Женщины заговорили про награды — кто получил, а кто нет, кому следовало бы дать, а кому, по их мнению, можно было и подождать.
— Иди-тку ты, Надежа, сюда, посиди с нами,— позвали женщины, завидев, навернсе, возле хаты мать.— А то уже кто-то говорил, что ты померла.
— Айё! Тогда я долго, наверно, жить буду,— ответила мать и, должно быть, подошла к женщинам.
Я слез с чердака.
Ласточки сидели на жердочке-привязке, которая далеко выступала из стрехи, и словно купались на солнце.
Подбежал мой Петрусь и, ковыряя пальцем в ухе, сказал:
— Тата, тата, а ты знаешь, в мое ухо залетела пчела — может, она думала: это цветок? Может, меду искала...
— Ага, мед у него в ушах. Еще чего... Там один песок да землю и найдешь. Иди уж ополосни водой свой цветок.
Сын побежал в сени — умываться.
На льне все еще разговаривали женщины, но из-за хаты голоса их слышались глухо.
— Тиви!
И все ласточки — и старые и молодые,— как по приказу, поднялись с жердочки и, одни привычно и легко, другие поспешно, неумело и боязливо, будто тонули в воздухе, махали крыльями, кружась над хатой. Птенцы уставали быстро и спешили поскорее опять сесть на стреху, но строгое «тиви» не подпускало их даже близко и возвращало в небо.
— Тиви!
И все (старые — безразлично, молодые — устало и радостно) садятся на стреху и дружно поворачивают свои клювы в одну сторону — туда, где опасность, где стою я.
— Тиви!
И с разных концов стрехи птенцы слетаются на жердочку, садятся рядом и раскрывают клювы: полетали, а теперь не грех и перекусить, подкрепиться. И наши ласточки, и чужие, дожидающиеся их, ловят мошек и несут в широко открытые клювы. По очереди: вот этому с конца, а затем — второму, третьему. И уже первая хитрость: птенец покрупнее, что сидел с краю, получив свою долю, отодвинул на свое место соседа, а сам перелетел на его: чтобы ему дали еще. Получил вторую порцию и сидел теперь довольный,— мол, тут нет ничего плохого, все по очереди, все по порядку. А обиженный им птенец, сколько ни раскрывал клюв, сколько
ни кричал, так и остался без своей мошки — старые ласточки хорошо знали, что этому месту они уже дали, и не понимали, почему это кричит малыш...
Подошел поближе, поднял руку, чтобы пересадить обиженного — жердочка ведь не очень высоко, при желании, встав на носки, можно достать ее,— как вдруг послышалось:
— Тиви!
И все поспешно поднялись в небо. Кроме одного — все того же обиженного птенца, который так нетерпеливо ждал свою долю, что даже не услышал строгого приказа.
Я коснулся пальцами жердочки — птенец беспокойно сидел на месте и внимательно смотрел не на меня, а на старую ласточку,'которая подлетела и села в отдалении.
— Тиви!
Этот приказ, вероятно, означал: «Замри — рядом опасность!» И птенец затаился, будто его и нет, будто его и не видят. Я гладил пальцами его хвост — он не взлетал, не пищал. Был ведь приказ «тиви!» — «замри!», а сам птенец еще не знал, как вести себя в каждом новом случае. И я чувствовал, как ему не терпится, как хочется поскорее взлететь, несмотря на приказ.
Когда я отошел, снова послышалось:
— Тиви!
И птенец тотчас поднялся в небо.
Тогда подумалось: какое же оно всемогущее у ласточек, это краткое «тиви»! И сколько им можно выразить всего, и сколько оно вмещает в себе слов, сколько всевозможных оттенков, которые не улавливает наш человеческий слух.
Кто-то рядом кашлянул. Я обернулся и увидел: во дворе стоял незнакомый мужчина и смотрел на меня, на ласточек.
— А эти, видишь, и ждут, не летят в теплые края,— сказал он.— Где бы это люди так ждали. Давно уже шум подняли бы: вот, не собрались, жди их, а из-за них и нас зима прихватить может...
Помолчал немного и продолжал:
— Хотя и люди, когда надо, друг другу помогают. Вон у нас на войне боец мертвого товарища на себе из разведки принес...
Мужчина пришел просить, чтобы мы помогли ему,— согнулась рама в льнотеребилке, и они вдвоем с трактористом ничего не могут сделать.
На улице стоял трактор с льнотеребилкой. Возле него сидел Андрей и курил, перебрасываясь словами с трактористом.
Вместе мы вставили жердь и сообща выпрямили раму. Трактор заурчал и потащил льнотеребилку обратно на поле — убирать лен.
Со стороны авдейковской дороги послышался скрип Рани-кова велосипеда.
— Смотри-ка ты, что-то Толя в такую рань к Кагадею едет,— удивился Андрей и погасил окурок.— Ну ладно, пошли изгороди городить — видишь, коровы поломали? А то мать снова начнет кричать: «Расселись тут...»
Пахло сеном, щедро светило солнце, обрадованно после прохладной ночи, жужжали мухи.
Женщины разбрелись по полю и теперь уже лениво — каждая со своей полосы — перекликались между собой.
6. ЛОВЛЯ РЫБЫ
бреднем, топтухой и руками, когда мы забрели аж под Мамоны, а также о том, с кем и с чем мы встречались и куда, наконец, пропали Тот и Этот
Хорошо вот так, устав, смотреть, как плывут подле солнца и стремительно наплывают на него белые, светлые и чистые облака, когда кажется, будто не облака бегут, а само солнце, поспешая, катится по голубому небу в противоположную сторону — оно все выше и выше, горизонт все дальше и дальше,— хорошо тогда, зажмурившись, лежать в траве после утомительной дороги или после тяжелой работы, от которой даже чувствуешь, Как наливаются мускулы и как им становится тесно в рукавах,— хорошо вот так, расслабив гудящие ноги, лежать на спине в отаве и думать — спокойно и неторопливо — то ли о том, что у тебя невозвратно прошло, миновало и теперь где-то далеко-далеко; то ли о том, что еще будет и что заманчиво видится впереди; или, может быть, о том, что случилось как раз сегодня, только что; лениво и не спеша перебирать в памяти какой-нибудь год, час или, может, всего лишь незначительную вспышку времени. А то и вообще ни о чем не думать, просто наслаждаться тем, что лежишь в этой тихой и зелёной траве, отросшей после сенокоса, просто вдыхать этот настой предосенних запахов — примятой травы, похолодевшего солнца, близкой воды и далекого голубого неба — и улыбаться тому, что тебя совсем не боится мотылек, который опустился на былинку чуть ли не под самым носом у тебя, спокойно
разглядывать вблизи его трепетные, хрупкие крылышки и радоваться тишине.
А, собственно, что это такое — тишина? Быть может, она — как раз вот этот беззвучный, успокаивающий шум трепетных крылышек мотылька, которые легко и доверчиво касаются воздуха — будто и сами они тот же воздух. А может, это — зеленый треск, с каким выпрямляется примятая нашими тяжелыми ногами трава и от которого (кто знает —-возможно, бывает и такое!) глохнут крохотные муравьи? Или тишина — не что иное, как легкий шум и позванивание, так похожее на позванивание льдинок в корытце с березовиком,— тот шорох, с которым бурлит в ветвях невидимый под корой напористый сок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46