глянул на корову и отошел... Ну, стоим мы с мужчинами, шутим. Один маленький такой дядька — вот ваши Петруси и те выше его — стоит впереди нас. Сам маленький, значит, а корову большую-большую, как гора, привел — с твою, Надежа, хату, ей же богу, не вру. Вот мужчины и смеются над ним: «Ну ты же ее, конечно, на всем колхозном выкормил такую. Я, скажем, большой, так меня каждый увидит, когда красть пойду, а тебя — никто: ты в любую щель проскользнешь». Смеялись, смеялись, а дядька как поставил свою корову на весы — стоит, как мамонт. Тысячу двести рублей ему отвалили за нее — вот тут и смейся над ним. А наша на земле еще ничего была, а как поставили на весы, она, быдла, чего-то перепугалась, сгорбилась, мослы свои все выставила, дрожит. Приемщик
как заорет:«Снимайте скорее с весов эту дохлятину, пока она тут не повалилась». Мы с Волькой посудили, да и решили забрать домой. Оно, конечно, можно было, Надежа, сунуть приемщику какую-нибудь десятку, чтоб принял, но за десятку он и делать ничего не станет. Да еще пойдет корова ниже среднего, так что не будет она стоить и той возни — получишь за нее, как за козу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46