У меня самой вон под стену подкопались и поросенка вытащили. Лежу, значит, я и дрожу. А тут, слышу, телега захлехотала. А тогда ж взяли было в моду молоко по ночам возить, потому что вечернее до утра прокисало. Слышу, телега к коровнику подъезжает. У меня от сердца и отлегло: это же Ручаль за молоком едет. Пока он погрузился, пока поговорили, вижу, уже и заря занимается...
— Крал тогда Ручаль, ой как крал.
— А кто тогда, Александрина, скажи, не крал? Жить же как-то надо было. Я вон и сама, помню, оскоромилась. Мы тогда веяли льняное семя. А к вечеру остались только втроем: я, бригадирша и кладовщица. Насыпали они мне полный, еле поднять, мешок семени, на плечи положили. Неси, говорят, Надежа, а вечером мы придем, поделим. Легко ли сказать — неси. Я несу, а ноги мои подламываются: не дай бог, кто встретится. Это же тюрьма! Только я отошла от амбара, на дорогу вышла, а тут мешок — тресь! — и порвался. И льносемя, слышу, по ногам потекло. Айё, что делать? Я мешок сбросила и кричу: «Девки, идите сюда!» Пришли они, мешок немного завязали, семя подобрали, опять мне на спину взвалили, а сами фонарь вынесли и долго дорогу заметали, чтоб семени не видно было. Я несу, оглядываюсь, а фонарь все на дороге мигает. А потом поздно вечером пришли они ко мне, мы тот мешок поровну и поделили... А что ж сделаешь? Надо же было детей вот этих как-то кормить.
— А мы, бывало, с Михалкой везем сеять ячмень,— добавил Андрей,— так он со своего воза сбросит мешок, а потом — и с моего. «А то, говорит, если с одного воза два сбросить,— заметно будет...»
За Цытнячихиной спиной, на подоконнике, вытянувшись и не шевелясь, тихо лежала, как будто спала, белая, с черным пятном на боку, кошка. Такой же белый и с таким же пятном котенок зарывался своей забавной мордочкой в ее живот и тянул молоко, лишь время от времени причмокивая — ци-ци-ци...
На улице заурчал мотоцикл, и под самым окном — даже запахло дымом и бензином — проехал человек, руливший одной рукой: второй он держал над головой целлофановую накидку от дождя.
— Мотя, ей же богу, это ваш Алисей поехал,— глянув в окно, сказала Шибекова.
Мотя, сидевшая спиной к стене, повернулась, выглянула на улицу и, ничего не увидев, высунулась в палисадник чуть ли не по пояс.
— Ага, это Алисей,— узнала она и стала выбираться из-за стола.— Пойду, а то у него там что-то беленькое мелькнуло: может, пйсемко?
— Какое тебе писемко? — усмехнулся Кагадей.— Это ж у него бидончик на руле висел. Алисей за сметаной приехал.
— Только там не задерживайся, приходи назад быстренько и Алисея зови,— попросила Шибекова.
А когда Прутниха, громко- стукнув дверью, пробежа ла мимо окон к своей хате, Тимоха усмехнулся еще шире -даже щербину показал — и разгладйл-свои усы:
— И выдумает же эта Мотя — пйсемко ей беленькое под дождем в руках кто-то повезет.
— А хоть бы уж Алисей и привез что-нибудь Моте,—отозвалась Цытнячиха,— Хоть бы и писемко какое. Брат всё-таки. А то знай только от нее все тянет. У:самого вон небось пузо, а Мотя — будто вся истаяла.
Женщины дружно поддержали ее:
— Ага, не ленится из Азеричина чуть ли не каждый день за молоком ездить. Хоть тебе дождь, хоть тебе град. Он же у Моти все подбирает: и сметанку, и маслице, и яйцо какое заведется, даже сывороткой и то не брезгует. -А эта, глупая, все отдает: «Алисейка, а -завтра приедешь ли?..» — Твой Алисейка в Азеричине так замуровался - как пан когда-то. Двор зацементировал, дорожки тоже,чтоб Зойка и ног не замочила. Колодцев, бань понастроил... Гряды из труб поливает.
- А я-то думал тогда, после войны,—поддержал женщин Кагадей,— почему это Пуйнов; как только председателем- стал, сразу Витьку Прутня бригадиром сделал: А из этого Витьки бригадир— как из моей Вольки министр; Он же пацан еще был —-вы ведь С ним,Андрей, одного года? - Одного, — подтвердил Андрей. — А Пуйнов ему все растолкует; подскажет: этого- поставь сюда, этого пошли туда, вот Витька и бригадирствует. И только потом уже я йОнял, ночему это Пуйнов был таким добрым к Прутням — этот вот Алисей тогда уже ходил к его Зойке. Так Пуйнов все старался, чтоб тот замуж девку взял.
Котенок, нацедившись молочка, прыгал по подоконнику, по самой кошке, которая лишь лениво приподнимала голоду и, словно спросонок, с безразличием смотрела на малыша. Котенок водил лапкой по стеклу, за которым тяжело махала отсыревшими от дождя крыльями поздняя осенняя бабочка: она, видно, все же не теряла надежды залететь в хату, где можно согреться и обсушиться. Да и у сытого котенка не было, видимо, желания ловить бабочку — по тому, как он мягко дотрагивается лапкой до стекла, было видно, что ему хочется всего лишь поиграть с ней.
Я смотрел на эту игру, и мне было тепло и приятно от мысли, что вот эта бабочка так и не сможет через закрытое окно влететь в хату, где ее поджидает опасность, и что котенок так и не сможет никогда поймать эту бабочку за стеклом, а догадаться, что для этого нужно попроситься за дверь, обежать под окном вокруг хаты, он не догадается...
Гости закусывали кто, чем хотел — одни по-молодому хрустели малосольными огурцами, другие беззубо тискали мягкий зернистый сыр, третьи цепляли на вилки шпроты из жестянок и, подставив под капли руку, торопливо несли в рот.
— Приходит это ко мне вчера человек,— опять повернулась Цытнячиха к нашей матери,— и говорит: «Посмотри, Цытнякова, твоя ли это подпись в ведомости стоит». А я посмотрела и говорю: «Я ж неграмотная, а тут глянь как заковыристо написано».
— И ко мне приходил.— Мать положила вилку на стол, а. затем, взглянув на Дину, взяла и переложила ее на тарелку,— Тоже говорит: «Ты ли это расписалась?» А я ему и отвечаю: «Ты мне не подпись, а пенсию неси». А он говорит: «Вернем тебе, Ласимович, и пенсию...»
Андрей рассказывал Генику, как ездил в Ленинград на профсоюзное совещание: контора его — филиал ленинградского управления.
— Я хотел просто так ехать. А Наташка как пристала: «Одевайся — и все». Как смола все равно, Ну, я и вырядился. Черный костюм, белая сорочка, галстук с зажимом, шляпа. Только тросточки не хватает. Верно я говорю? Пришел на совещание, а там все буднично-буднично. Люди глядят на меня как на чудака: куда выфрантился? А та — одевайся, одевайся... Сам начальник управления в помятом костюмчике, в ботинках поношенных. Сидит в президиуме и спит. Вот-вот, кажется, захрапит. Как только нужно гово-
рить, его - толк!— под бок. Он и говорит: «Так, товарищи, тут говорили о недостатках, все это правильно... Говорили тата-тата-тата... Мы будем тата-тата-тата...» Смотришь, и выступил. Да и правильно.
Генерал, улучив момент, когда отец вышел в сени, расстегнул верхние пуговицы на сорочке и спросил у Кагадея:
— Тимофей Иванович, а почему это вы не привели сюда бабку Гапку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Крал тогда Ручаль, ой как крал.
— А кто тогда, Александрина, скажи, не крал? Жить же как-то надо было. Я вон и сама, помню, оскоромилась. Мы тогда веяли льняное семя. А к вечеру остались только втроем: я, бригадирша и кладовщица. Насыпали они мне полный, еле поднять, мешок семени, на плечи положили. Неси, говорят, Надежа, а вечером мы придем, поделим. Легко ли сказать — неси. Я несу, а ноги мои подламываются: не дай бог, кто встретится. Это же тюрьма! Только я отошла от амбара, на дорогу вышла, а тут мешок — тресь! — и порвался. И льносемя, слышу, по ногам потекло. Айё, что делать? Я мешок сбросила и кричу: «Девки, идите сюда!» Пришли они, мешок немного завязали, семя подобрали, опять мне на спину взвалили, а сами фонарь вынесли и долго дорогу заметали, чтоб семени не видно было. Я несу, оглядываюсь, а фонарь все на дороге мигает. А потом поздно вечером пришли они ко мне, мы тот мешок поровну и поделили... А что ж сделаешь? Надо же было детей вот этих как-то кормить.
— А мы, бывало, с Михалкой везем сеять ячмень,— добавил Андрей,— так он со своего воза сбросит мешок, а потом — и с моего. «А то, говорит, если с одного воза два сбросить,— заметно будет...»
За Цытнячихиной спиной, на подоконнике, вытянувшись и не шевелясь, тихо лежала, как будто спала, белая, с черным пятном на боку, кошка. Такой же белый и с таким же пятном котенок зарывался своей забавной мордочкой в ее живот и тянул молоко, лишь время от времени причмокивая — ци-ци-ци...
На улице заурчал мотоцикл, и под самым окном — даже запахло дымом и бензином — проехал человек, руливший одной рукой: второй он держал над головой целлофановую накидку от дождя.
— Мотя, ей же богу, это ваш Алисей поехал,— глянув в окно, сказала Шибекова.
Мотя, сидевшая спиной к стене, повернулась, выглянула на улицу и, ничего не увидев, высунулась в палисадник чуть ли не по пояс.
— Ага, это Алисей,— узнала она и стала выбираться из-за стола.— Пойду, а то у него там что-то беленькое мелькнуло: может, пйсемко?
— Какое тебе писемко? — усмехнулся Кагадей.— Это ж у него бидончик на руле висел. Алисей за сметаной приехал.
— Только там не задерживайся, приходи назад быстренько и Алисея зови,— попросила Шибекова.
А когда Прутниха, громко- стукнув дверью, пробежа ла мимо окон к своей хате, Тимоха усмехнулся еще шире -даже щербину показал — и разгладйл-свои усы:
— И выдумает же эта Мотя — пйсемко ей беленькое под дождем в руках кто-то повезет.
— А хоть бы уж Алисей и привез что-нибудь Моте,—отозвалась Цытнячиха,— Хоть бы и писемко какое. Брат всё-таки. А то знай только от нее все тянет. У:самого вон небось пузо, а Мотя — будто вся истаяла.
Женщины дружно поддержали ее:
— Ага, не ленится из Азеричина чуть ли не каждый день за молоком ездить. Хоть тебе дождь, хоть тебе град. Он же у Моти все подбирает: и сметанку, и маслице, и яйцо какое заведется, даже сывороткой и то не брезгует. -А эта, глупая, все отдает: «Алисейка, а -завтра приедешь ли?..» — Твой Алисейка в Азеричине так замуровался - как пан когда-то. Двор зацементировал, дорожки тоже,чтоб Зойка и ног не замочила. Колодцев, бань понастроил... Гряды из труб поливает.
- А я-то думал тогда, после войны,—поддержал женщин Кагадей,— почему это Пуйнов; как только председателем- стал, сразу Витьку Прутня бригадиром сделал: А из этого Витьки бригадир— как из моей Вольки министр; Он же пацан еще был —-вы ведь С ним,Андрей, одного года? - Одного, — подтвердил Андрей. — А Пуйнов ему все растолкует; подскажет: этого- поставь сюда, этого пошли туда, вот Витька и бригадирствует. И только потом уже я йОнял, ночему это Пуйнов был таким добрым к Прутням — этот вот Алисей тогда уже ходил к его Зойке. Так Пуйнов все старался, чтоб тот замуж девку взял.
Котенок, нацедившись молочка, прыгал по подоконнику, по самой кошке, которая лишь лениво приподнимала голоду и, словно спросонок, с безразличием смотрела на малыша. Котенок водил лапкой по стеклу, за которым тяжело махала отсыревшими от дождя крыльями поздняя осенняя бабочка: она, видно, все же не теряла надежды залететь в хату, где можно согреться и обсушиться. Да и у сытого котенка не было, видимо, желания ловить бабочку — по тому, как он мягко дотрагивается лапкой до стекла, было видно, что ему хочется всего лишь поиграть с ней.
Я смотрел на эту игру, и мне было тепло и приятно от мысли, что вот эта бабочка так и не сможет через закрытое окно влететь в хату, где ее поджидает опасность, и что котенок так и не сможет никогда поймать эту бабочку за стеклом, а догадаться, что для этого нужно попроситься за дверь, обежать под окном вокруг хаты, он не догадается...
Гости закусывали кто, чем хотел — одни по-молодому хрустели малосольными огурцами, другие беззубо тискали мягкий зернистый сыр, третьи цепляли на вилки шпроты из жестянок и, подставив под капли руку, торопливо несли в рот.
— Приходит это ко мне вчера человек,— опять повернулась Цытнячиха к нашей матери,— и говорит: «Посмотри, Цытнякова, твоя ли это подпись в ведомости стоит». А я посмотрела и говорю: «Я ж неграмотная, а тут глянь как заковыристо написано».
— И ко мне приходил.— Мать положила вилку на стол, а. затем, взглянув на Дину, взяла и переложила ее на тарелку,— Тоже говорит: «Ты ли это расписалась?» А я ему и отвечаю: «Ты мне не подпись, а пенсию неси». А он говорит: «Вернем тебе, Ласимович, и пенсию...»
Андрей рассказывал Генику, как ездил в Ленинград на профсоюзное совещание: контора его — филиал ленинградского управления.
— Я хотел просто так ехать. А Наташка как пристала: «Одевайся — и все». Как смола все равно, Ну, я и вырядился. Черный костюм, белая сорочка, галстук с зажимом, шляпа. Только тросточки не хватает. Верно я говорю? Пришел на совещание, а там все буднично-буднично. Люди глядят на меня как на чудака: куда выфрантился? А та — одевайся, одевайся... Сам начальник управления в помятом костюмчике, в ботинках поношенных. Сидит в президиуме и спит. Вот-вот, кажется, захрапит. Как только нужно гово-
рить, его - толк!— под бок. Он и говорит: «Так, товарищи, тут говорили о недостатках, все это правильно... Говорили тата-тата-тата... Мы будем тата-тата-тата...» Смотришь, и выступил. Да и правильно.
Генерал, улучив момент, когда отец вышел в сени, расстегнул верхние пуговицы на сорочке и спросил у Кагадея:
— Тимофей Иванович, а почему это вы не привели сюда бабку Гапку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46