Она обходила круглые, как шары, кусты лозняков — такие круглые, что порой казалось, будто эти кусты кто-то нарочно подстриг, как на клумбе. Там, где возле тропы стоят березки, под ними бросаются в глаза и даже светятся — у самых ног и чуть поодаль — желтые свернувшиеся листочки — точь-в-точь лисички: так и хочется наклониться и поднять их.
Мы с Андреем поочередно несем бредень, а Павел — свою топтуху. Дети бегут впереди.
Тропинка вильнула влево.
— День добрый, пятиюродный дяденька,— слышится вдруг голос Этого.
— Здорово, мальцы,— тотчас отвечает ему мужчина. Хотя из-за кустов не видно, с кем разговаривают ребята,мы знаем, что это Козлятник,— дети как-то услыхали, что он доводится им дальней родней, и при встрече теперь не преминут напомнить ему об этом родстве.
Козлятник уже здоровался с хлопцами за руку, разговаривал с ними, спрашивал, куда они идут, а как только увидел нас с топтухой и бреднем — сразу же шмыгнул в кусты и там затаился: будто его и не было. Только козы, которые, не обращая внимания на нас, паслись неподалеку, напоминали о том, что он, видно не успев еще погасить улыбку, засветившуюся при встрече с хлопцами, притих теперь в кустах и сквозь ветви наблюдает за нами.
— Степан, иди закурим! — позвал его Павел, но кусты не шевельнулись.
— Чудак человек,— подождав, сказал генерал, и мы,сгоняя с тропинки коз, которые, с неохотой мекая, уступали нам дорогу, пошли к Дубовке — как раз на то место, где, по словам Андрея, прежде было столько рыбы, что ловили ее руками.
— Ты ж помнишь, Павел, как после войны Кагадей отсюда мешками рыбу таскал? — взяв у меня бредень и взвалив его на плечо, спрашивал у генерала Андрей.
— А как же, помню — Тимоха тогда столько рыбы вылавливал, что Волька в Хвошно продавать носила.
— Она сама говорила: там даже очередь выстраивалась, причем просили, чтоб не больше килограмма давала в одни руки — как нынче в очереди за апельсинами, которые кончаются.
— Тимоха, помню, тогда усмехался в усы: «Оно, Павел, все Хвошно не накормишь, как бы я ни хотел»,— отводя одной рукой ветку перед собой, вспоминал Павел.
— А Михалка, не знаю, то ли в шутку, то ли всерьез, помнишь, что про своего зятя говорил? «У них с Волькой полная кофта денег. Рукава завязали, ворот тоже, как хохол в мешке, собрали и завязкой затянули, катают этот мешок ногами по печи — каждый от себя — чтоб не мешал».
— Так это же Ручаль тогда выдумал...
А я слышал от матери: «У них денег целая кофта, а мы тогда так обнищали — без соли даже сидели. Дети поедят несоленой картошки, а потом их так рвет, так рвет, что смотреть страшно. Тогда Лешка, старший сынок, тот, что на мине подорвался, помню, сделал корытце, аккуратненькое такое, красивенькое. Я его на базар в Азе-ричино понесла. Простояла целый день — никто не купил. А я его за какую-то чарку соли отдала бы. И теперь это корытце есть — вон в нем яйца лежат...»
— Какой тебе Ручаль? — после долгого молчания возразил генералу Андрей.— Твой Ручаль сам хапуга был — ого! Верно я говорю? Помнишь, как мы его напугали...
Андрей приостановился, подождал, пока я догоню его, и, надеясь, что Павел все это и без него помнит еще, рассказывал мне:
— Мы тогда, голодные дети, раззадоренные рыбацкими успехами Кагадея, решили сами наловить рыбы. Перегородили на ночь реку, верши поставили. И в первое утро столько рыбы натаскали — она из Азеричинского озера как раз на нерест в нашу Дубовку гужом шла. Поделили на всех — помногу вышло. И Ручалеву Вадику столько же, как и
всем, дали, хотя он и не ставил вершу. Как принес Вадик рыбу домой, Ручаль загорелся и чуть не бегом на реку — дети, и то, вишь, сколько наловили, а разве он не сможет? А тут, как назло, наши верши полны, а его — ну будто кто заколдовал — пустые. От силы, может, каких-нибудь рыбины две плещутся в них. Что он только ни делал, что ни придумывал — и реку бывало за несколько метров до наших котцов перегородит, и вершу свою впереди наших поставит,— а все равно: у нас — полно, а у него — только горсточка мелюзги. Полакомились мы немного рыбой, а потом как-то приходим — пусто.
Андрей зацепился за толстый сук, что лежал на самой тропе, и чуть не упал — сук был крученый и так держался за сапог, что пришлось долго трясти ногой, пока он не сорвался...
— Приходим назавтра — нет рыбы, послезавтра — опять нет. Тогда мы и догадались: кто-то ночью верши проверяет. Верно я говорю? Ну, решили подстеречь. Сделали шалашик, почистили обрез, что у нас с войны был припрятан. Нашли какую-то рогатину, в землю воткнули, ствол на нее положили, навели на берег — туда, где верши. Сидим, ждем. Дождик начался — моросящий такой, с шепотком. Он по листве шелестит, а нам все чудится — кто-то идет. Наконец действительно оттуда, из-под Вархов, показался человек. Он тяжело дышал, шел быстро — залубеневший от дождя плащ хлопал полами, под сапогами гулко в ночной тишине чавкала земля. Вот подошел к берегу, остановился, осмотрелся и, развертывая мешок, стал спускаться к реке. Вот тут мы и выстрелили. Трассирующая пуля пролетела почти над самой его головой. Вор от страху упал в кусты — было даже слышно, как они трещат, ломаясь под ним,— а потом берегом, берегом, сначала ползком, на карачках, затем приподнявшись, но не в полный рост, побежал туда, откуда пришел. Пока мы перезаряжали свою «мортиру», его и след простыл. Верно я говорю?
Некоторое время шли молча. Потом Андрей обернулся к Павлу:
— Тимоха божится, что приходил тогда за нашей рыбой Ручаль. Да и сам я помню, уж больно знакомо шуршал и хлопал плащ вора — точь-в-точь Ручалев, когда тот по дождю зачем-нибудь в Житьково приходил. А тогда же, помнишь, с нами его сын был. Все суетился и, ничего не подозревая, наводил получше — чтоб попасть...
Генерал ничего ему не ответил — он, видимо, так далеко ушел в свои воспоминания, в те послевоенные годы, что даже не слышал, о чем говорил Андрей.
Вышли на змеевик. Высокий песчаный островок, на котором кое-где торчат из песка реденькие пожелтевшие травинки. Зато кучками, как в букетиках, ярко и желто цветет бессмертник. Почти уже сухой, вызревший, он долго еще будет вот так гореть на пригорке.
Дети в этом месте идут за нами, ступают боязливо, внимательно смотрят себе под ноги — одни они не пошли вперед, подождали нас и сейчас норовят попадать в наши следы. Понятно — змеевик! Им столько рассказывали, что сюда из близлежащих и дальних лощин выползают погреться змеи: пригорок неплохо прогревается солнцем, песок хорошо удерживает тепло, так где же еще, если не здесь, погреть им свою холодную змеиную кровь!
За змеевиком песчаное картофельное поле. Когда идешь по нему босиком в жару, горячий песок жжет ступни. Сейчас, в сапогах, даже не чувствуешь, земля холодная или горячая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Мы с Андреем поочередно несем бредень, а Павел — свою топтуху. Дети бегут впереди.
Тропинка вильнула влево.
— День добрый, пятиюродный дяденька,— слышится вдруг голос Этого.
— Здорово, мальцы,— тотчас отвечает ему мужчина. Хотя из-за кустов не видно, с кем разговаривают ребята,мы знаем, что это Козлятник,— дети как-то услыхали, что он доводится им дальней родней, и при встрече теперь не преминут напомнить ему об этом родстве.
Козлятник уже здоровался с хлопцами за руку, разговаривал с ними, спрашивал, куда они идут, а как только увидел нас с топтухой и бреднем — сразу же шмыгнул в кусты и там затаился: будто его и не было. Только козы, которые, не обращая внимания на нас, паслись неподалеку, напоминали о том, что он, видно не успев еще погасить улыбку, засветившуюся при встрече с хлопцами, притих теперь в кустах и сквозь ветви наблюдает за нами.
— Степан, иди закурим! — позвал его Павел, но кусты не шевельнулись.
— Чудак человек,— подождав, сказал генерал, и мы,сгоняя с тропинки коз, которые, с неохотой мекая, уступали нам дорогу, пошли к Дубовке — как раз на то место, где, по словам Андрея, прежде было столько рыбы, что ловили ее руками.
— Ты ж помнишь, Павел, как после войны Кагадей отсюда мешками рыбу таскал? — взяв у меня бредень и взвалив его на плечо, спрашивал у генерала Андрей.
— А как же, помню — Тимоха тогда столько рыбы вылавливал, что Волька в Хвошно продавать носила.
— Она сама говорила: там даже очередь выстраивалась, причем просили, чтоб не больше килограмма давала в одни руки — как нынче в очереди за апельсинами, которые кончаются.
— Тимоха, помню, тогда усмехался в усы: «Оно, Павел, все Хвошно не накормишь, как бы я ни хотел»,— отводя одной рукой ветку перед собой, вспоминал Павел.
— А Михалка, не знаю, то ли в шутку, то ли всерьез, помнишь, что про своего зятя говорил? «У них с Волькой полная кофта денег. Рукава завязали, ворот тоже, как хохол в мешке, собрали и завязкой затянули, катают этот мешок ногами по печи — каждый от себя — чтоб не мешал».
— Так это же Ручаль тогда выдумал...
А я слышал от матери: «У них денег целая кофта, а мы тогда так обнищали — без соли даже сидели. Дети поедят несоленой картошки, а потом их так рвет, так рвет, что смотреть страшно. Тогда Лешка, старший сынок, тот, что на мине подорвался, помню, сделал корытце, аккуратненькое такое, красивенькое. Я его на базар в Азе-ричино понесла. Простояла целый день — никто не купил. А я его за какую-то чарку соли отдала бы. И теперь это корытце есть — вон в нем яйца лежат...»
— Какой тебе Ручаль? — после долгого молчания возразил генералу Андрей.— Твой Ручаль сам хапуга был — ого! Верно я говорю? Помнишь, как мы его напугали...
Андрей приостановился, подождал, пока я догоню его, и, надеясь, что Павел все это и без него помнит еще, рассказывал мне:
— Мы тогда, голодные дети, раззадоренные рыбацкими успехами Кагадея, решили сами наловить рыбы. Перегородили на ночь реку, верши поставили. И в первое утро столько рыбы натаскали — она из Азеричинского озера как раз на нерест в нашу Дубовку гужом шла. Поделили на всех — помногу вышло. И Ручалеву Вадику столько же, как и
всем, дали, хотя он и не ставил вершу. Как принес Вадик рыбу домой, Ручаль загорелся и чуть не бегом на реку — дети, и то, вишь, сколько наловили, а разве он не сможет? А тут, как назло, наши верши полны, а его — ну будто кто заколдовал — пустые. От силы, может, каких-нибудь рыбины две плещутся в них. Что он только ни делал, что ни придумывал — и реку бывало за несколько метров до наших котцов перегородит, и вершу свою впереди наших поставит,— а все равно: у нас — полно, а у него — только горсточка мелюзги. Полакомились мы немного рыбой, а потом как-то приходим — пусто.
Андрей зацепился за толстый сук, что лежал на самой тропе, и чуть не упал — сук был крученый и так держался за сапог, что пришлось долго трясти ногой, пока он не сорвался...
— Приходим назавтра — нет рыбы, послезавтра — опять нет. Тогда мы и догадались: кто-то ночью верши проверяет. Верно я говорю? Ну, решили подстеречь. Сделали шалашик, почистили обрез, что у нас с войны был припрятан. Нашли какую-то рогатину, в землю воткнули, ствол на нее положили, навели на берег — туда, где верши. Сидим, ждем. Дождик начался — моросящий такой, с шепотком. Он по листве шелестит, а нам все чудится — кто-то идет. Наконец действительно оттуда, из-под Вархов, показался человек. Он тяжело дышал, шел быстро — залубеневший от дождя плащ хлопал полами, под сапогами гулко в ночной тишине чавкала земля. Вот подошел к берегу, остановился, осмотрелся и, развертывая мешок, стал спускаться к реке. Вот тут мы и выстрелили. Трассирующая пуля пролетела почти над самой его головой. Вор от страху упал в кусты — было даже слышно, как они трещат, ломаясь под ним,— а потом берегом, берегом, сначала ползком, на карачках, затем приподнявшись, но не в полный рост, побежал туда, откуда пришел. Пока мы перезаряжали свою «мортиру», его и след простыл. Верно я говорю?
Некоторое время шли молча. Потом Андрей обернулся к Павлу:
— Тимоха божится, что приходил тогда за нашей рыбой Ручаль. Да и сам я помню, уж больно знакомо шуршал и хлопал плащ вора — точь-в-точь Ручалев, когда тот по дождю зачем-нибудь в Житьково приходил. А тогда же, помнишь, с нами его сын был. Все суетился и, ничего не подозревая, наводил получше — чтоб попасть...
Генерал ничего ему не ответил — он, видимо, так далеко ушел в свои воспоминания, в те послевоенные годы, что даже не слышал, о чем говорил Андрей.
Вышли на змеевик. Высокий песчаный островок, на котором кое-где торчат из песка реденькие пожелтевшие травинки. Зато кучками, как в букетиках, ярко и желто цветет бессмертник. Почти уже сухой, вызревший, он долго еще будет вот так гореть на пригорке.
Дети в этом месте идут за нами, ступают боязливо, внимательно смотрят себе под ноги — одни они не пошли вперед, подождали нас и сейчас норовят попадать в наши следы. Понятно — змеевик! Им столько рассказывали, что сюда из близлежащих и дальних лощин выползают погреться змеи: пригорок неплохо прогревается солнцем, песок хорошо удерживает тепло, так где же еще, если не здесь, погреть им свою холодную змеиную кровь!
За змеевиком песчаное картофельное поле. Когда идешь по нему босиком в жару, горячий песок жжет ступни. Сейчас, в сапогах, даже не чувствуешь, земля холодная или горячая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46