— Не можем — председатель сам приказал жерди сюда перевезти.
Однако загон все же передвинули — пришел в колхоз Коренькевич и распорядился по-своему.
Нынешним летом мы вдвоем с Тимохиной Волькой чистили эту криницу. Кагадеиха перед тем наломала веток на веник, положила их возле сруба и, сказав: «Потом мне подашь», полезла в колодец, в холодную родниковую воду. Я собрался было лезть сам, но она легонько так отстранила меня от сруба:
— Ты ведь не умеешь. Лучше я сама,— и бултыхнулась, как будто свалилась, в воду.
Стоя почти по шею в воде, Волька черпала ее ведром и подавала мне. Я только выливал: отходил подальше и выплескивал в низкое место, чтобы вода не затекала обратно в криницу. По мере того как вычерпывалась и с каждым ведром все мелела и мелела криница, тетка Волька в мокром, потемневшем пиджачке поднималась и поднималась из воды — будто вырастала из нее. По ее пиджачку, по темному и ровному рубежу, который резко, будто день и ночь, разделял сруб (правда, потом он заплескался и весь
стал мокрый и темный), можно было видеть, докуда в нем была вода вначале.
Вода поначалу была чистая, затем помутнела, а потом в ведре плескалось совсем уже что-то вязкое и илистое. Ведро потяжелело, весь этот ил не сразу выливался — он медленно сползал по стенке на самый краешек и только тогда плюхался в траву.
Добравшись до песка, вычерпав этот ил до самого дна, тетка Волька попросила подать ей в сруб заготовленные ветки и долго терла ими стены. Потом, подождав, пока соберется под ногами вода, опять терла, поливая, сруб. Когда Кагадеиха вычерпала и эту грязную воду, когда подала мне руку и, мокрая, неловко выбралась из колодца, на дне светло блестел песочек, а стены сруба, влажные и чистые, уже начали подсыхать и дымиться — будто летом только что вымытые, натертые до белизны полы в хате.
Тетка Волька стояла у криницы и вместе со мной молча смотрела, как сочится между песчинок влага, как в одном углу уже пульсирует, бьется, будто жилка на лице, крохотная завязь ручейка, как медленно, но настойчиво поднимается по срубу вода.
Чистили мы криницу с теткой Волькой недавно, а потому все были удивлены, когда перед отъездом Шибековых генералов Кагадей с ведром на руке, из которого торчал хвост веника, пошагал к ручью, равнодушно ответив на наши вопросы: «Пойду криницу чистить». Меня это даже обидело — выходит, Кагадей считает, что мы с Волькой плохо почистили родник, и идет поправлять по-своему... А Павел, когда Тимоха уже скрылся за пригорком, на котором стоит Гапкина хата, встал и пошел было за ним:
— Надо же ему помочь. А то злиться будет. Скажет: «Столько лбов сидели возле Надежи, а ни один не поднялся. Пришлось мне, старому человеку, одному ведра таскать».
Однако Павла перехватила по дороге Волька, шедшая к матери:
— Агов-агов! Не иди ты, Павличек, за ним. Ему, злыдню этому, не надо помогать. Не криницу он пошел чистить — так бы ты его на это и выпер! Да он уронил в воду очки — только и услыхал, как они булькнули. Так вот пошел доставать. Вычерпает воду, достанет очки — и вся работа. А ты уже бежишь...
Пока я отнес от криницы полное ведро, листья вновь сплылись на середину и затянули воду. Опять пришлось
раздвигать их в стороны, чтоб набрать чистой воды и во второе ведро.
Отнес ведра немного подальше, к жнивью, а сам вернулся к кринице и сел на большой камень, что лежал поодаль от сруба: тут мне всегда хорошо и спокойно думалось.
С камнем этим меня подружила Вера. Она совсем еще девчонкой, вскоре после войны, пасла тут своих овец. — Глянула я один раз в сторону камня и онемела от страха: волк! Поставил, как собака, переднюю лапу на камень и глядит на меня. Хоть я и далеко была, а все же жутко стало. Даже закричала. Кричу, а голоса своего не слышу. Наконец прорезался голос. А волк все равно спокойно на меня смотрит — и ни с места. Видит, что дитя малое, и не боится. А тут мать услыхала мой крик — она как раз за водой шла,— ведрами забренчала, сама «ату!» начала кричать. Волк еще постоял, постоял немного, нехотя опустил на землю лапу и спокойно так, как собака, пошел в кусты.
Мать добавляла:
— Он совсем старый был. Зубов у него уже не было во рту. А овец все равно душил. Поймает, задушит, постоит над нею — есть же не может без зубов — да так, вихляясь, голодный и пойдет назад в кусты...
Я сидел, опершись сзади руками на камень — может быть, даже как раз там, где стояла волчья лапа.
Где-то недалеко в кустах разговаривала с коровой Сахвеина Аксюта: «Краля, Краля...»
Пытливо — будто человек — смотрел на меня цветок: его внимательный, словно живой, глаз был совсем близко.
Рядом, широко и вольготно раскинувшись, щедро раскрыв свои цветы, на теплом и мягком предосеннем солнце нежился репей. Темно-зеленые, потрескавшиеся, словно старческие руки, листья. Светло-зеленый клубочек — точь-в точь ежик, только не колючий. Мягкие (их можно даже потрогать рукой — они лишь потрескивают, цепляясь за скользкие ладони) иглы-колючки, обмотанные белой, словно паутина, пряжей. А над клубочком — будто нарочно вырезанный, ярко-красный, с крапинками, чубчик. Черные ножки, на которых торчат бледно-розовые, раздвоенные на конце пестики...
Я долго вертелся и все оглядывался, откуда, мол, струится такой тонкий, почти неуловимый аромат. И наконец догадался: да это же пахнет он, репей!
Мы ищем цветы, ищем и ценим их запах, но даже и подумать боимся, что репей — тоже цветок. И что он также чудесно пахнет. Но запах его иной, ненавязчивый, затаенный. Он не похож на то неистовство запахов, от которого иной раз даже задыхаешься в огороде или в цветнике — будто в городской парикмахерской.
Вот так, дожив почти до тридцати лет, я не замечал, как красиво цветет картофель и как приятно пахнут его цветы. И только прошлый год неожиданно открыл это для себя. Правда, и прежде бросались в глаза бело-розовые, синеватые огоньки на картофельной ботве, и прежде легко дышалось, когда шел обмежком вдоль картофельного поля, но как-то не думалось, что вот эти пахучие огоньки на ботве — такие же цветы, как и розы.
Мы, разумеется, знаем, как ярко и желто цветет осот, как приятно и полноголосо, широко струится его запах. Но для нас это — сорняк.
Мы видели, как цветет колос — весь в легких и светлых, будто дымка, маленьких цветочках. Но это тоже для нас не цветы.
Нам подавай цветы, которые вяжут в букеты...
На мою ладонь опустилась пушинка с зернышком — такая легкая и такая трепетная: ее, как что-то живое, нельзя было удержать в руках. Едва уловимое дуновение ветерка — и уже выпорхнула из ладоней эта почти невесомая, словно сам воздух, пушинка. Подобно тому мотыльку, что тихо сидел, пойманный, в горсти и, казалось, уже навсегда смирился с судьбой, но в какое-то мгновение, когда чуть приоткрылся кулак, насторожился, встрепенулся — я даже не заметил когда, и лишь инстинктивно сжал пальцы уже после того, как мотылек, найдя маленькую щелочку, выход на волю, к которому и сидел-то он вроде боком, мгновенно порхнул туда и обрадованно зашуршал высоко надо мной свободными крылышками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46