«Глупая курица на городском асфальте,— размышлял он, таща чемоданчик с коробками и совсем забыв о своем желании набить его лимонами.— Приехала в Вильнюс учиться, а вместо того подцепила себе муженька. Тот пожил с ней, пока была молода, несколько годочков, высосал все денежки и — пошла вон! Будь она поумней, вернулась бы в деревню и сахарную свеклу выращивала бы. Но разве образумишь такую искательницу красивой жизни!»
У Унте от таких мыслей даже аппетит пропал (с ним всегда так, когда расстроится), потому, видно, и обед решил отложить, а оставшееся время послоняться по улицам. Доехал до Старого города, по которому три года назад долго кружил с братом Повиласом, и еще раз облазил каменный лабиринт узких улочек, куда городской шум почти не проникал. Потом снова вспомнил Юргиту — только не сразу, сперва мелькнул перед глазами ее пейзаж, написанный акварелью (Унте видел его у Даниелюса), и, не отдавая себе отчета в своем поступке, отправился в Художественный музей, а оттуда — во Дворец выставок. Ходил, осматривал увешанные картинами стены, нередко ловя себя на мысли, что порой рамы куда красивее, чем сами полотна, и все подыскивал место, подходящее для акварели Юргиты, и, найдя его, отходил от стены подальше и, прищурившись, любовался воображаемым произведением. Когда он покидал храм искусств, у него в животе кишки от голода, было самое время отправляться к брату Повиласу, и о он и сделал, съев перед этим двойной обед в близлежащем заведении под названием «Приют ремесленников».
Невестка Унте, известный в республике архитектор, была в командировке, и Повилас Гиринис, вернувшись из института, хозяйничал на кухне один (детей у них не было) . Обычно Повилас обедал на работе в столовой закрытого типа, но сегодня он так углубился в гипотезу одного выдающегося американского астрофизика (у него против нее были самые серьезные возражения), что забыл обо всем на свете. Мог он, конечно, заехать в ресторан (хотя в такие заведения хаживал только в случае крайней необходимости, как и к портному, фотографу или в парикмахерскую), но прими он такое решение, потратил бы не меньше часа. А бессовестно транжирить время казалось Повиласу Гиринису непростительным легкомыслием, чуть ли не преступлением, ибо если сложить воедино все минуты, потраченные на различные бытовые мелочи, то у самого большого скептика волосы бы дыбом встали: эва, сколько лет погублено! Если мерить космическими мерками, жизнь.человека — только вспышка молнии, почти неуловимая для глаза истории, микроскопическая доля мгновения, которая осталась бы на веки вечные незафиксированной и покрытой мраком неизвестности, не используй мы все эти мгновения до конца.
Повилас Гиринис боготворил вечность, благоговел перед бессмертными именами, вписанными в ее книги, и лелеял мечту — оставить свой след в истории астрофизики, но деятельностью его двигало не честолюбие, а желание честного работяги сделать что-нибудь полезное для человечества: дело в том, что он искренне верил, что путь человека к познанию (а отсюда — к прогрессу) есть одновременно и путь к счастью. Он бывал счастлив, подсчитав, что приготовление котлет, купленных в кулинарном магазине, сэкономит ему по меньшей мере полчаса и на такие же полчаса продлит время его активной жизни, много лет тому назад посвященной его кумиру — науке.
Приход Унте зачеркнул эти сэкономленные полчаса. Ученый Повилас Гиринис, безнадежно запутавшийся в созвездиях, расстояние до которых исчислялось миллиардами световых лет, тотчас же вернулся на свою планету, превратившись в сентиментального, истосковавшегося по отчему дому ребенка. Глаза у него увлажнились, губы задрожали, когда, открыв дверь, он протянул руки к брату. «Как же так? Нежданно-негаданно...» Он стоял, тяжело дыша, прижав к себе Унте, от которого веяло удушливым теплом? деревенского жилья, и тепло это захлестывало душу.
— Как хорошо, как хорошо...— частил Повилас прищурившись.— Сбрасывай овчину. Садись. Рассказывай, что нового у вас там, в Дягимай.
— Живем...
— Отец как, Юстина с Бируте?
— Все по-старому...
— По-старому, говоришь?— Повилас снова прищурился и покачал головой.— И я себе так представляю. Все как было: и наша усадьба, и изба, и родители, и сестры... Ты меня, брат, в детство вернул!
— Что поделаешь: сам домой не приезжаешь. Так считай, что дом к тебе приехал.
— Да, давненько я у вас не был. Надо бы хоть раз в год, по...— Повилас нескладно махнул рукой, как бы винясь и оправдываясь, хоть и знал, что Унте не поймет его.— Слишком мало времени отмерено человеку. Хоть бы календарный год был подлиннее, ну, скажем, тысяча дней...
— Хватит и столько, сколько бог положил, как отец наш говорит. Зачем эти тысячи?— несмело возразил Унте; он стеснялся брата, пришибленный его величием.
— Должно хватить,— уступил Повилас— Нам отмерено несколько вершков веревки, это, конечно, меньше, чем надо, но научимся же использовать их так, чтобы взобраться на свою вершину. В конечном счете не все решает время: порой человек, умеющий собрать в кулак все запасы своей духовной энергии, может за день сделать больше, чем за десятилетия. Это единственный способ продлить с пой век. Да, как здоровье отца?
— В последнее время на сердце жалуется... Переживания, годы...
— Постараюсь, обязательно постараюсь приехать,— засуетился Повилас.
— Ты хоть на юбилей выберись. Ежели, конечно, дотянет...— В словах Унте послышалась укоризна.— Мать мы тебя в последний путь проводили...
Повилас мог оправдаться тем, что был в то время за границей, но промолчал. Видно, прямота брата задела его, а может, еще более оттенила его, Повиласа, бесконечное одиночество. Он знал: о чем бы они дальше ни говорили, все ранно их слова не западут в душу.
— Входи,— сказал Повилас, распахнув дверь в гостиную.— Ты, наверное, не обедал? Жаль, хозяйка в отъезде, и н, увы, не ахти какой повар.
— Спасибо, я сыт. Наелся до отвала Вот если бы чего-нибудь попить...
Брат достал из холодильника яблочный сок.
— Должно быть, пивцо лучше, но я его изгнал из дому: только лень нагоняет да притупляет мозги. Лучше мы с тобой кофейку выпьем и по рюмке коньяка.
Унте хотел было объяснить брату, что вот уже месяц, как ни пива, ни водки, ничего спиртного не употребляет, даже пятый день не курит,— до того не терпелось от всякой скверны душу очистить,— и все же не устоял, кивнул головой: что же, рюмочку коньяка с кофе можно... И зачем, спрашивается, брату напоминать о своей треклятой слабости; Повилас, оторвавшийся от Дягимай, наверное, и не знает о ней. А если и знал, то забыл давно... Пусть видит: и он, Унте, такой же, как другие,— выпивает, но голову не ^еряет.
— Хорошо у тебя,— сказал он, осмелев, и принялся оглядывать гостиную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
У Унте от таких мыслей даже аппетит пропал (с ним всегда так, когда расстроится), потому, видно, и обед решил отложить, а оставшееся время послоняться по улицам. Доехал до Старого города, по которому три года назад долго кружил с братом Повиласом, и еще раз облазил каменный лабиринт узких улочек, куда городской шум почти не проникал. Потом снова вспомнил Юргиту — только не сразу, сперва мелькнул перед глазами ее пейзаж, написанный акварелью (Унте видел его у Даниелюса), и, не отдавая себе отчета в своем поступке, отправился в Художественный музей, а оттуда — во Дворец выставок. Ходил, осматривал увешанные картинами стены, нередко ловя себя на мысли, что порой рамы куда красивее, чем сами полотна, и все подыскивал место, подходящее для акварели Юргиты, и, найдя его, отходил от стены подальше и, прищурившись, любовался воображаемым произведением. Когда он покидал храм искусств, у него в животе кишки от голода, было самое время отправляться к брату Повиласу, и о он и сделал, съев перед этим двойной обед в близлежащем заведении под названием «Приют ремесленников».
Невестка Унте, известный в республике архитектор, была в командировке, и Повилас Гиринис, вернувшись из института, хозяйничал на кухне один (детей у них не было) . Обычно Повилас обедал на работе в столовой закрытого типа, но сегодня он так углубился в гипотезу одного выдающегося американского астрофизика (у него против нее были самые серьезные возражения), что забыл обо всем на свете. Мог он, конечно, заехать в ресторан (хотя в такие заведения хаживал только в случае крайней необходимости, как и к портному, фотографу или в парикмахерскую), но прими он такое решение, потратил бы не меньше часа. А бессовестно транжирить время казалось Повиласу Гиринису непростительным легкомыслием, чуть ли не преступлением, ибо если сложить воедино все минуты, потраченные на различные бытовые мелочи, то у самого большого скептика волосы бы дыбом встали: эва, сколько лет погублено! Если мерить космическими мерками, жизнь.человека — только вспышка молнии, почти неуловимая для глаза истории, микроскопическая доля мгновения, которая осталась бы на веки вечные незафиксированной и покрытой мраком неизвестности, не используй мы все эти мгновения до конца.
Повилас Гиринис боготворил вечность, благоговел перед бессмертными именами, вписанными в ее книги, и лелеял мечту — оставить свой след в истории астрофизики, но деятельностью его двигало не честолюбие, а желание честного работяги сделать что-нибудь полезное для человечества: дело в том, что он искренне верил, что путь человека к познанию (а отсюда — к прогрессу) есть одновременно и путь к счастью. Он бывал счастлив, подсчитав, что приготовление котлет, купленных в кулинарном магазине, сэкономит ему по меньшей мере полчаса и на такие же полчаса продлит время его активной жизни, много лет тому назад посвященной его кумиру — науке.
Приход Унте зачеркнул эти сэкономленные полчаса. Ученый Повилас Гиринис, безнадежно запутавшийся в созвездиях, расстояние до которых исчислялось миллиардами световых лет, тотчас же вернулся на свою планету, превратившись в сентиментального, истосковавшегося по отчему дому ребенка. Глаза у него увлажнились, губы задрожали, когда, открыв дверь, он протянул руки к брату. «Как же так? Нежданно-негаданно...» Он стоял, тяжело дыша, прижав к себе Унте, от которого веяло удушливым теплом? деревенского жилья, и тепло это захлестывало душу.
— Как хорошо, как хорошо...— частил Повилас прищурившись.— Сбрасывай овчину. Садись. Рассказывай, что нового у вас там, в Дягимай.
— Живем...
— Отец как, Юстина с Бируте?
— Все по-старому...
— По-старому, говоришь?— Повилас снова прищурился и покачал головой.— И я себе так представляю. Все как было: и наша усадьба, и изба, и родители, и сестры... Ты меня, брат, в детство вернул!
— Что поделаешь: сам домой не приезжаешь. Так считай, что дом к тебе приехал.
— Да, давненько я у вас не был. Надо бы хоть раз в год, по...— Повилас нескладно махнул рукой, как бы винясь и оправдываясь, хоть и знал, что Унте не поймет его.— Слишком мало времени отмерено человеку. Хоть бы календарный год был подлиннее, ну, скажем, тысяча дней...
— Хватит и столько, сколько бог положил, как отец наш говорит. Зачем эти тысячи?— несмело возразил Унте; он стеснялся брата, пришибленный его величием.
— Должно хватить,— уступил Повилас— Нам отмерено несколько вершков веревки, это, конечно, меньше, чем надо, но научимся же использовать их так, чтобы взобраться на свою вершину. В конечном счете не все решает время: порой человек, умеющий собрать в кулак все запасы своей духовной энергии, может за день сделать больше, чем за десятилетия. Это единственный способ продлить с пой век. Да, как здоровье отца?
— В последнее время на сердце жалуется... Переживания, годы...
— Постараюсь, обязательно постараюсь приехать,— засуетился Повилас.
— Ты хоть на юбилей выберись. Ежели, конечно, дотянет...— В словах Унте послышалась укоризна.— Мать мы тебя в последний путь проводили...
Повилас мог оправдаться тем, что был в то время за границей, но промолчал. Видно, прямота брата задела его, а может, еще более оттенила его, Повиласа, бесконечное одиночество. Он знал: о чем бы они дальше ни говорили, все ранно их слова не западут в душу.
— Входи,— сказал Повилас, распахнув дверь в гостиную.— Ты, наверное, не обедал? Жаль, хозяйка в отъезде, и н, увы, не ахти какой повар.
— Спасибо, я сыт. Наелся до отвала Вот если бы чего-нибудь попить...
Брат достал из холодильника яблочный сок.
— Должно быть, пивцо лучше, но я его изгнал из дому: только лень нагоняет да притупляет мозги. Лучше мы с тобой кофейку выпьем и по рюмке коньяка.
Унте хотел было объяснить брату, что вот уже месяц, как ни пива, ни водки, ничего спиртного не употребляет, даже пятый день не курит,— до того не терпелось от всякой скверны душу очистить,— и все же не устоял, кивнул головой: что же, рюмочку коньяка с кофе можно... И зачем, спрашивается, брату напоминать о своей треклятой слабости; Повилас, оторвавшийся от Дягимай, наверное, и не знает о ней. А если и знал, то забыл давно... Пусть видит: и он, Унте, такой же, как другие,— выпивает, но голову не ^еряет.
— Хорошо у тебя,— сказал он, осмелев, и принялся оглядывать гостиную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150