И Липу.
Я пожал плечами — мол, все равно не понимаю.
— Они ведь давно уехали...
Кагадей посмотрел на меня, а потом, видно вспомнив, что меня эти дни не было в Житькове, ответил:
— Так они матку хоронить приезжали. Стахвановна померла. Только, говорят, приехали, чемоданы разобрали, а тут телеграмма...
Кагадей сидел, глядел в землю и сучком ковырял вокруг какого-то бледного, сморщенного грибка, словно выгребая его из земли.
— Вчера и отнесли ее туда, где петухи не поют и люди не встают...
Он помолчал, поднял голову, взглянул на верхушки елей, что покачивались в вышине, и добавил:
— А уж так не хотела Гапка отходить. Даже корову не давала продавать: я еще поправлюсь, кричала. Вот тебе и поправилась. А когда продавали корову, так просила Цытня-чиху, которая была как раз у нее в хате, помочь ей подняться и к окну подвести: «Я хоть последний раз на свою коровку гляну, посмотрю, как она, бедненькая, в то Хвошно пойдет». А как увидела, что корова мотает головой, ревет и не хочет идти,— заплакала: «Зачем они, ироды, продали ее?»
Кагадей вдруг прислушался, огляделся вокруг, опять прислушался, опять огляделся. А потом уставился на меня:
- Послушай, Юра, может, это я с ума схожу или еще что, но мне кажется — где-то ходики чакают. Послушай... Во... Чак-чак, чак-чак... Будильник в лесу — ничего не понимаю... Может, мина какая?
Я рассмеялся и начал разворачивать плащ — достал из него будильник. Когда я еще собирался в Витебск, мать просила меня купить новый будильник, да чтобы обязательно хорошо «чакал» — с ним зимой, долгими вечерами, как и с котенком, мурлыкающим под боком, веселее. Вот я и выбрал такой — «с чаком». Тикал он громко, и даже в автобусе, когда ехал из Витебска, как только становилось тихо, все начинали подозрительно оглядываться по сторонам: откуда это и что за звук?
Я показал Кагадею будильник, и он тоже усмехнулся:
— Напугал ты меня, Юра. А я уж подумал, не с ума ли схожу.
Тимоха снял кепку и положил ее на соседний пенек — теперь и тот, как и Кагадей, стал похож на дедка-лесовичка.
— Оно, Юра, не подумай, что я такой уж пугливый. Ничто мне, поверь, не страшно, а если я и боюсь чего, так
разве только одних, может, жаб. Меня как-то в малолетстве одна жаба напугала. Я был мал, взял соломинку и — коль ее, коль! А она — уж такая ряпуха— все надувается, надувается, как резиновая. А я все — коль, коль! Она надулась, как решето сделалась, а потом — страхопудина этакая — на меня вдруг как прыгнет. Так я и повалился со страху. С того времени ряпух мне и не показывай — за версту обхожу их. А так ничего не боюсь...
Но боялся Тимоха еще и змей. Рассказывали, как он однажды возле Вархов почти под ногами увидел змею. Кагадей был как раз с вилами — шел стоговать сено. Впереди гомонили варховские женщины, и он закричал им:
— Нате вам, бабы, скорей мои вилы, да колите ее, а то я же босой!
Женщины вернулись назад, прибежали, схватили у него вилы, ловко накололи змею и только потом увидели, что они ведь и сами босые...
Тимоха повернулся и вновь посмотрел на будильник.
На голове у Кагадея, ближе к левому уху, непрерывно пульсировало, как темя у младенца, небольшое пятно. Тимоха перехватил мой взгляд и сказал:
— Это, Юра, рана. Басмачей я когда-то молодым гонял. Вот один и рубанул саблей. Здесь и теперь нет кости — только хрящик.
Возле рта у него также большой шрам - он тянется до самой шеи. Это уже конь, когда Кагадей запрягай егО и нагнулся взять Дугу; ударил копытом. В Житькове посмеиваются: конь тогда пересчитал Кагадею зубы и, наверно обнаружив лишние, несколько даже выбил и теперь; когда Тимоха широко улыбается, во рту заметна щербина.
- Я й в эту войну еще воевал. Только война началась, мобилизовали нас, вручили мне пакет — вези, Кагадей. Кагадей и повез. Приезжаю туда, а там уже ^ никогб. Я походил-походил, пакет —за пазуху, застегнул, гимнастерку и назад. Прихожу в свою часть, а там токе никогб уже нет: Солдаты говорят: «Веди нас, Кагадей, мы в Окружении». А я ведь старший сержант — надо вести. И повел. Из Двух окружений вывел, а потом все же в плен попал: С тем пакетам.Вот поносился я с ним!
Я знал: если уж молчаливый Кагадей разговорится,то
обязательно он зацепит и международное положение, и слегка пофилософствует. И действительно, скоро он дошел до Чили: трагедия, что произошла там, волновала и его.
- Вот ты скажи мне, Юра, как это можно народ
выбрал себе власть, правительство народ поставил, а они винтовки в руки— шах-бах! — и готово дело, стреляют: ми-нистров стреляют, президента.убивают. А этот их генерал -так и вовсе дурак какой-то. Он ведь что говорит; если надо будет со всем народом воевать, так он и всему народу объявит войну. А солдаты? Там же есть и сыновья тех, кого в тюрьмы бросают. Значит, сыновья против отцов воюют ... Хотя это уже не ново— было и такое...
Потом он заговорил о вселенной.
— Ты знаешь, Юра,—рассуждал Кагадей,—я вот все никак не могу представить, что нигде конца свету нет, Не может быть такого. Ну, вот, скажем, за этими звездами — другие» за теми — еще... И что, неужто так без конца? Нет, где-то же есть какая-то межа, за которой ничего уже нету. А что это такое — ничего? Воздух? Но и он ведь должен где-то кончиться. Пустота? Но и на пустоту должен быть конец. Дак, Юра, иной раз как начнешь вот так думать, разбираться, что свету конца нет,— аж голова заболит. А как вдумаешься еще,у что дальше, может, и вовсе нет ни одного человека, только на земле горстка этих людей,— аж холодно сделается, аж завыть, как тому волку, от страху захочется. Или, смотри сюда, вот воздух. Ты понимаешь, Юра, мы же все одним воздухом дышим. Он только что в Америке или в Чили был, а через какое-то время — тот самый воздух уже над Житьковым. А когда вот так вдумаешься, что воздухом, которым ты сейчас дышишь, может, до этого Пиночет дышал, так, поверь, выплюнуть хочется тот глоток и рот обтереть.
Когда Кагадей разговорится, ему не надо только мешать. Зная это, я сидел и лишь поддакивал. Я не перебивал его мыслей, даже когда он молчал. И Кагадею это, видимо, нраВИ-ЛОСЬ.
Он помолчал, а потом — вероятно, стало холодно голове—- надел кепку, надвинул ее по самые глаза и спросил у меня:
— А вот ты, Юра, никогда не задумывался, как это так устроено на земле, что все живое само себя ест: червяка ест птица, птицу — зверь?..
Он не докончил свою мысль, замолчал и стал закут риваты Тимоха шелестел бумагой, сворачивая цигарку. В моем плаще звонко тикал будильник. По тому, как Тимоха говорил со мной, я понял: его что-то волнует и это «что-то» он бережет напоследок. И вот, закурив наконец, он дошел, кажется, и до этого. - К примеру, Юра, вот зашел этот черт болотный к
Шйбекам, когда мы Пилиповых генералов провожали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Я пожал плечами — мол, все равно не понимаю.
— Они ведь давно уехали...
Кагадей посмотрел на меня, а потом, видно вспомнив, что меня эти дни не было в Житькове, ответил:
— Так они матку хоронить приезжали. Стахвановна померла. Только, говорят, приехали, чемоданы разобрали, а тут телеграмма...
Кагадей сидел, глядел в землю и сучком ковырял вокруг какого-то бледного, сморщенного грибка, словно выгребая его из земли.
— Вчера и отнесли ее туда, где петухи не поют и люди не встают...
Он помолчал, поднял голову, взглянул на верхушки елей, что покачивались в вышине, и добавил:
— А уж так не хотела Гапка отходить. Даже корову не давала продавать: я еще поправлюсь, кричала. Вот тебе и поправилась. А когда продавали корову, так просила Цытня-чиху, которая была как раз у нее в хате, помочь ей подняться и к окну подвести: «Я хоть последний раз на свою коровку гляну, посмотрю, как она, бедненькая, в то Хвошно пойдет». А как увидела, что корова мотает головой, ревет и не хочет идти,— заплакала: «Зачем они, ироды, продали ее?»
Кагадей вдруг прислушался, огляделся вокруг, опять прислушался, опять огляделся. А потом уставился на меня:
- Послушай, Юра, может, это я с ума схожу или еще что, но мне кажется — где-то ходики чакают. Послушай... Во... Чак-чак, чак-чак... Будильник в лесу — ничего не понимаю... Может, мина какая?
Я рассмеялся и начал разворачивать плащ — достал из него будильник. Когда я еще собирался в Витебск, мать просила меня купить новый будильник, да чтобы обязательно хорошо «чакал» — с ним зимой, долгими вечерами, как и с котенком, мурлыкающим под боком, веселее. Вот я и выбрал такой — «с чаком». Тикал он громко, и даже в автобусе, когда ехал из Витебска, как только становилось тихо, все начинали подозрительно оглядываться по сторонам: откуда это и что за звук?
Я показал Кагадею будильник, и он тоже усмехнулся:
— Напугал ты меня, Юра. А я уж подумал, не с ума ли схожу.
Тимоха снял кепку и положил ее на соседний пенек — теперь и тот, как и Кагадей, стал похож на дедка-лесовичка.
— Оно, Юра, не подумай, что я такой уж пугливый. Ничто мне, поверь, не страшно, а если я и боюсь чего, так
разве только одних, может, жаб. Меня как-то в малолетстве одна жаба напугала. Я был мал, взял соломинку и — коль ее, коль! А она — уж такая ряпуха— все надувается, надувается, как резиновая. А я все — коль, коль! Она надулась, как решето сделалась, а потом — страхопудина этакая — на меня вдруг как прыгнет. Так я и повалился со страху. С того времени ряпух мне и не показывай — за версту обхожу их. А так ничего не боюсь...
Но боялся Тимоха еще и змей. Рассказывали, как он однажды возле Вархов почти под ногами увидел змею. Кагадей был как раз с вилами — шел стоговать сено. Впереди гомонили варховские женщины, и он закричал им:
— Нате вам, бабы, скорей мои вилы, да колите ее, а то я же босой!
Женщины вернулись назад, прибежали, схватили у него вилы, ловко накололи змею и только потом увидели, что они ведь и сами босые...
Тимоха повернулся и вновь посмотрел на будильник.
На голове у Кагадея, ближе к левому уху, непрерывно пульсировало, как темя у младенца, небольшое пятно. Тимоха перехватил мой взгляд и сказал:
— Это, Юра, рана. Басмачей я когда-то молодым гонял. Вот один и рубанул саблей. Здесь и теперь нет кости — только хрящик.
Возле рта у него также большой шрам - он тянется до самой шеи. Это уже конь, когда Кагадей запрягай егО и нагнулся взять Дугу; ударил копытом. В Житькове посмеиваются: конь тогда пересчитал Кагадею зубы и, наверно обнаружив лишние, несколько даже выбил и теперь; когда Тимоха широко улыбается, во рту заметна щербина.
- Я й в эту войну еще воевал. Только война началась, мобилизовали нас, вручили мне пакет — вези, Кагадей. Кагадей и повез. Приезжаю туда, а там уже ^ никогб. Я походил-походил, пакет —за пазуху, застегнул, гимнастерку и назад. Прихожу в свою часть, а там токе никогб уже нет: Солдаты говорят: «Веди нас, Кагадей, мы в Окружении». А я ведь старший сержант — надо вести. И повел. Из Двух окружений вывел, а потом все же в плен попал: С тем пакетам.Вот поносился я с ним!
Я знал: если уж молчаливый Кагадей разговорится,то
обязательно он зацепит и международное положение, и слегка пофилософствует. И действительно, скоро он дошел до Чили: трагедия, что произошла там, волновала и его.
- Вот ты скажи мне, Юра, как это можно народ
выбрал себе власть, правительство народ поставил, а они винтовки в руки— шах-бах! — и готово дело, стреляют: ми-нистров стреляют, президента.убивают. А этот их генерал -так и вовсе дурак какой-то. Он ведь что говорит; если надо будет со всем народом воевать, так он и всему народу объявит войну. А солдаты? Там же есть и сыновья тех, кого в тюрьмы бросают. Значит, сыновья против отцов воюют ... Хотя это уже не ново— было и такое...
Потом он заговорил о вселенной.
— Ты знаешь, Юра,—рассуждал Кагадей,—я вот все никак не могу представить, что нигде конца свету нет, Не может быть такого. Ну, вот, скажем, за этими звездами — другие» за теми — еще... И что, неужто так без конца? Нет, где-то же есть какая-то межа, за которой ничего уже нету. А что это такое — ничего? Воздух? Но и он ведь должен где-то кончиться. Пустота? Но и на пустоту должен быть конец. Дак, Юра, иной раз как начнешь вот так думать, разбираться, что свету конца нет,— аж голова заболит. А как вдумаешься еще,у что дальше, может, и вовсе нет ни одного человека, только на земле горстка этих людей,— аж холодно сделается, аж завыть, как тому волку, от страху захочется. Или, смотри сюда, вот воздух. Ты понимаешь, Юра, мы же все одним воздухом дышим. Он только что в Америке или в Чили был, а через какое-то время — тот самый воздух уже над Житьковым. А когда вот так вдумаешься, что воздухом, которым ты сейчас дышишь, может, до этого Пиночет дышал, так, поверь, выплюнуть хочется тот глоток и рот обтереть.
Когда Кагадей разговорится, ему не надо только мешать. Зная это, я сидел и лишь поддакивал. Я не перебивал его мыслей, даже когда он молчал. И Кагадею это, видимо, нраВИ-ЛОСЬ.
Он помолчал, а потом — вероятно, стало холодно голове—- надел кепку, надвинул ее по самые глаза и спросил у меня:
— А вот ты, Юра, никогда не задумывался, как это так устроено на земле, что все живое само себя ест: червяка ест птица, птицу — зверь?..
Он не докончил свою мысль, замолчал и стал закут риваты Тимоха шелестел бумагой, сворачивая цигарку. В моем плаще звонко тикал будильник. По тому, как Тимоха говорил со мной, я понял: его что-то волнует и это «что-то» он бережет напоследок. И вот, закурив наконец, он дошел, кажется, и до этого. - К примеру, Юра, вот зашел этот черт болотный к
Шйбекам, когда мы Пилиповых генералов провожали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46