». То заберется на дерево, а слезть забоится: будет сидеть там и жалобно мяукать — чтоб сняли...
— А что, может, Христина и сегодня еще по хатам ходит? — Андрей зашумел сеном, перевернулся.
— Нет, теперь боится председателя сельсовета. Тот сказал ей: «Будешь ходить — пенсию отберем, а тебя в дом престарелых отдадим». Так не хочет. У нее теперь свой
двор есть — Авхим, сосед мой, уехал к сыну в Казахстан, а ей свою хату оставил.
— Это ее от нечего делать тянет ходить по хатам. Считай, всю жизнь попрошайничала... Привыкла.
— Потому и гряды полоть не умеет... Тогда я потихоньку да как-то и выманил ее с огорода. А то бы она мне пустыню там устроила. А дети все говорили: женись. Бери вон, говорят, Анюту — она же намного моложе тебя: ей только семьдесят лет. Она баба тихая. Так вот уже три года мы живем с ней. Правда, была в Кошкине еще помоложе вдова, да та не захотела ко мне в Лахи перебираться — жалко было оставлять свой новый дом, что ей дети поставили. Все уговаривала меня в примаки к ней в Кошкино перейти. Но я не решился. Хоть моя хата и не новая, да жаль было ее бросать — сам же делал. В Лахах я весь век свой прожил, в Лахах хочу и помереть — тут мне и земля мякше. А в Кошкино вон к этой бабе Денис ваш варховский пошел в примаки. Живет и не тужит, что свою хату отдал чужим людям.
— А чего ты в такую даль притащился?— спросила мать и крикнула на ребят:— Куда лезете, баловники, там же крапива.
Хлопцы метнулись откуда-то из-под изгороди, заросшей крапивой, а дед Лерка ответил матери:
— Корову, Надежа, надо. Анюта из хаты прогоняет — иди и иди покупай. Вот я и прослышал, что Тимоха ваш маткину корову продает. А Тимоху я знаю немного — он же у нас на разъезде работал. Бывало, сядет и целый день вот так вот молчком просидеть может. Разговорился ли он хоть на старости?
— Теперь немного говорит,— ответила мать.
— Кажется, тогда он Михалкову дочку увел — Вольку вот эту. Ну я и пришел в Житьково. Думаю, пускай себе, знакомый человек не так обманет, как чужой. Не знаю, как на жисть, а на встречу так он человек хороший. Правда, говорили, что и у Витьки Прутня в Азеричине есть корова на продажу. Мальцы там были, говорят, корова справная, молока дает много, да его же не поймаешь — Прутень же директора возит, а пора теперь горячая: жниво. Придешь, поцелуешь пробой, да и назад...
— Надежа, не писемко ли мое это у вас?— вдруг послышался издали женский голос.
Мотя спешила к нам, вытирая руки о фартук — она, вероятно, вытирает их даже сухие.
— Откуда это ты взяла, что у нас твое писемко?
— А вот у этого деда в руках что-то беленькое издали видно.
Мать улыбнулась, засмеялся и дед Лерка, поднял выше белую чашку и повертел ее перед глазами.
— А чтоб тебе, чтоб! Это ж чашка, а я уже думала — писемко мне несут,— разочарованно замялась Прутниха и повернула обратно.
— Посиди вот с нами,— пригласила ее мать.
— Некогда,— Мотя, не оглядываясь, махнула рукой. Дед Лерка тоже заторопился:
— Пойду и я, а то выгонят коров, так и дома никого не застанешь. А я тут расселся, заговорился.
— А умеешь ли ты хоть выбирать корову?
— Мне лишь бы в ушах было желто. Анюта сказала, что у такой коровы молоко хорошее.
Он поставил белую чашку на дощечку и пошел следом за Мотей.
Как только уехали в Станислав Маласай и Липа с дочерью, Вольке работы прибавилось — все хозяйство матери оказалось на ее руках. Корову она, правда, в свой хлев не переводила, но выгоняла ее к пастуху и встречала вечером, отпасывала вторую очередь, доила и ведрами таскала молоко домой: мать не особенно гонялась за молоком, а когда и просила — так много ли ей надо!
Имея теперь двух коров, Волька налила молоком все котлы, чугунки, миски и, как шутил Кагадей, даже корыто.
— У нас уже свиньи и те этого молока не едят,— улыбался он в свои усы, хитровато поглядывая, как Волька пытается припутить молоко.
А та, управляясь с этой молочной рекой, таскала и таскала из Грукова, а то и из самого Азеричина большие чугуны.
— Она думает, если у нее котлов много будет, так и молока меньше станет,— посмеивался на деревне Тимоха.
И действительно, Волька уставила посудой с молоком обе хаты, сени, оставив лишь узкий, в пару половиц, проход — чтобы только пройти,— но молоко все прибывало и прибывало.
— Ты вот был бы хорошим хозяином, так не смеялся бы над женой, а нашел бы поскорее купца.
Покупателей, сказать по правде, приходило много, чаще всего незнакомых,— этим летом они очень зачастили в Жить-ково. Как и ягодники, они сперва спрашивали, Житьково ли это, а затем просили показать им, где живет Кагадей —
тот, что продает корову. Большинство из них осматривали и ощупывали корову, однако покупать почему-то не спешили.
Вчера под вечер к нам подошел один из таких придирчивых покупателей — вместе со своей женой. Он шагал впереди — высокий, жилистый, в соломенной шляпе с обвисшими полями, без сорочки, в одной голубой майке — казалось, он только что работал по двору, а потом надел шляпу и подался на люди. За ним послушно, скромно прячась за спину мужа, шла небольшая ростом, кругленькая, как бочечка, жена. Она, видно, очень добрая у него — все как-то доверчиво улыбалась, поджимая, словно Тимоха, губы: наверное, не хотела показывать, что при чистых и красивых передних зубах у нее совсем нет коренных.
Поздоровавшись, мужчина сперва расспросил, чьи это дети бегают здесь, но ответ матери: «Этот — дочкин, а тот — сынов»— его не удовлетворил, и он долго еще допытывался, какой же это Тот, а какой Этот, словно для него это было очень важно.
Мальчишки, набегавшись, присели невдалеке и стали слушать, как про них подробно расспрашивает незнакомый человек, шептались между собой и хихикали.
— Замолчите, неслухи!— не слишком строго успокаивала их бабуся, но Петруси видели, что она не злится, и смеялись по-прежнему.
Мальчишки не любили, когда кто-нибудь расспрашивал о них так вот подробно. Однажды они даже вернулись из Грукова, куда ходили за хлебом,— вернулись с пустыми руками.
— Неужели магазин закрыт?— спросила бабуся.
— Нет, открыт.
— Так почему же вы ничего не купили?
— А нас как окружили груковские бабы, как начали расспрашивать: «А не Надежины ли вы внуки будете?»— так мы ходу...
— Вот дикари,— только и сказала мать.
Сейчас мальчишки все еще сидели невдалеке и, не слушаясь бабусю, продолжали хихикать.
Подсев к нам, гость придирчиво расспрашивал про Кага-дея, про его семью, интересовался, как ходит корова в стаде, какую траву ест, какие у нее рога, какой хвост, словно, в глаза не видя ни Кагадея, ни корову его, заранее был уверен, что его собираются провести, всучить вместо коровы никуда не годный товар. Ответы матери также слушал с недоверием — дескать, нахваливайте, нахваливайте — сосед
соседу, я понимаю, не станет обедню портить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— А что, может, Христина и сегодня еще по хатам ходит? — Андрей зашумел сеном, перевернулся.
— Нет, теперь боится председателя сельсовета. Тот сказал ей: «Будешь ходить — пенсию отберем, а тебя в дом престарелых отдадим». Так не хочет. У нее теперь свой
двор есть — Авхим, сосед мой, уехал к сыну в Казахстан, а ей свою хату оставил.
— Это ее от нечего делать тянет ходить по хатам. Считай, всю жизнь попрошайничала... Привыкла.
— Потому и гряды полоть не умеет... Тогда я потихоньку да как-то и выманил ее с огорода. А то бы она мне пустыню там устроила. А дети все говорили: женись. Бери вон, говорят, Анюту — она же намного моложе тебя: ей только семьдесят лет. Она баба тихая. Так вот уже три года мы живем с ней. Правда, была в Кошкине еще помоложе вдова, да та не захотела ко мне в Лахи перебираться — жалко было оставлять свой новый дом, что ей дети поставили. Все уговаривала меня в примаки к ней в Кошкино перейти. Но я не решился. Хоть моя хата и не новая, да жаль было ее бросать — сам же делал. В Лахах я весь век свой прожил, в Лахах хочу и помереть — тут мне и земля мякше. А в Кошкино вон к этой бабе Денис ваш варховский пошел в примаки. Живет и не тужит, что свою хату отдал чужим людям.
— А чего ты в такую даль притащился?— спросила мать и крикнула на ребят:— Куда лезете, баловники, там же крапива.
Хлопцы метнулись откуда-то из-под изгороди, заросшей крапивой, а дед Лерка ответил матери:
— Корову, Надежа, надо. Анюта из хаты прогоняет — иди и иди покупай. Вот я и прослышал, что Тимоха ваш маткину корову продает. А Тимоху я знаю немного — он же у нас на разъезде работал. Бывало, сядет и целый день вот так вот молчком просидеть может. Разговорился ли он хоть на старости?
— Теперь немного говорит,— ответила мать.
— Кажется, тогда он Михалкову дочку увел — Вольку вот эту. Ну я и пришел в Житьково. Думаю, пускай себе, знакомый человек не так обманет, как чужой. Не знаю, как на жисть, а на встречу так он человек хороший. Правда, говорили, что и у Витьки Прутня в Азеричине есть корова на продажу. Мальцы там были, говорят, корова справная, молока дает много, да его же не поймаешь — Прутень же директора возит, а пора теперь горячая: жниво. Придешь, поцелуешь пробой, да и назад...
— Надежа, не писемко ли мое это у вас?— вдруг послышался издали женский голос.
Мотя спешила к нам, вытирая руки о фартук — она, вероятно, вытирает их даже сухие.
— Откуда это ты взяла, что у нас твое писемко?
— А вот у этого деда в руках что-то беленькое издали видно.
Мать улыбнулась, засмеялся и дед Лерка, поднял выше белую чашку и повертел ее перед глазами.
— А чтоб тебе, чтоб! Это ж чашка, а я уже думала — писемко мне несут,— разочарованно замялась Прутниха и повернула обратно.
— Посиди вот с нами,— пригласила ее мать.
— Некогда,— Мотя, не оглядываясь, махнула рукой. Дед Лерка тоже заторопился:
— Пойду и я, а то выгонят коров, так и дома никого не застанешь. А я тут расселся, заговорился.
— А умеешь ли ты хоть выбирать корову?
— Мне лишь бы в ушах было желто. Анюта сказала, что у такой коровы молоко хорошее.
Он поставил белую чашку на дощечку и пошел следом за Мотей.
Как только уехали в Станислав Маласай и Липа с дочерью, Вольке работы прибавилось — все хозяйство матери оказалось на ее руках. Корову она, правда, в свой хлев не переводила, но выгоняла ее к пастуху и встречала вечером, отпасывала вторую очередь, доила и ведрами таскала молоко домой: мать не особенно гонялась за молоком, а когда и просила — так много ли ей надо!
Имея теперь двух коров, Волька налила молоком все котлы, чугунки, миски и, как шутил Кагадей, даже корыто.
— У нас уже свиньи и те этого молока не едят,— улыбался он в свои усы, хитровато поглядывая, как Волька пытается припутить молоко.
А та, управляясь с этой молочной рекой, таскала и таскала из Грукова, а то и из самого Азеричина большие чугуны.
— Она думает, если у нее котлов много будет, так и молока меньше станет,— посмеивался на деревне Тимоха.
И действительно, Волька уставила посудой с молоком обе хаты, сени, оставив лишь узкий, в пару половиц, проход — чтобы только пройти,— но молоко все прибывало и прибывало.
— Ты вот был бы хорошим хозяином, так не смеялся бы над женой, а нашел бы поскорее купца.
Покупателей, сказать по правде, приходило много, чаще всего незнакомых,— этим летом они очень зачастили в Жить-ково. Как и ягодники, они сперва спрашивали, Житьково ли это, а затем просили показать им, где живет Кагадей —
тот, что продает корову. Большинство из них осматривали и ощупывали корову, однако покупать почему-то не спешили.
Вчера под вечер к нам подошел один из таких придирчивых покупателей — вместе со своей женой. Он шагал впереди — высокий, жилистый, в соломенной шляпе с обвисшими полями, без сорочки, в одной голубой майке — казалось, он только что работал по двору, а потом надел шляпу и подался на люди. За ним послушно, скромно прячась за спину мужа, шла небольшая ростом, кругленькая, как бочечка, жена. Она, видно, очень добрая у него — все как-то доверчиво улыбалась, поджимая, словно Тимоха, губы: наверное, не хотела показывать, что при чистых и красивых передних зубах у нее совсем нет коренных.
Поздоровавшись, мужчина сперва расспросил, чьи это дети бегают здесь, но ответ матери: «Этот — дочкин, а тот — сынов»— его не удовлетворил, и он долго еще допытывался, какой же это Тот, а какой Этот, словно для него это было очень важно.
Мальчишки, набегавшись, присели невдалеке и стали слушать, как про них подробно расспрашивает незнакомый человек, шептались между собой и хихикали.
— Замолчите, неслухи!— не слишком строго успокаивала их бабуся, но Петруси видели, что она не злится, и смеялись по-прежнему.
Мальчишки не любили, когда кто-нибудь расспрашивал о них так вот подробно. Однажды они даже вернулись из Грукова, куда ходили за хлебом,— вернулись с пустыми руками.
— Неужели магазин закрыт?— спросила бабуся.
— Нет, открыт.
— Так почему же вы ничего не купили?
— А нас как окружили груковские бабы, как начали расспрашивать: «А не Надежины ли вы внуки будете?»— так мы ходу...
— Вот дикари,— только и сказала мать.
Сейчас мальчишки все еще сидели невдалеке и, не слушаясь бабусю, продолжали хихикать.
Подсев к нам, гость придирчиво расспрашивал про Кага-дея, про его семью, интересовался, как ходит корова в стаде, какую траву ест, какие у нее рога, какой хвост, словно, в глаза не видя ни Кагадея, ни корову его, заранее был уверен, что его собираются провести, всучить вместо коровы никуда не годный товар. Ответы матери также слушал с недоверием — дескать, нахваливайте, нахваливайте — сосед
соседу, я понимаю, не станет обедню портить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46