А ведь хотела сказать «чудак».— То, что одному кажется черным, другому — белым. Честно говоря, мои симпатии скорее на стороне поэтов, нежели хозяйственников.
— И все-таки выбрали хозяйственника,— ехидно замечает Унте.
Габриеле снисходительно улыбается:
— Разве с вами так не бывает: собирались сделать одно, а вышло по-другому?
— У меня всегда по-другому...
— Вот видите,— вздыхает Габриеле, исподлобья поглядывая на Унте.— Оба мы неудачники.
Унте что-то бормочет себе под нос и ускоряет шаг. Идет и разглядывает раскинувшуюся вдали деревню, где особенно выделяется двухэтажное здание школы: красное, со сверкающей на солнце жестяной крышей, возвышающейся над вереницей колхозных домиков.
«Что это вам в поле понадобилось так далеко от дома?»— подмывает спросить у Габриеле, но она, как бы желая насытить его любопытство, сама начинает разговор:
— Почему вы пешком? Как ни крути, версты две будет, не меньше.
— Целых три,— уточняет Унте, и Стропене почему-то кажется, что он подтрунивает над ней.— Будь вдвое больше, я лучше на своих двоих, чем на мотоцикле. Но не всегда время есть.
— Да, мотоцикл — ненадежное средство сообщения. Недаром говорят: купил мотоцикл, заказывай гроб.
— Нет, я не поэтому, товарищ Стропене.— Унте вдруг поворачивается к Габриеле, мотает большой кудлатой головой — он удивлен и даже рассержен.— Когда я на мотоцикле, то шлем не надеваю — стесняет он меня. Уж если суждено разбиться вдребезги, то не как солдату, а как свободному человеку. Нет, не из страха я больше доверяю своим ногам — просто хочется отдохнуть от грохота, от смрада и от пылищи.
— Само собой...— соглашается Габриеле.— Каждая работа, пусть даже самая приятная, с течением времени надоедает. А когда такой жуткий грохот, пыль и вонища от бензина... Может, это вас обидит, но я не люблю технику. Охотно пользуюсь ее услугами, но не люблю.
— Вы не любите, а я ненавижу, товарищ Стропене.
Г Когда-то она меня ошарашила, даже напугала, я боялся ее, как какого-то загадочного чудища, растущего не по дням, а по часам, а теперь ненавижу. И охотно отказался бы от всех удобств, только бы не иметь с ней дела.
— О-ля-ля!— удивленная Габриеле хлопает в ладоши.— Механизатор, и такие речи!.. Вы занятный человек. Объясните же мне, неразумной, почему вы из всех профессий выбрали самую ненавистную?
Унте задумывается: на такой вопрос сразу и не ответишь.
— Так уж вышло. Вы же сами сказали: собирались сделать одно, а... вышли за хозяйственника.
— Я?— Габриеле натянуто улыбается, делает вид, что не поняла намека Унте, но вскоре поджимает губы, и в глазах вспыхивают искорки.— Откуда вам известно — может, тогда мой муж не был хозяйственником? Не слишком ли сурово и опрометчиво вы судите о тех, кого не знаете? Потом, разве он не может быть с хозяйственниками хозяйственником, а с женой — другим. Преданным, любящим. Не правда ли? Фу, какой вы неотесанный, товарищ Анта-нас, ничего не смыслите в отношениях между мужчиной и женщиной... Хозяйственник! Другая на моем месте рассердилась бы на вас.
— Гм, гм,— незлобиво мычит Унте, вглядываясь в какую-то точку поверх ее головы.
Габриеле криво усмехается. У нее больше нет никакого желания шутить, показывать свою женскую силу. Так вот он каков, этот Антанас Гиринис, ласково прозванный селянами Унте! Шагает рядом, как тень, и ему все равно, будто ты и не женщина вовсе. Улыбайся не улыбайся, намекай не намекай, все отскакивает от него, как горох от стенки. Пень! Такого если что и расшевелит, то только поллитра...
Со стороны деревни мчится мотоцикл. Все ближе и ближе. Уже можно различить и водителя — Робертаса Марму. Он сидит за рулем, разинув рот, напялив на глаза огромные защитные очки, насмешливый, презирающий всех. Промчался мимо, сверкнул молнией и скрылся, обдав Габриеле и Унте вонью. На заднем сиденье — Живиле Кукурите, знаменитая птичница, которую недавно Альбертас Гайлюс прозвал Венерой. Рот у нее до ушей, улыбается Унте и Габриеле, кокетливо машет им левой, а правой обнимает за талию банщика. («Смотрите, мол, и завидуйте! Как мне хорошо! Какая я счастливая!»)
— Эта встреча вам ни о чем не говорит? — ехидничает Габриеле, поймав косой взгляд Унте.
— О чем именно? — Унте морщит лоб, стараясь что-то выудить.— А-а!.. Глупейшее недоразумение!.. И все из-за этой водки треклятой. Несчастная девушка.
— Легкомысленная,— коротко клеймит председательша промчавшуюся Живиле.
— Марма — известная личность... К тому же он ей в папаши годится. Что-то не верится, чтобы она с ним...
— А ей-то что? Не разбирает... С фабрики к ней на птицеферму толпами...
— Развелись тут всякие, только смотри, чтоб беду не накликали...
— А вам-то чего расстраиваться? — не унимается Габриеле.— Мотылек на то и мотылек, летит на огонь, чтобы сгореть.
— Ну уж... ну уж...— бормочет Унте, вдруг задумавшись. Говори ему сейчас что хочешь, все равно ничего не услышит, все пропустит мимо ушей, в них ни слова не застрянет. Унте кивает, поддакивает, только бы не вспугнули его мысли. Да это, может, и не мысли, а какие-то отрывки, смесь красок и безымянных предметов, запрудивших сознание.
— Ваше подворье,— слышит он, будто спросонок, голос Габриеле.
— Прощайте,— бросает Унте, опомнившись.— Будьте здоровы!
— И вы... будьте.— Габриеле протягивает руку:— Было очень приятно.
— Извините, моя рука...— Унте растопыривает длинные, измазанные мазутом пальцы.
— Ничего, ничего,— частит она, сжимая своими белыми пухленькими пальчиками его пятерню.
— Раз ничего, то ничего,— Унте лениво пожимает плечами и сворачивает на подворье.
— Надеюсь, не последний раз...
— Гм...— хмыкает он. И уходит, даже не взглянув на председательшу, провожающую его взглядом до тех пор, пока он не скрывается за углом избы.
Унте останавливается возле веранды, запрокидывает голову и долго смотрит в синеву, кое-где запятнанную карликовыми белыми тучками. Обрывки мыслей, смесь каких-то картин и предметов отрывают его от земли и на невидимых крыльях уносят куда-то ввысь, в желанную и недосягаемую даль.
«Дети еще, видно, не вернулись из школы... Салюте на ферме... Борщ и мясо на плите... Поесть и скорее в кровать, потому что пополудни снова на трактор. И так до завтрашнего дня... до позднего завтрака завтрашнего дня». Ноги еще касаются земли, а мысли уже воспарили над ней. Унте жмурится, мотает головой, как пьяный: что это — не белые карликовые тучки в небесной сини, а сверкающий, переливающийся всеми цветами радуги прибой в бесконечном морском просторе. Какое диво! Какое диво! Не нужны тебе ни билет, ни виза, все видишь: и бурное волненье океана, и затерявшиеся там острова, и корабли, которые, может, через час-другой навеки поглотит пучина...
Где-то в сарае остервенело кудахчет курица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— И все-таки выбрали хозяйственника,— ехидно замечает Унте.
Габриеле снисходительно улыбается:
— Разве с вами так не бывает: собирались сделать одно, а вышло по-другому?
— У меня всегда по-другому...
— Вот видите,— вздыхает Габриеле, исподлобья поглядывая на Унте.— Оба мы неудачники.
Унте что-то бормочет себе под нос и ускоряет шаг. Идет и разглядывает раскинувшуюся вдали деревню, где особенно выделяется двухэтажное здание школы: красное, со сверкающей на солнце жестяной крышей, возвышающейся над вереницей колхозных домиков.
«Что это вам в поле понадобилось так далеко от дома?»— подмывает спросить у Габриеле, но она, как бы желая насытить его любопытство, сама начинает разговор:
— Почему вы пешком? Как ни крути, версты две будет, не меньше.
— Целых три,— уточняет Унте, и Стропене почему-то кажется, что он подтрунивает над ней.— Будь вдвое больше, я лучше на своих двоих, чем на мотоцикле. Но не всегда время есть.
— Да, мотоцикл — ненадежное средство сообщения. Недаром говорят: купил мотоцикл, заказывай гроб.
— Нет, я не поэтому, товарищ Стропене.— Унте вдруг поворачивается к Габриеле, мотает большой кудлатой головой — он удивлен и даже рассержен.— Когда я на мотоцикле, то шлем не надеваю — стесняет он меня. Уж если суждено разбиться вдребезги, то не как солдату, а как свободному человеку. Нет, не из страха я больше доверяю своим ногам — просто хочется отдохнуть от грохота, от смрада и от пылищи.
— Само собой...— соглашается Габриеле.— Каждая работа, пусть даже самая приятная, с течением времени надоедает. А когда такой жуткий грохот, пыль и вонища от бензина... Может, это вас обидит, но я не люблю технику. Охотно пользуюсь ее услугами, но не люблю.
— Вы не любите, а я ненавижу, товарищ Стропене.
Г Когда-то она меня ошарашила, даже напугала, я боялся ее, как какого-то загадочного чудища, растущего не по дням, а по часам, а теперь ненавижу. И охотно отказался бы от всех удобств, только бы не иметь с ней дела.
— О-ля-ля!— удивленная Габриеле хлопает в ладоши.— Механизатор, и такие речи!.. Вы занятный человек. Объясните же мне, неразумной, почему вы из всех профессий выбрали самую ненавистную?
Унте задумывается: на такой вопрос сразу и не ответишь.
— Так уж вышло. Вы же сами сказали: собирались сделать одно, а... вышли за хозяйственника.
— Я?— Габриеле натянуто улыбается, делает вид, что не поняла намека Унте, но вскоре поджимает губы, и в глазах вспыхивают искорки.— Откуда вам известно — может, тогда мой муж не был хозяйственником? Не слишком ли сурово и опрометчиво вы судите о тех, кого не знаете? Потом, разве он не может быть с хозяйственниками хозяйственником, а с женой — другим. Преданным, любящим. Не правда ли? Фу, какой вы неотесанный, товарищ Анта-нас, ничего не смыслите в отношениях между мужчиной и женщиной... Хозяйственник! Другая на моем месте рассердилась бы на вас.
— Гм, гм,— незлобиво мычит Унте, вглядываясь в какую-то точку поверх ее головы.
Габриеле криво усмехается. У нее больше нет никакого желания шутить, показывать свою женскую силу. Так вот он каков, этот Антанас Гиринис, ласково прозванный селянами Унте! Шагает рядом, как тень, и ему все равно, будто ты и не женщина вовсе. Улыбайся не улыбайся, намекай не намекай, все отскакивает от него, как горох от стенки. Пень! Такого если что и расшевелит, то только поллитра...
Со стороны деревни мчится мотоцикл. Все ближе и ближе. Уже можно различить и водителя — Робертаса Марму. Он сидит за рулем, разинув рот, напялив на глаза огромные защитные очки, насмешливый, презирающий всех. Промчался мимо, сверкнул молнией и скрылся, обдав Габриеле и Унте вонью. На заднем сиденье — Живиле Кукурите, знаменитая птичница, которую недавно Альбертас Гайлюс прозвал Венерой. Рот у нее до ушей, улыбается Унте и Габриеле, кокетливо машет им левой, а правой обнимает за талию банщика. («Смотрите, мол, и завидуйте! Как мне хорошо! Какая я счастливая!»)
— Эта встреча вам ни о чем не говорит? — ехидничает Габриеле, поймав косой взгляд Унте.
— О чем именно? — Унте морщит лоб, стараясь что-то выудить.— А-а!.. Глупейшее недоразумение!.. И все из-за этой водки треклятой. Несчастная девушка.
— Легкомысленная,— коротко клеймит председательша промчавшуюся Живиле.
— Марма — известная личность... К тому же он ей в папаши годится. Что-то не верится, чтобы она с ним...
— А ей-то что? Не разбирает... С фабрики к ней на птицеферму толпами...
— Развелись тут всякие, только смотри, чтоб беду не накликали...
— А вам-то чего расстраиваться? — не унимается Габриеле.— Мотылек на то и мотылек, летит на огонь, чтобы сгореть.
— Ну уж... ну уж...— бормочет Унте, вдруг задумавшись. Говори ему сейчас что хочешь, все равно ничего не услышит, все пропустит мимо ушей, в них ни слова не застрянет. Унте кивает, поддакивает, только бы не вспугнули его мысли. Да это, может, и не мысли, а какие-то отрывки, смесь красок и безымянных предметов, запрудивших сознание.
— Ваше подворье,— слышит он, будто спросонок, голос Габриеле.
— Прощайте,— бросает Унте, опомнившись.— Будьте здоровы!
— И вы... будьте.— Габриеле протягивает руку:— Было очень приятно.
— Извините, моя рука...— Унте растопыривает длинные, измазанные мазутом пальцы.
— Ничего, ничего,— частит она, сжимая своими белыми пухленькими пальчиками его пятерню.
— Раз ничего, то ничего,— Унте лениво пожимает плечами и сворачивает на подворье.
— Надеюсь, не последний раз...
— Гм...— хмыкает он. И уходит, даже не взглянув на председательшу, провожающую его взглядом до тех пор, пока он не скрывается за углом избы.
Унте останавливается возле веранды, запрокидывает голову и долго смотрит в синеву, кое-где запятнанную карликовыми белыми тучками. Обрывки мыслей, смесь каких-то картин и предметов отрывают его от земли и на невидимых крыльях уносят куда-то ввысь, в желанную и недосягаемую даль.
«Дети еще, видно, не вернулись из школы... Салюте на ферме... Борщ и мясо на плите... Поесть и скорее в кровать, потому что пополудни снова на трактор. И так до завтрашнего дня... до позднего завтрака завтрашнего дня». Ноги еще касаются земли, а мысли уже воспарили над ней. Унте жмурится, мотает головой, как пьяный: что это — не белые карликовые тучки в небесной сини, а сверкающий, переливающийся всеми цветами радуги прибой в бесконечном морском просторе. Какое диво! Какое диво! Не нужны тебе ни билет, ни виза, все видишь: и бурное волненье океана, и затерявшиеся там острова, и корабли, которые, может, через час-другой навеки поглотит пучина...
Где-то в сарае остервенело кудахчет курица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150