В моем районе, в Дзукии, был такой случай. Самодеятельные артисты одного колхоза в виде премии получили полный набор инструментов духового оркестра. Шли годы, музыканты разъехались кто куда, трубы ржавели. И вот совсем недавно оркестр был создан заново, но играть ему не на чем... Дело в том, что один из бывших музыкантов приспособил все трубы... для гонки сивухи.
— А что здесь, простите, трагического?
— Я этот факт привел в одном из своих выступлений и всем отравил праздничное настроение. Меня за это по головке не погладили.
Юргита расхохоталась.
— Здорово заливаете! А еще говорите — не хохмач.
За столиком стало веселей. Даниелюс обмяк, почувствовал себя раскованным и принялся рассказывать о своем житье-бытье, о себе, о Ефимье. Правда, о себе он вначале говорил в третьем лице: дескать, у него был друг, друг легкомысленно женился на нелюбимой женщине, он давно развелся бы, если б не дети. Однако Юргита смотрела на него пронзительно-пристально, красивые губы кривила недоверчивая улыбка, Даниелюс краснел, путался, пока не признался: друг этот — он сам, это не чужая, а его собственная история.
— Я поняла, — ласково промолвила она с той же улыбкой.— Как ни стараетесь, враль все равно из вас никудышный. Есть люди, которые способны на многое, но вот простые вещи им никак не даются, хоть убей.
— Простите,— пробормотал Даниелюс, сжимая ее хрупкую руку, покоившуюся на столике рядом с тарелкой.— Я не потому, что вам не доверяю. А потому, что за себя стыдно...
— Таких браков, как ваш, несметное количество. Никт* не застрахован от неудач и ошибок. И я этих людей не осуждаю, я им сочувствую.
— Стало быть, вы и меня...— Даниелюс поднял глаз; и встретился с сочувственным взглядом Юргиты.
— Если я когда-нибудь выйду замуж, то при одном условии...— Она помолчала и добавила: — Мы оба должны любить друг друга.— И сжала кулачок, трепыхавшийся в руке Даниелюса, как плененная пташка.— Любовь, только любовь, и ничего другого — вот в чем залог счастья. Счастья одного, счастья двоих, счастья целого государства...
— Любовь... Конечно... Бывает так, что иногда молодые люди иллюзию любви принимают за настоящую любовь.— Даниелюс наклонился к Юргите.— Но я ее не любил... свою жену. И теперь должен всю жизнь расплачиваться. Равнодушие к собственной судьбе еще не освобождает от ответственности за будущее другого.
— Разве та женщина думала о вашей судьбе? По-моему, обе стороны должны чувствовать одинаковую ответственность,— заметила Юргита.
— Легче всего, конечно, во всем обвинять другую сторону. Зачем, мол, обнадежил ее? Зачем таким мягкотелым был и так далее и тому подобное... Как это ни парадоксально, но порой на собственной шкуре убеждаешься в простой истине: не делай добра, не увидишь и зла... Да, да, доброта порой порождает и зло. Прояви я твердость, может, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Но куда там! Теперь же получается так: она соблазненная и обманутая, а ты подлец!.. Как сейчас помню: сидела в коридоре на чемоданах и рыдала навзрыд. Теперь, по прошествии стольких лет, оглядываешься назад и не веришь, что это было не с кем-нибудь, а с тобой. И эти слова, и эта женитьба, и эти слезы... Оглянешься на прошлое, и давай жалеть и кусать локти...
— Почему же вы друг друга не любили?— тихо прошептала Юргита, подняв бокал с шампанским.
— «Не любили» не то слово,— хмуро ответил Даниелюс.
— Страшно жить без любви... детей народить... Страшно!
— Да уж не позавидуешь. Хорошо еще, работа спасает. Работаешь как вол, стараешься для людей... И в этом — одно утешение.
— Утешение?— усомнилась Юргита, обращаясь не столько к нему, сколько к самой себе.— Работа — необходимость. Но для полноты жизни ее, согласитесь, маловато. Мне всегда казались неискренними те, кто уверял: «У меня любимая работа, я счастлив». Они либо врут, желая оправдать свою ограниченность, либо сами ничтожества...
Даниелюс обиженно глянул на Юргиту:
— Я не вру. Может, я кое-кому и кажусь ничтожеством, но работа для меня превыше всего. Работа и мечта. Вы только не смейтесь... Я даже стишки пописываю. Для своего удовольствия.
— Ну вот видите! Говорили только что — работа превыше всего, а без стихов жить не можете,— сверкнула глазами Юргита, словно услышала величайшую новость.— Секретарь райкома — и поэт... Редкое, прямо скажем, сочетание.
— Какой из меня поэт? Я же сказал: пописываю.
Слово за слово, и разговор зашел о литературе, о живописи, музыке и других искусствах. Весь вечер, соглашаясь и споря, они чувствовали какую-то незримую, но крепкую связь, основанную на взаимном доверии и искренности. Юргита, как всегда, была весела, словоохотлива, хотя изредка игривая улыбка угасала, взгляд застывал и в глубине черных глаз мелькала тень какой-то печали.
— Вы чем-то расстроены, Юргита?
Она вздрогнула при его словах, но быстро взяла себя в руки.
— С чего вы взяли?
— Мне так показалось. Простите... Вы привыкли действовать, а в санатории не развернешься. Процедуры, столовая, процедуры.
Юргита помолчала, улыбнулась печально и, словно прося прощения, взглядом объяснила: не могу же я все выложить вам, любезный...
— Видите ли,— сказала она после паузы,— сюда приезжают не только те, кто лечит телесные недуги... Ноябрь — самый жуткий месяц для меня. Голые деревья, жухлая трава. Ветер, дождь, слякоть... Солнце изредка выглянет из-за туч и тут же спрячется. Да если и выглянет, то скорбно, несмело. Месяц смерти. Удобное время для того, чтобы похоронить то, что умерло в нас или захирело при всей видимости жизни. Простите... Давайте лучше говорить о чем-нибудь другом.
III
На другой день Даниелюс уехал. Юргита стояла в скверике санатория и улыбалась. Весело, бойко: счастливого мол, пути!
Но взгляд был печальный. Он всю дорогу сетовал на то, что, устыдившись водителя, не подошел к Юргите и не попрощался как следует, хотя простились они еще вчера, когда вернулись из ресторана. «Все-таки я большой трус,— ругал себя Даниелюс— Только бы обо мне ничего не подумали... Странно, в жизни бывают такие минуты, когда самого себя не узнаешь».
В таком раздражении он приехал домой — нервный, хмурый.
Фима пошутила:
— Ходишь кислый какой-то... как в воду опущенный. Не завел ли ты в санатории какую-нибудь красоточку?
— Завел. Но у моей красоточки, видно, другой,— то ли в шутку, то ли всерьез ответил он, сказав почти правду.
С Ефимьей и раньше было нелегко. А теперь стало еще тяжелей. Однажды он поймал себя на стыдной и нелепой мысли: что, если вдруг что-то случится с ней и он останется вдовцом? При этом он явственно представил себе ее застывшее лицо, услышал, как заколачивают крышку гроба. Представил свою квартиру —свободную, просторную, в которой легко дышится..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— А что здесь, простите, трагического?
— Я этот факт привел в одном из своих выступлений и всем отравил праздничное настроение. Меня за это по головке не погладили.
Юргита расхохоталась.
— Здорово заливаете! А еще говорите — не хохмач.
За столиком стало веселей. Даниелюс обмяк, почувствовал себя раскованным и принялся рассказывать о своем житье-бытье, о себе, о Ефимье. Правда, о себе он вначале говорил в третьем лице: дескать, у него был друг, друг легкомысленно женился на нелюбимой женщине, он давно развелся бы, если б не дети. Однако Юргита смотрела на него пронзительно-пристально, красивые губы кривила недоверчивая улыбка, Даниелюс краснел, путался, пока не признался: друг этот — он сам, это не чужая, а его собственная история.
— Я поняла, — ласково промолвила она с той же улыбкой.— Как ни стараетесь, враль все равно из вас никудышный. Есть люди, которые способны на многое, но вот простые вещи им никак не даются, хоть убей.
— Простите,— пробормотал Даниелюс, сжимая ее хрупкую руку, покоившуюся на столике рядом с тарелкой.— Я не потому, что вам не доверяю. А потому, что за себя стыдно...
— Таких браков, как ваш, несметное количество. Никт* не застрахован от неудач и ошибок. И я этих людей не осуждаю, я им сочувствую.
— Стало быть, вы и меня...— Даниелюс поднял глаз; и встретился с сочувственным взглядом Юргиты.
— Если я когда-нибудь выйду замуж, то при одном условии...— Она помолчала и добавила: — Мы оба должны любить друг друга.— И сжала кулачок, трепыхавшийся в руке Даниелюса, как плененная пташка.— Любовь, только любовь, и ничего другого — вот в чем залог счастья. Счастья одного, счастья двоих, счастья целого государства...
— Любовь... Конечно... Бывает так, что иногда молодые люди иллюзию любви принимают за настоящую любовь.— Даниелюс наклонился к Юргите.— Но я ее не любил... свою жену. И теперь должен всю жизнь расплачиваться. Равнодушие к собственной судьбе еще не освобождает от ответственности за будущее другого.
— Разве та женщина думала о вашей судьбе? По-моему, обе стороны должны чувствовать одинаковую ответственность,— заметила Юргита.
— Легче всего, конечно, во всем обвинять другую сторону. Зачем, мол, обнадежил ее? Зачем таким мягкотелым был и так далее и тому подобное... Как это ни парадоксально, но порой на собственной шкуре убеждаешься в простой истине: не делай добра, не увидишь и зла... Да, да, доброта порой порождает и зло. Прояви я твердость, может, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Но куда там! Теперь же получается так: она соблазненная и обманутая, а ты подлец!.. Как сейчас помню: сидела в коридоре на чемоданах и рыдала навзрыд. Теперь, по прошествии стольких лет, оглядываешься назад и не веришь, что это было не с кем-нибудь, а с тобой. И эти слова, и эта женитьба, и эти слезы... Оглянешься на прошлое, и давай жалеть и кусать локти...
— Почему же вы друг друга не любили?— тихо прошептала Юргита, подняв бокал с шампанским.
— «Не любили» не то слово,— хмуро ответил Даниелюс.
— Страшно жить без любви... детей народить... Страшно!
— Да уж не позавидуешь. Хорошо еще, работа спасает. Работаешь как вол, стараешься для людей... И в этом — одно утешение.
— Утешение?— усомнилась Юргита, обращаясь не столько к нему, сколько к самой себе.— Работа — необходимость. Но для полноты жизни ее, согласитесь, маловато. Мне всегда казались неискренними те, кто уверял: «У меня любимая работа, я счастлив». Они либо врут, желая оправдать свою ограниченность, либо сами ничтожества...
Даниелюс обиженно глянул на Юргиту:
— Я не вру. Может, я кое-кому и кажусь ничтожеством, но работа для меня превыше всего. Работа и мечта. Вы только не смейтесь... Я даже стишки пописываю. Для своего удовольствия.
— Ну вот видите! Говорили только что — работа превыше всего, а без стихов жить не можете,— сверкнула глазами Юргита, словно услышала величайшую новость.— Секретарь райкома — и поэт... Редкое, прямо скажем, сочетание.
— Какой из меня поэт? Я же сказал: пописываю.
Слово за слово, и разговор зашел о литературе, о живописи, музыке и других искусствах. Весь вечер, соглашаясь и споря, они чувствовали какую-то незримую, но крепкую связь, основанную на взаимном доверии и искренности. Юргита, как всегда, была весела, словоохотлива, хотя изредка игривая улыбка угасала, взгляд застывал и в глубине черных глаз мелькала тень какой-то печали.
— Вы чем-то расстроены, Юргита?
Она вздрогнула при его словах, но быстро взяла себя в руки.
— С чего вы взяли?
— Мне так показалось. Простите... Вы привыкли действовать, а в санатории не развернешься. Процедуры, столовая, процедуры.
Юргита помолчала, улыбнулась печально и, словно прося прощения, взглядом объяснила: не могу же я все выложить вам, любезный...
— Видите ли,— сказала она после паузы,— сюда приезжают не только те, кто лечит телесные недуги... Ноябрь — самый жуткий месяц для меня. Голые деревья, жухлая трава. Ветер, дождь, слякоть... Солнце изредка выглянет из-за туч и тут же спрячется. Да если и выглянет, то скорбно, несмело. Месяц смерти. Удобное время для того, чтобы похоронить то, что умерло в нас или захирело при всей видимости жизни. Простите... Давайте лучше говорить о чем-нибудь другом.
III
На другой день Даниелюс уехал. Юргита стояла в скверике санатория и улыбалась. Весело, бойко: счастливого мол, пути!
Но взгляд был печальный. Он всю дорогу сетовал на то, что, устыдившись водителя, не подошел к Юргите и не попрощался как следует, хотя простились они еще вчера, когда вернулись из ресторана. «Все-таки я большой трус,— ругал себя Даниелюс— Только бы обо мне ничего не подумали... Странно, в жизни бывают такие минуты, когда самого себя не узнаешь».
В таком раздражении он приехал домой — нервный, хмурый.
Фима пошутила:
— Ходишь кислый какой-то... как в воду опущенный. Не завел ли ты в санатории какую-нибудь красоточку?
— Завел. Но у моей красоточки, видно, другой,— то ли в шутку, то ли всерьез ответил он, сказав почти правду.
С Ефимьей и раньше было нелегко. А теперь стало еще тяжелей. Однажды он поймал себя на стыдной и нелепой мысли: что, если вдруг что-то случится с ней и он останется вдовцом? При этом он явственно представил себе ее застывшее лицо, услышал, как заколачивают крышку гроба. Представил свою квартиру —свободную, просторную, в которой легко дышится..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150