Обратно они вернулись уже вдвоем на одном велосипеде — Раник, видимо, простил любимой ее легкомысленное поведение...
После этого Света и Толя, как и прежде, ездили на танцы на одном велосипеде, возвращались под утро с песнями, ходили по Житькову в обнимку, как молодожены, и даже забирались днем, в жару, на Тимохов чердак, где Света устроила себе полог от комаров. И целовались там, не обращая особого внимания на наших мальчишек (лишь смеялись и бросали в них конфетами) — Петруси, мой и Андреев сорванцы, подглядывали за ними и считали, конечно же очень завышая, их поцелуи.
В этом году Света окончила медицинское училище в Ленинграде, получила направление куда-то за Свердловск (от города еще целых трое суток надо добираться поездом — говорил Тимоха). И они с Толей решили пожениться. Но пока что пришли к такому согласию: сначала Света поедет одна, посмотрит, что к чему, поинтересуется, не найдется ли там и для Толи какая-нибудь работа, напишет оттуда, и он поспешит вслед за ней. Раник, который работал на заводе под Оршей, рассчитался там и прикатил домой, в Авдейково,— дожидаться письма. Каждый вечер он наведывался в Житьково на своем скрипучем, немазаном велосипеде — я не мог разобрать даже, что там скрипело: или седло, или педали, или еще что-нибудь,— и, когда не оставался ноче-
вать, на закате солнца опять скрипел назад в Авдейково.
— Так вот, Надежа, мальца жаль,— вновь заговорил, обращаясь к матери, Тимоха, но не глядя на нее, а всматриваясь туда, где медленно, точно маленькие облачка, втягивались за прутневские березы последние журавли.— А то как-то ходит хлопец не при деле. И та семиголовка молчит, не пишет...
— А ничего, Тимоха,— мать снова бросила картофелину в чугунок.— И семиголовка твоя напишет, и Раник там, в Сибири, еще наживется.
Тимоха хотел было возразить, но, заметив, как от берез, за которыми только что скрылись журавли, семенит сюда Мотя Прутнева, на ходу вытирая о фартучек руки, вновь кисловато усмехнулся:
— Вон и Моте не терпится поскорее письмо получить.
И действительно, еще не добежав до нас, та спросила:
— А мое писемко почтальонка не отдавала тебе?
И внимательно посмотрела на руки Тимохи — в них белели свернутые газеты.
— Нет, не отдавала,— спокойно ответил Кагадей и, как будто ничего не зная, спросил: — А от кого же ты, Мотя, письмо все ждешь?
— Как это от кого? — растерялась Мотя: ей казалось, что во всей округе уже не осталось ни единого человека, который бы не знал, от кого она ждет писемко. В Млына-рях — знают, в Авдейкове — знают, в Веселевках —знают, а он, видите ли, в Житькове спрашивает.
— От Зины жду, Кагадей ты несчастный,— даже рассердилась Мотя.
Тимоха и сам знал, что Мотина Зинка вышла замуж и собирается вместе с мужем вскоре приехать к матери погостить. Однако у них что-то пока не получалось. Вот Мотя и ждала письмецо — может, хоть напишет, почему не едут.
Еще как-то раньше, лет пять назад, неожиданно пошли слухи, что Мотина Зина вышла замуж. Прутниха продала тогда телку — на золотые кольца молодым. Но вскоре все затихло. Молчала Зина, когда приезжала сюда летом, молчала и сама Мотя,— а что она сделает, если не сладилась у дочери эта свадьба. Хотя мать давно уже поторапливала Зинку замуж, видя, как летят, уходят ее годы, и боясь, как бы дочь не осталась в девках,— а что значит жить одной, она хорошо знала: имея столько братьев и сестер, Мотя давно скучает одна — старший, Алисей, работает на почте и живет
в Азеричине, меньшой, Витька, шофер, также построился в Азеричине и возит председателя колхоза Коренькевича, сестра Маруся вышла замуж в Груково. И даже единственная дочь живет в Витебске — опять же не с нею.
В этом году Зинка вновь прислала письмо: «Мама, нужны деньги на золотые кольца — я выхожу замуж». И хот» кое-кто из женщин посмеивался — дескать, Зинка знает, как дурачить мать,— понадобятся деньги, она и пишет: выхожу замуж,— Мотя все же отвезла в райцентр на приемный пункт ладного кабанчика и тут же с районной почты отправила деньги дочери.
После этого о Зининой свадьбе заговорили всерьез — и Млынари, и Груково, и Веселевки подтвердили: точно, Мотина дочка наконец-то выходит замуж и Житьково ждет свадьбу.
Но свадьбы Житьково не дождалось. Зина с женихом собрали небольшой вечер в Витебске, в ресторане «Двина», где сели за сдвинутые столики ближайшие ее подруги и его друзья. Сама Мотя на свадьбу не успела, опоздала: подвели автобусы, они то не брали, то задерживались, то ломались. И мать приехала к молодым, когда они, распрощавшись с гостями, счастливые оттого, что остались одни, целовались в тесной Зининой комнате на частной квартире — где-то на окраине Витебска. Мотя, разжалобившись, виновато рассказывала им о своих приключениях:
— А я хожу вокруг того ресторанта — нашла сама, хорошо, что близко от вокзала,— а войти боюсь. Потом отважилась — не укусят, думаю. «Есть тут какая-нибудь свадьба?» — спрашиваю у девчат. «Есть, говорят, посмотрите». Я приглядываюсь, приглядываюсь, а тебя, доченька, нет среди них. Молодая-то есть, но, кажется, не ты. Да и ошибиться ж боюсь: я же тебя, дочушка, в фате и не видела, может, ты и не такая в ней. А тебя, зятек, так и вовсе я не могла узнать — мы ж с тобой и не встречались. Но, осмотревшись, говорю: «Нет, не моя это свадьба. А еще есть?» — «Нет,— отвечают.— Была одна, да ушла». Тогда я и догадалась, что это вы ушли. Вот и приехала.
Нынче Зина впервые собиралась показать Житькову своего мужа. Мотя, поджидая зятя, убрала в хате и в чулане, повыскребла закоптевшие в печи чугунки, сковородки и кастрюли, подмела-прибрала во дворе, притащила от сестры Маруси из Грукова старую, совсем уже поломанную радиолу, из которой самый младший, третий Марусин сын (у нее еще две девочки) повыдирал начинку, стерла давнюю
пыль, въевшуюся в полировку, и, набросив на приемник салфетку, поставила его в красный угол — пусть не думает зять, будто она такая уж бедная: у нее вот и радио есть, только, как назло, недавно что-то испортилось, не говорит.
Но зять все не ехал. Приезжала сестра его, Зинина золовка, побыла две недели, а потом сказала, что ей тут скучно, нечего делать, и уехала обратно в Витебск...
Мотя, услыхав, что письмецо ей еще не пришло, так и не добежав до нас, повернулась и, не переставая вытирать руки о фартук, пошла назад к своей хате.
Тимоха посмотрел ей вслед, поправил кепку, которая была из той же диагонали, что и галифе, и опять усмехнулся в свои рыжие усы, стараясь немного прикрывать губой щербину во рту:
— А еще же Цытнячиха не видела, что я из Грукова иду. Та бы тоже выбежала: «Есть ли что моей Люсе?»
Цытнячихина Люся, высоконькая, но какая-то нескладная, худенькая и длинноногая, как все подростки, девчонка, поступала нынешний год в Ленинграде в то самое медицинское училище, которое только что окончила Кагадеева Света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
После этого Света и Толя, как и прежде, ездили на танцы на одном велосипеде, возвращались под утро с песнями, ходили по Житькову в обнимку, как молодожены, и даже забирались днем, в жару, на Тимохов чердак, где Света устроила себе полог от комаров. И целовались там, не обращая особого внимания на наших мальчишек (лишь смеялись и бросали в них конфетами) — Петруси, мой и Андреев сорванцы, подглядывали за ними и считали, конечно же очень завышая, их поцелуи.
В этом году Света окончила медицинское училище в Ленинграде, получила направление куда-то за Свердловск (от города еще целых трое суток надо добираться поездом — говорил Тимоха). И они с Толей решили пожениться. Но пока что пришли к такому согласию: сначала Света поедет одна, посмотрит, что к чему, поинтересуется, не найдется ли там и для Толи какая-нибудь работа, напишет оттуда, и он поспешит вслед за ней. Раник, который работал на заводе под Оршей, рассчитался там и прикатил домой, в Авдейково,— дожидаться письма. Каждый вечер он наведывался в Житьково на своем скрипучем, немазаном велосипеде — я не мог разобрать даже, что там скрипело: или седло, или педали, или еще что-нибудь,— и, когда не оставался ноче-
вать, на закате солнца опять скрипел назад в Авдейково.
— Так вот, Надежа, мальца жаль,— вновь заговорил, обращаясь к матери, Тимоха, но не глядя на нее, а всматриваясь туда, где медленно, точно маленькие облачка, втягивались за прутневские березы последние журавли.— А то как-то ходит хлопец не при деле. И та семиголовка молчит, не пишет...
— А ничего, Тимоха,— мать снова бросила картофелину в чугунок.— И семиголовка твоя напишет, и Раник там, в Сибири, еще наживется.
Тимоха хотел было возразить, но, заметив, как от берез, за которыми только что скрылись журавли, семенит сюда Мотя Прутнева, на ходу вытирая о фартучек руки, вновь кисловато усмехнулся:
— Вон и Моте не терпится поскорее письмо получить.
И действительно, еще не добежав до нас, та спросила:
— А мое писемко почтальонка не отдавала тебе?
И внимательно посмотрела на руки Тимохи — в них белели свернутые газеты.
— Нет, не отдавала,— спокойно ответил Кагадей и, как будто ничего не зная, спросил: — А от кого же ты, Мотя, письмо все ждешь?
— Как это от кого? — растерялась Мотя: ей казалось, что во всей округе уже не осталось ни единого человека, который бы не знал, от кого она ждет писемко. В Млына-рях — знают, в Авдейкове — знают, в Веселевках —знают, а он, видите ли, в Житькове спрашивает.
— От Зины жду, Кагадей ты несчастный,— даже рассердилась Мотя.
Тимоха и сам знал, что Мотина Зинка вышла замуж и собирается вместе с мужем вскоре приехать к матери погостить. Однако у них что-то пока не получалось. Вот Мотя и ждала письмецо — может, хоть напишет, почему не едут.
Еще как-то раньше, лет пять назад, неожиданно пошли слухи, что Мотина Зина вышла замуж. Прутниха продала тогда телку — на золотые кольца молодым. Но вскоре все затихло. Молчала Зина, когда приезжала сюда летом, молчала и сама Мотя,— а что она сделает, если не сладилась у дочери эта свадьба. Хотя мать давно уже поторапливала Зинку замуж, видя, как летят, уходят ее годы, и боясь, как бы дочь не осталась в девках,— а что значит жить одной, она хорошо знала: имея столько братьев и сестер, Мотя давно скучает одна — старший, Алисей, работает на почте и живет
в Азеричине, меньшой, Витька, шофер, также построился в Азеричине и возит председателя колхоза Коренькевича, сестра Маруся вышла замуж в Груково. И даже единственная дочь живет в Витебске — опять же не с нею.
В этом году Зинка вновь прислала письмо: «Мама, нужны деньги на золотые кольца — я выхожу замуж». И хот» кое-кто из женщин посмеивался — дескать, Зинка знает, как дурачить мать,— понадобятся деньги, она и пишет: выхожу замуж,— Мотя все же отвезла в райцентр на приемный пункт ладного кабанчика и тут же с районной почты отправила деньги дочери.
После этого о Зининой свадьбе заговорили всерьез — и Млынари, и Груково, и Веселевки подтвердили: точно, Мотина дочка наконец-то выходит замуж и Житьково ждет свадьбу.
Но свадьбы Житьково не дождалось. Зина с женихом собрали небольшой вечер в Витебске, в ресторане «Двина», где сели за сдвинутые столики ближайшие ее подруги и его друзья. Сама Мотя на свадьбу не успела, опоздала: подвели автобусы, они то не брали, то задерживались, то ломались. И мать приехала к молодым, когда они, распрощавшись с гостями, счастливые оттого, что остались одни, целовались в тесной Зининой комнате на частной квартире — где-то на окраине Витебска. Мотя, разжалобившись, виновато рассказывала им о своих приключениях:
— А я хожу вокруг того ресторанта — нашла сама, хорошо, что близко от вокзала,— а войти боюсь. Потом отважилась — не укусят, думаю. «Есть тут какая-нибудь свадьба?» — спрашиваю у девчат. «Есть, говорят, посмотрите». Я приглядываюсь, приглядываюсь, а тебя, доченька, нет среди них. Молодая-то есть, но, кажется, не ты. Да и ошибиться ж боюсь: я же тебя, дочушка, в фате и не видела, может, ты и не такая в ней. А тебя, зятек, так и вовсе я не могла узнать — мы ж с тобой и не встречались. Но, осмотревшись, говорю: «Нет, не моя это свадьба. А еще есть?» — «Нет,— отвечают.— Была одна, да ушла». Тогда я и догадалась, что это вы ушли. Вот и приехала.
Нынче Зина впервые собиралась показать Житькову своего мужа. Мотя, поджидая зятя, убрала в хате и в чулане, повыскребла закоптевшие в печи чугунки, сковородки и кастрюли, подмела-прибрала во дворе, притащила от сестры Маруси из Грукова старую, совсем уже поломанную радиолу, из которой самый младший, третий Марусин сын (у нее еще две девочки) повыдирал начинку, стерла давнюю
пыль, въевшуюся в полировку, и, набросив на приемник салфетку, поставила его в красный угол — пусть не думает зять, будто она такая уж бедная: у нее вот и радио есть, только, как назло, недавно что-то испортилось, не говорит.
Но зять все не ехал. Приезжала сестра его, Зинина золовка, побыла две недели, а потом сказала, что ей тут скучно, нечего делать, и уехала обратно в Витебск...
Мотя, услыхав, что письмецо ей еще не пришло, так и не добежав до нас, повернулась и, не переставая вытирать руки о фартук, пошла назад к своей хате.
Тимоха посмотрел ей вслед, поправил кепку, которая была из той же диагонали, что и галифе, и опять усмехнулся в свои рыжие усы, стараясь немного прикрывать губой щербину во рту:
— А еще же Цытнячиха не видела, что я из Грукова иду. Та бы тоже выбежала: «Есть ли что моей Люсе?»
Цытнячихина Люся, высоконькая, но какая-то нескладная, худенькая и длинноногая, как все подростки, девчонка, поступала нынешний год в Ленинграде в то самое медицинское училище, которое только что окончила Кагадеева Света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46