Так мы с Волькой поговорили, посоветовались и решили: «Нет, поведем лучше домой». Тогда Волька повод в руки — и повела корову, и я на автобус и домой: надо же было, понимаешь, коня запрячь — все же сорок километров, так хоть сядет на телегу да немного подъедет женка...
Вот после этого и зачастили к Кагадеям купцы...
Не успели наши женщины перебрать всю малину, как и дед Лерка вышел от Тимохи и тоже по ручью подался на Лахи. Ни по его походке, ни тем более по выражению лица — дед Лерка был далековато от нас — нельзя было догадаться, сторговались они или нет.
Возле самых кустов, у высокого ольшаника, закрывающего Летуны — некогда зеленую деревню, сожженную фашистами дотла,— дед Лерка встретил женщину с ребятишками и, очевидно, поздоровался с нею — нам было видно, как он снял кепку и даже поклонился. Они стояли и разговаривали. Лерка что-то махал руками, показывая в сторону Житькова, а женщина с малышом на руках внимательно слушала его.
— Видно, еще одна покупательница к Тимохе идет,— посмотрев в ту сторону, вслух подумала мать.
И действительно, это был а новая покупательница —доярка из Хвошна. Она пришла сюда с двумя ребятишками: маленький хлопчик был у нее на руках, а старшая дочка держалась за юбку матери, словно боясь потеряться в незнакомой деревне. Доярка сходила к Кагадеям, посидела там, а когда Волька после полудня выгнала в поле коров — была как раз их очередь пасти,— вместе с нею шла за коровами и покупательница. Напротив нас, на Дорохвеевом дворище, они присели. Сидели, как давние знакомые, и доверчиво, громко разговаривали — так, что даже нам все хорошо было слышно.
— По мне, хоть и десять литров дает — ничего. Иногда, сами знаете, и совхозного принесешь. Днем, правда, не принесешь, а вечером можно. Но неудобно как-то. Кто увидит, что дети молочко пьют, так скажет: «Смотри, коровы нет, а молоко откуда-то берется...»
Сын, которого мать уже спустила с рук, освоился и, не боясь, ходил возле коров, грыз антоновку. Подойдя совсем близко к рогуле, которую покупала мать, он боязливо выставил вперед руку с яблоком, а когда корова подняла голову и, вытянув шею, сделала, спутанная, несколько небольших шагов, чтобы достать яблоко, мальчик, видно, испугался, хотел спрятать руку и пуститься наутек, но, подбодренный матерью, остался на месте: ему и самому было интересно увидеть, что ж будет дальше. Корова подошла ближе, как-то очень осторожно языком подобрала с его ладошки яблоко, стояла и, глядя то ли на мальчишку, то ли мимо него, задумчиво похрупывала яблоком.
Доярке это очень понравилось. Улыбаясь, она ласково посмотрела на сына и на корову—между ними, казалось, уже возникло некое взаимопонимание, некая дружба — и говорила мальчику:
— Вовка, да ты не бойся ее, подойди и погладь... Вовка несмело подошел и ладонью провел по шерстке — от рта до глаза. Корова даже не моргнула — она стояла, как и до этого, и задумчиво жевала яблоко.
— Ай, какая смирненькая коровка,— радовалась доярка.— Вот хорошо, и дети ее не будут бояться, и она их — также.
Потом встала, подошла к корове, попробовала доить:
— И доится во как легко.
Она опять взялась за соски, цикнула несколько раз в траву:
— Ее ж и дочка подоит, если где задержусь, Нинка, где ты, иди попробуй доить нашу коровку.
Девочка подошла и несмело, непривычными к этой работе руками тоже потянула за сосок — на траву брызнула белая струйка, хотя и не такая тугая, как из-под мамкиных пальцев.
Корова стояла тихо, спокойно — будто ее и не трогали.
— А теперь пошли в хату, поговорим,— предложила доярка.
Волька тоже поднялась:
— Надежа, присмотри тут за коровами.— И они, разговаривая, пошли в хату.
А под вечер доярка приехала на лошади: значит, сторговались.
На телеге теперь сидело уже трое ребятишек — те двое, что приходили с матерью, и третий, постарше,— он совсем по-взрослому свесил через грядку ноги и, пошевеливая вожжами, нокал на коня.
Корову за рога привязали к телеге. Мальчишка все понукал коня, направляя его по дороге, а доярка шла позади, за коровой, и подгоняла ее хворостиной.
Корова упиралась, ревела, мотала головой, словно пытаясь сбросить веревку, намотанную на рога, но все же шла за телегой. Жалостно ревела она сама, перестали щипать траву и все остальные коровы — они подняли головы, стояли и тоже тревожно ревели.
— Ничего, привыкнет,—ласково подгоняя хворостиной теперь уже свою корову, успокаивала себя доярка.
Стадо долго и беспокойно смотрело им вслед, пока не скрылись за высоким ольшаником и телега, и женщина, и корова.
— Сколько же она тебе дала?— поинтересовалась мать, когда Волька вернулась к коровам.
— Я просила семьсот, а она отжалела шестьсот семьдесят пять.
— А сколько дед Лерка давал?
— Он выше шестисот пятидесяти не поднимался... В Житькове как-то стало тихо-тихо.
— Ну вот, теперь еще чаще будет подходить очередь,— заговорила мать.— Это же кабы вон те,— она показала в сторону Вархов,— были люди как люди, так легче было бы немного. А то ж один как человека увидит, так в кусты прячется, а другая десять лет одну корову изо дня в день пасет.
Мы знали: она говорит о Козлятнике и Аксюте. Ну что же — у каждого своя забота.
5. РАЗГОВОРЫ,
из которых мы узнаем еще кое-что о наших героях,
а также задумываемся над вопросом,
а с одних ли цветов собраны мы сами...
Фыр-фыр-фыр-фыр!
И слабенький, трепетный ветерок быстро пробежал по босым ногам, по голым рукам, подрожал немного над самым лицом и, пошевелив волосы, тотчас повернул обратно — опять по лицу, по рукам, по ногам: фыр-фыр-фыр-фыр!
Я открыл глаза и лежал тихо, стараясь понять, что же это меня так ласково разбудило.
Чердак был заложен сеном едва ли не под самую крышу. Я лежал в ямке — сено свежее, не успело еще слежаться и умялось лишь подо мной.
Через выхваченную ветром дырку в стрехе упруго било солнечное утро — в ярком столбике света, что падал сверху, как комары перед дождем, толклись пылинки. Было тихо-тихо. И лишь где-то во дворе спокойно и приглушенно кудахтала курица.
Фыр-фыр-фыр-фыр!
Опять тот же ветерок повторил прежний путь.
Ах, вот оно что! Это же ластовенята по привычке ныряют со двора в темноватый лаз, к которому приставлена лестница, и настойчиво порхают у того места, где еще недавно
на латвине было их гнездо.
Гнездо это все мы берегли. Петруси и те особенно не надоедали ласточкам: поднимутся, посмотрят и назад. Даже мать не давала нам залеживаться на чердаке. «Вставайте,— звала она,— а то ласточкам птенцов кормить надо». Когда складывали сено на чердак, хлопцы точно на посту стояли у гнезда, чтобы мы случайно не задели его вилами.
Наши ласточки почему-то запоздали сделать себе гнездо, и потому птенцы вывелись у них не вовремя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Вот после этого и зачастили к Кагадеям купцы...
Не успели наши женщины перебрать всю малину, как и дед Лерка вышел от Тимохи и тоже по ручью подался на Лахи. Ни по его походке, ни тем более по выражению лица — дед Лерка был далековато от нас — нельзя было догадаться, сторговались они или нет.
Возле самых кустов, у высокого ольшаника, закрывающего Летуны — некогда зеленую деревню, сожженную фашистами дотла,— дед Лерка встретил женщину с ребятишками и, очевидно, поздоровался с нею — нам было видно, как он снял кепку и даже поклонился. Они стояли и разговаривали. Лерка что-то махал руками, показывая в сторону Житькова, а женщина с малышом на руках внимательно слушала его.
— Видно, еще одна покупательница к Тимохе идет,— посмотрев в ту сторону, вслух подумала мать.
И действительно, это был а новая покупательница —доярка из Хвошна. Она пришла сюда с двумя ребятишками: маленький хлопчик был у нее на руках, а старшая дочка держалась за юбку матери, словно боясь потеряться в незнакомой деревне. Доярка сходила к Кагадеям, посидела там, а когда Волька после полудня выгнала в поле коров — была как раз их очередь пасти,— вместе с нею шла за коровами и покупательница. Напротив нас, на Дорохвеевом дворище, они присели. Сидели, как давние знакомые, и доверчиво, громко разговаривали — так, что даже нам все хорошо было слышно.
— По мне, хоть и десять литров дает — ничего. Иногда, сами знаете, и совхозного принесешь. Днем, правда, не принесешь, а вечером можно. Но неудобно как-то. Кто увидит, что дети молочко пьют, так скажет: «Смотри, коровы нет, а молоко откуда-то берется...»
Сын, которого мать уже спустила с рук, освоился и, не боясь, ходил возле коров, грыз антоновку. Подойдя совсем близко к рогуле, которую покупала мать, он боязливо выставил вперед руку с яблоком, а когда корова подняла голову и, вытянув шею, сделала, спутанная, несколько небольших шагов, чтобы достать яблоко, мальчик, видно, испугался, хотел спрятать руку и пуститься наутек, но, подбодренный матерью, остался на месте: ему и самому было интересно увидеть, что ж будет дальше. Корова подошла ближе, как-то очень осторожно языком подобрала с его ладошки яблоко, стояла и, глядя то ли на мальчишку, то ли мимо него, задумчиво похрупывала яблоком.
Доярке это очень понравилось. Улыбаясь, она ласково посмотрела на сына и на корову—между ними, казалось, уже возникло некое взаимопонимание, некая дружба — и говорила мальчику:
— Вовка, да ты не бойся ее, подойди и погладь... Вовка несмело подошел и ладонью провел по шерстке — от рта до глаза. Корова даже не моргнула — она стояла, как и до этого, и задумчиво жевала яблоко.
— Ай, какая смирненькая коровка,— радовалась доярка.— Вот хорошо, и дети ее не будут бояться, и она их — также.
Потом встала, подошла к корове, попробовала доить:
— И доится во как легко.
Она опять взялась за соски, цикнула несколько раз в траву:
— Ее ж и дочка подоит, если где задержусь, Нинка, где ты, иди попробуй доить нашу коровку.
Девочка подошла и несмело, непривычными к этой работе руками тоже потянула за сосок — на траву брызнула белая струйка, хотя и не такая тугая, как из-под мамкиных пальцев.
Корова стояла тихо, спокойно — будто ее и не трогали.
— А теперь пошли в хату, поговорим,— предложила доярка.
Волька тоже поднялась:
— Надежа, присмотри тут за коровами.— И они, разговаривая, пошли в хату.
А под вечер доярка приехала на лошади: значит, сторговались.
На телеге теперь сидело уже трое ребятишек — те двое, что приходили с матерью, и третий, постарше,— он совсем по-взрослому свесил через грядку ноги и, пошевеливая вожжами, нокал на коня.
Корову за рога привязали к телеге. Мальчишка все понукал коня, направляя его по дороге, а доярка шла позади, за коровой, и подгоняла ее хворостиной.
Корова упиралась, ревела, мотала головой, словно пытаясь сбросить веревку, намотанную на рога, но все же шла за телегой. Жалостно ревела она сама, перестали щипать траву и все остальные коровы — они подняли головы, стояли и тоже тревожно ревели.
— Ничего, привыкнет,—ласково подгоняя хворостиной теперь уже свою корову, успокаивала себя доярка.
Стадо долго и беспокойно смотрело им вслед, пока не скрылись за высоким ольшаником и телега, и женщина, и корова.
— Сколько же она тебе дала?— поинтересовалась мать, когда Волька вернулась к коровам.
— Я просила семьсот, а она отжалела шестьсот семьдесят пять.
— А сколько дед Лерка давал?
— Он выше шестисот пятидесяти не поднимался... В Житькове как-то стало тихо-тихо.
— Ну вот, теперь еще чаще будет подходить очередь,— заговорила мать.— Это же кабы вон те,— она показала в сторону Вархов,— были люди как люди, так легче было бы немного. А то ж один как человека увидит, так в кусты прячется, а другая десять лет одну корову изо дня в день пасет.
Мы знали: она говорит о Козлятнике и Аксюте. Ну что же — у каждого своя забота.
5. РАЗГОВОРЫ,
из которых мы узнаем еще кое-что о наших героях,
а также задумываемся над вопросом,
а с одних ли цветов собраны мы сами...
Фыр-фыр-фыр-фыр!
И слабенький, трепетный ветерок быстро пробежал по босым ногам, по голым рукам, подрожал немного над самым лицом и, пошевелив волосы, тотчас повернул обратно — опять по лицу, по рукам, по ногам: фыр-фыр-фыр-фыр!
Я открыл глаза и лежал тихо, стараясь понять, что же это меня так ласково разбудило.
Чердак был заложен сеном едва ли не под самую крышу. Я лежал в ямке — сено свежее, не успело еще слежаться и умялось лишь подо мной.
Через выхваченную ветром дырку в стрехе упруго било солнечное утро — в ярком столбике света, что падал сверху, как комары перед дождем, толклись пылинки. Было тихо-тихо. И лишь где-то во дворе спокойно и приглушенно кудахтала курица.
Фыр-фыр-фыр-фыр!
Опять тот же ветерок повторил прежний путь.
Ах, вот оно что! Это же ластовенята по привычке ныряют со двора в темноватый лаз, к которому приставлена лестница, и настойчиво порхают у того места, где еще недавно
на латвине было их гнездо.
Гнездо это все мы берегли. Петруси и те особенно не надоедали ласточкам: поднимутся, посмотрят и назад. Даже мать не давала нам залеживаться на чердаке. «Вставайте,— звала она,— а то ласточкам птенцов кормить надо». Когда складывали сено на чердак, хлопцы точно на посту стояли у гнезда, чтобы мы случайно не задели его вилами.
Наши ласточки почему-то запоздали сделать себе гнездо, и потому птенцы вывелись у них не вовремя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46