Недавно она ездила сдавать экзамены и теперь со дня на день ждала вызова на учебу. Словно думая, что от этого письмо придет скорее, Люся чуть ли не каждый день бегала в Груково — пообедает, возьмет в руки сумку и пошла себе: как будто ей нужно в магазин, как будто она за хлебом туда идет. Обратно Люся частенько возвращалась вместе Тимохой или с его Волькой.
— А ты Люську в Грукове не видел? — Мать поднялась о скамейки и стряхнула с подола очистки в ведерко.— Она же следом за тобой побежала.
— Нет, возле магазина ее не видно было.
— Да вот и она, легка на помине,— кивнул Андрей — он по-прежнему фыркал над кружкой, из которой поливал ему сын.
— И верно — Люся,— подслеповато вгляделся Тимоха, а когда девочка подошла ближе, спросил: — Где это мы с тобой, девка, разминулись?
Люся смутилась, опустила глаза:
— А я там у одноклассницы загулялась. И не заметила, как почтальонка прошла. Надо же — проворонила.
Остановилась и, как и Мотя, уставилась на газеты, которые Тимоха держал в руке.
— А вам, дядька, ничего моего не отдавали?
— Во как ты уверенно ждешь,— опередил Тимоху Андрей.— Может, ты еще и не поступила. Может, тебе документы назад пришлют. А ты уже ехать на учебу собралась...
— Не знаю, девка, поступила ты или нет,— вновь усмехнулся Кагадей,— но никаких писем никто мне не отдавал.
— Так, а у вас же газеты...— робко заметила Люська.
— Газеты, девка, старые. А письма твои некому отдавать,— Тимоха обвел всех взглядом и пояснил: — И носить теперь некому.
Когда Люська ушла домой — она все оборачивалась и подозрительно посматривала на газеты,— мать спросила:
— Как это некому носить? А куда ж Галька подевалась?
— Опять, Надежа, съехала твоя Галька.
Каждый год, сколько я приезжаю в Житьково, мне всегда удавалось хоть раз за лето увидеть почтальонку Гальку — молодую красивую женщину со светлым гордым лицом, с какой-то недеревенской осанкой, с загорелыми и стройными ногами. Она все лето ходит босиком, отчего ступни ее стали шире, а пятки потрескались, но Галька умеет так встать, так повернуться, так поставить ногу, что каждому сразу бросается в глаза все, чем привлекательно ее молодое, плотно обтянутое простым ситцевым платьем тело, и тогда всякий, даже не зная ее, может уверенно утверждать, что она хоть год, хоть два, но все же пожила где-то в большом городе.
Миша, груковский хлопец, познакомился с ней в Ленинграде, когда работал на Кировском заводе, и женился еще до армии. Получив повестку из военкомата, он забрал Гальку, которая тогда уже ходила с надеждою, и привез в Груко-во к матери, жившей одиноко в такой же старенькой, как и сама она, хате. Как-никак, думал он, в Грукове жене будет спокойнее, чем в городе. Никто ведь не знает, как оно там сложилось бы — Галька молода и красива, почти девчонка еще, а шкодливые, разбалованные мужчины, понятное дело, станут навязываться, приставать. И кто его знает, сможет ли она, неопытная, устоять? Да и ему там, в солдатах, только думалось бы лишнее. А здесь ведь мать. Придет время родить — она, хотя и старенькая уже, все-таки в чем-то поможет, подскажет.
Словом, привез Миша Гальку к матери, а сам пошел служить на флот.
Тут, в Грукове, Галька счастливо родила дочку, которую, посоветовавшись со свекровью, назвала Светланой, и два года жила тихо, незаметно — носила почту и терпеливо
ждала своего Мишу с флота. На третьем году неожиданно стали говорить, что Галька вдруг подалась в Карелию, на лесоразработки,— съехала вместе с Хоком, шофером из Ды-дулей, у которого, как шутили женщины, рот ни на минуту не закрывался — такой человек был легкий на язык. Галька съехала, оставив на руках старой Мишиной матери маленькую свою Светланку.
И тогда люди начали вспоминать (прежде до этого никому и дела не было), что одни видели, как Галька, веселая, ехала в кабине с Хоком; другие — как в леске, на полпути между Азеричином и Груковом, стояла с распахнутыми дверцами Хокова машина, а возле нее никого не было видно; третьи — как Хок и Галька, вообще-то весьма осторожные в своих отношениях, последнее время как-то очень уж нежно здоровались друг с другом — так обычно здороваются, когда есть между людьми какая-то тайна, о которой не должен никто и догадываться.
Словом, они съехали в карельские леса, а подводник Миша, вернувшись с флотской службы и не застав жену дома (он, разумеется, знал об этом и до возвращения — хотя мать и неграмотная, но письмо написали соседи,— знал, да все как-то не верилось, все думалось: а может, и неправда?), поехал вслед за ними. И вскоре привез Гальку обратно,— видно, ему все же удалось уговорить жену вернуться к дочери. Правда, вернулась Галька не одна — теперь она уже была с Хоковой надеждой.
Благополучно, как и первый раз, она родила еще одну девочку — такую же хорошенькую и светлолицую, как сама. Однако, немного пожив с женой, теперь уже исчез из Грукова сам Миша. Он не появляется здесь и поныне — одни говорят: хлопец подался куда-то на Север, другие — будто живет он где-то у своей тетки, но толком никто не знает, куда пропал человек.
Галька снова, как и прежде, взялась носить почту.
Помню, про нее рассказывала мне Цытнячиха:
— А ей тут один вдовец, пьяница такой, подвернулся, начал под нее клинья подбивать, а сам ведь старик стариком, Гальке той разве что в отцы годится. А она, чудачка, не прогнала его, а так, не расписавшись, и живет. Человек этот коров в Грукове пас. Может, ты и видел его — он на сжатое скот пригонял. Так вот этот пастух свою хату бросил, окна-двери досками заколотил и к Гальке перешел — к тому времени старая Евланья, Мишина мать, померла. Вот тут Галька и третью дочку нашла. Да красивенькая
какая, ты бы только посмотрел на нее. Бывало, в магазин придем, а она в колясочке, спокойненькая такая, лежит — ну кукла тебе, и все: так, кажется, и взял бы ее себе. А сам же он, пастух этот, черный такой, черный — ей-богу, встретишь где-нибудь в лесу — напугаешься и с испуга побежишь к Ручалихе воды просить. А он Гальку еще и бьет, говорили...
— Айё! Куда же она опять сбежала? — Мать встала, взяла чугунок с картошкой, постояла, держа его в руках,— ждала, что ответит Тимоха.
Но тот не спешил. Помолчал, сказал:
— А она, Надежа, человек вольный — куда захотела, туда и подалась: за твою-то пенсию куда хочешь билет дадут.
— А почему это за мою?
— А потому, Надежа, что она ваши пенсии положила в карман или за пазуху — и я вас не знаю, и вы меня — тоже. Будьте здоровы, ищите в поле ветра.
Мать от неожиданности даже рот открыла:
— Айё, что ты говоришь?! А я-то смотрю, деньги давно бы пора принести, а она все не несет.
— Ты ждешь, а твои, значит, денежки, может, где в Карелии или еще в какой-нибудь Варелии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— А ты Люську в Грукове не видел? — Мать поднялась о скамейки и стряхнула с подола очистки в ведерко.— Она же следом за тобой побежала.
— Нет, возле магазина ее не видно было.
— Да вот и она, легка на помине,— кивнул Андрей — он по-прежнему фыркал над кружкой, из которой поливал ему сын.
— И верно — Люся,— подслеповато вгляделся Тимоха, а когда девочка подошла ближе, спросил: — Где это мы с тобой, девка, разминулись?
Люся смутилась, опустила глаза:
— А я там у одноклассницы загулялась. И не заметила, как почтальонка прошла. Надо же — проворонила.
Остановилась и, как и Мотя, уставилась на газеты, которые Тимоха держал в руке.
— А вам, дядька, ничего моего не отдавали?
— Во как ты уверенно ждешь,— опередил Тимоху Андрей.— Может, ты еще и не поступила. Может, тебе документы назад пришлют. А ты уже ехать на учебу собралась...
— Не знаю, девка, поступила ты или нет,— вновь усмехнулся Кагадей,— но никаких писем никто мне не отдавал.
— Так, а у вас же газеты...— робко заметила Люська.
— Газеты, девка, старые. А письма твои некому отдавать,— Тимоха обвел всех взглядом и пояснил: — И носить теперь некому.
Когда Люська ушла домой — она все оборачивалась и подозрительно посматривала на газеты,— мать спросила:
— Как это некому носить? А куда ж Галька подевалась?
— Опять, Надежа, съехала твоя Галька.
Каждый год, сколько я приезжаю в Житьково, мне всегда удавалось хоть раз за лето увидеть почтальонку Гальку — молодую красивую женщину со светлым гордым лицом, с какой-то недеревенской осанкой, с загорелыми и стройными ногами. Она все лето ходит босиком, отчего ступни ее стали шире, а пятки потрескались, но Галька умеет так встать, так повернуться, так поставить ногу, что каждому сразу бросается в глаза все, чем привлекательно ее молодое, плотно обтянутое простым ситцевым платьем тело, и тогда всякий, даже не зная ее, может уверенно утверждать, что она хоть год, хоть два, но все же пожила где-то в большом городе.
Миша, груковский хлопец, познакомился с ней в Ленинграде, когда работал на Кировском заводе, и женился еще до армии. Получив повестку из военкомата, он забрал Гальку, которая тогда уже ходила с надеждою, и привез в Груко-во к матери, жившей одиноко в такой же старенькой, как и сама она, хате. Как-никак, думал он, в Грукове жене будет спокойнее, чем в городе. Никто ведь не знает, как оно там сложилось бы — Галька молода и красива, почти девчонка еще, а шкодливые, разбалованные мужчины, понятное дело, станут навязываться, приставать. И кто его знает, сможет ли она, неопытная, устоять? Да и ему там, в солдатах, только думалось бы лишнее. А здесь ведь мать. Придет время родить — она, хотя и старенькая уже, все-таки в чем-то поможет, подскажет.
Словом, привез Миша Гальку к матери, а сам пошел служить на флот.
Тут, в Грукове, Галька счастливо родила дочку, которую, посоветовавшись со свекровью, назвала Светланой, и два года жила тихо, незаметно — носила почту и терпеливо
ждала своего Мишу с флота. На третьем году неожиданно стали говорить, что Галька вдруг подалась в Карелию, на лесоразработки,— съехала вместе с Хоком, шофером из Ды-дулей, у которого, как шутили женщины, рот ни на минуту не закрывался — такой человек был легкий на язык. Галька съехала, оставив на руках старой Мишиной матери маленькую свою Светланку.
И тогда люди начали вспоминать (прежде до этого никому и дела не было), что одни видели, как Галька, веселая, ехала в кабине с Хоком; другие — как в леске, на полпути между Азеричином и Груковом, стояла с распахнутыми дверцами Хокова машина, а возле нее никого не было видно; третьи — как Хок и Галька, вообще-то весьма осторожные в своих отношениях, последнее время как-то очень уж нежно здоровались друг с другом — так обычно здороваются, когда есть между людьми какая-то тайна, о которой не должен никто и догадываться.
Словом, они съехали в карельские леса, а подводник Миша, вернувшись с флотской службы и не застав жену дома (он, разумеется, знал об этом и до возвращения — хотя мать и неграмотная, но письмо написали соседи,— знал, да все как-то не верилось, все думалось: а может, и неправда?), поехал вслед за ними. И вскоре привез Гальку обратно,— видно, ему все же удалось уговорить жену вернуться к дочери. Правда, вернулась Галька не одна — теперь она уже была с Хоковой надеждой.
Благополучно, как и первый раз, она родила еще одну девочку — такую же хорошенькую и светлолицую, как сама. Однако, немного пожив с женой, теперь уже исчез из Грукова сам Миша. Он не появляется здесь и поныне — одни говорят: хлопец подался куда-то на Север, другие — будто живет он где-то у своей тетки, но толком никто не знает, куда пропал человек.
Галька снова, как и прежде, взялась носить почту.
Помню, про нее рассказывала мне Цытнячиха:
— А ей тут один вдовец, пьяница такой, подвернулся, начал под нее клинья подбивать, а сам ведь старик стариком, Гальке той разве что в отцы годится. А она, чудачка, не прогнала его, а так, не расписавшись, и живет. Человек этот коров в Грукове пас. Может, ты и видел его — он на сжатое скот пригонял. Так вот этот пастух свою хату бросил, окна-двери досками заколотил и к Гальке перешел — к тому времени старая Евланья, Мишина мать, померла. Вот тут Галька и третью дочку нашла. Да красивенькая
какая, ты бы только посмотрел на нее. Бывало, в магазин придем, а она в колясочке, спокойненькая такая, лежит — ну кукла тебе, и все: так, кажется, и взял бы ее себе. А сам же он, пастух этот, черный такой, черный — ей-богу, встретишь где-нибудь в лесу — напугаешься и с испуга побежишь к Ручалихе воды просить. А он Гальку еще и бьет, говорили...
— Айё! Куда же она опять сбежала? — Мать встала, взяла чугунок с картошкой, постояла, держа его в руках,— ждала, что ответит Тимоха.
Но тот не спешил. Помолчал, сказал:
— А она, Надежа, человек вольный — куда захотела, туда и подалась: за твою-то пенсию куда хочешь билет дадут.
— А почему это за мою?
— А потому, Надежа, что она ваши пенсии положила в карман или за пазуху — и я вас не знаю, и вы меня — тоже. Будьте здоровы, ищите в поле ветра.
Мать от неожиданности даже рот открыла:
— Айё, что ты говоришь?! А я-то смотрю, деньги давно бы пора принести, а она все не несет.
— Ты ждешь, а твои, значит, денежки, может, где в Карелии или еще в какой-нибудь Варелии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46