..— Бутгинас замолкает на минутку, не отваживаясь продолжать.— Ты не думай, хлеб председателя сельсовета нелегкий. Особенно когда во главе колхоза такой, как Стропус.
— Топор!— цедит сквозь зубы Унте.— Носится с этими животноводческими комплексами, а на строительство Дома культуры ему наплевать.
— Хочет выше всех в республике взлететь. Герой Труда ему снится. А за культурную деятельность золотую звездочку так просто не дадут. Цифры и проценты требуются. Показатели! Мясо, молоко, зерно — вот где величайшие ценности с точки зрения материалиста.
— Здорово загнул. Может, у тебя и насчет памятника Жгутасу-Жентулису просветление в голове?
— Насчет памятника мне давно все ясно, сам все знаешь. Скоро тридцать лет, как наш земляк геройски погиб. До годовщины памятник должен стоять.
— Не понимаю я тебя, Ляонас.— Унте подскакивает, снова садится, безжалостно скрипя креслом.— Ты что, со Стропусом в одну дудку дуешь?
— И твой брат Даниелюс, секретарь, того же мнения.
— Мой брат! Откуда ты знаешь, может, он того же мнения, потому что должность велит?
— Да и я на кое-какой должности.
— Чинодралы! А где же ваши головы?
— Я согласен с твоим братом. Если человек погибает за других, то заслуживает всяческого уважения,— спокойным, ровным голосом произносит Бутгинас, как будто доклад читает.— Жгутас-Жентулис защищался до последнего патрона, уложил нескольких гранатами и взорвал себя, когда на него три дюжих лесовика поперли. Всех в одной куче мертвыми нашли. Ты уж, Унте, не сердись, но политик из тебя никудышный, лучше попридержи язык за зубами, если не очень разбираешься.
Унте сердито кусает губы, медленно поднимается с кресла. Быть грозе, неважно, что их водой не разольешь, как Салюте говорит; это так, но бывает, спорят часы напролет — и никакого согласия. Да взять хотя бы памятник Жгутасу-Жентулису; он для них как та неприступная гора, им бы обойти ее, если не желают друг с другом насмерть
рассориться. Или строительство фабрики, к которому Бут-гинас, не соглашаясь с Унте, относится довольно трезво. Но Унте никто никогда не заставит идти в обход. Только прямо, только вперед, даже если придется шею свернуть! И пусть Ляонас не встает правде поперек дороги!..
Но Ляонас Бутгинас сегодня, как назло, настроен иначе — спорить не желает. Хлоп муху! Хлоп другую! Щелчок — и с ладони наземь летит расплющенное насекомое. Вроде бы неподходящее занятие для предсельсовета.
— Знаешь,— говорит Унте, выложив все, что думает, и отчаявшись дождаться от Бутгинаса хоть какого-нибудь ответа,— когда поставите памятник, будет за что спрятаться, ежели, скажем, приспичит.
Ляонас Бутгинас спокойно проглатывает и эту пилюлю. А может, не расслышал? Нет, расслышал, даже вяло улыбнулся, хотя по выражению лица видно, что мысли его заняты другим. Уж очень он замкнутый человек. Ежели повнимательней присмотреться, то и он, друг, уже не такой, как прежде. Мешки под глазами вроде бы больше стали, морщины по обе стороны мясистого носа удлинились, да и румянец на щеках, от которых всегда веяло здоровьем и на которых всегда бойко цвела улыбка, и тот потускнел.
— Может, тебе нездоровится?— спрашивает Унте, недовольный затянувшимся молчанием и мушиной охотой.
— С чего это ты взял? Неужто у меня на роже написано?
— Не написано, но ты какой-то не такой, как раньше... Бутгинас делает усилие и поднимает глаза на Унте:
— Не такой, говоришь? Все мы не такие. Годы...
— Ври, сколько влезет.— Унте встает, мерит шагами тесную каморку.— Может быть, и годы, но люди другое говорят. От соседей ничего не утаишь. Как ни закрывай окна, все равно слышно, как тарелки бьют.
— Чепуху городишь...— Ляонас Бутгинас с минуту медлит, не решаясь открыться, хотя знает, всеми порами чувствует: не удастся ему на сей раз сохранить тайну.— Никто не закрывает, никто не бьет... Только, видишь, она — Герой Труда, в прошлом депутат Верховного Совета, а я — предсельсовета. Вот и зазналась.
- Как же ей не зазнаться, ежели ты у нее под каблуком,— вставляет Унте, сочувственно глядя на своего. - С самого начала надо было вожжи в руках держать.
- Так только темнота деревенская рассуждает! — Бутпас спохватывается, что слишком громко говорит, и прикрывает окно.— Когда женщину любишь, и под каблуком у нее приятно. Когда веришь ей, уважаешь, она тебе тем же самым платит. Любовь, уважение друг к другу и составляют суть равенства мужчины и женщины. А не то, что женщина имеет право быть начальником любого управления, министром, парторгом, рыть траншеи для канализационных труб наравне с мужчинами. Представь себе, десять лет я служил Руте, как батрак, но не чувствовал себя им... Мыл посуду, жарил, варил, стирал пеленки. Она — на собрания, на съезды, на сессии, в президиумы, на трибуны, а я с коровой вожусь, со свиньями, верчусь на кухне в фартуке. Но не жалуюсь: счастливые это были годы. Я гордился, что ее всюду приглашают, уважают, превозносят, склоняют в печати, я видел ее счастливой в лучах славы, и это было для меня лучшей наградой. А теперь... Эх, и говорить стыдно...
— Почему стыдно?— не может взять в толк Унте.— Любовь прошла, что ли? А может, она тебя в дураках оставила, пока по всяким торжествам разъезжала? Подойди-ка поближе, дай пощупаю, велики ли твои рога.
— Мели, мели, если без этой молотьбы обойтись не можешь.— Бутгинас глубоко вздыхает, теперь он уже другим платком утирает струящийся по лицу пот.— Не понимаешь, что иногда женщине легче простить измену, если она искренне признает свою ошибку, чем ложь. Рута, по всей вероятности, не изменила мне, но верить ей я не могу В жизни порой бывает так: вдруг что-то выясняется, и у тебя с глаз как бы шоры спадают. Столько лет с человеком вместе прожил, а оказалось — не такой он, каким ты его представлял.
И Бутгинас медленно, порой до шепота понижая голос, рассказывает все, что прошлой весной услышал от Стропуса.
— И это все?— удивляется Унте.— Стропус оклеветал Руту от злости к тебе, а ты взял да поверил.
— Нет, нет!— качает головой Бутгинас— В том-то и дело, что это чистейшая правда. Весь год она мне душу жгла. Думал, переборю себя, забуду, и все пойдет по-прежнему. Куда там! Недавно поцапался я с Рутой и все ей выложил. А она, представь себе, даже не стала защищаться. Подумаешь, что тут, мол, особенного, несколько плохих коров заменили коровами получше. Улучшили, мол, рацион кормления и вообще создали, как говорится, более благоприятные условия... К тому же вместо нее, Руты, Стропус мог другую доярку выбрать и вознести ее на вершину славы... Я любил ее. Унте! Па, очень любил. Но если бы знал об
этой сделке со Стропусом, я бы вряд ли на ней женился. Я знаю, Рута и тогда больше других заслуживала того, чтобы ее выдвинули, у нее были самые лучшие показатели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— Топор!— цедит сквозь зубы Унте.— Носится с этими животноводческими комплексами, а на строительство Дома культуры ему наплевать.
— Хочет выше всех в республике взлететь. Герой Труда ему снится. А за культурную деятельность золотую звездочку так просто не дадут. Цифры и проценты требуются. Показатели! Мясо, молоко, зерно — вот где величайшие ценности с точки зрения материалиста.
— Здорово загнул. Может, у тебя и насчет памятника Жгутасу-Жентулису просветление в голове?
— Насчет памятника мне давно все ясно, сам все знаешь. Скоро тридцать лет, как наш земляк геройски погиб. До годовщины памятник должен стоять.
— Не понимаю я тебя, Ляонас.— Унте подскакивает, снова садится, безжалостно скрипя креслом.— Ты что, со Стропусом в одну дудку дуешь?
— И твой брат Даниелюс, секретарь, того же мнения.
— Мой брат! Откуда ты знаешь, может, он того же мнения, потому что должность велит?
— Да и я на кое-какой должности.
— Чинодралы! А где же ваши головы?
— Я согласен с твоим братом. Если человек погибает за других, то заслуживает всяческого уважения,— спокойным, ровным голосом произносит Бутгинас, как будто доклад читает.— Жгутас-Жентулис защищался до последнего патрона, уложил нескольких гранатами и взорвал себя, когда на него три дюжих лесовика поперли. Всех в одной куче мертвыми нашли. Ты уж, Унте, не сердись, но политик из тебя никудышный, лучше попридержи язык за зубами, если не очень разбираешься.
Унте сердито кусает губы, медленно поднимается с кресла. Быть грозе, неважно, что их водой не разольешь, как Салюте говорит; это так, но бывает, спорят часы напролет — и никакого согласия. Да взять хотя бы памятник Жгутасу-Жентулису; он для них как та неприступная гора, им бы обойти ее, если не желают друг с другом насмерть
рассориться. Или строительство фабрики, к которому Бут-гинас, не соглашаясь с Унте, относится довольно трезво. Но Унте никто никогда не заставит идти в обход. Только прямо, только вперед, даже если придется шею свернуть! И пусть Ляонас не встает правде поперек дороги!..
Но Ляонас Бутгинас сегодня, как назло, настроен иначе — спорить не желает. Хлоп муху! Хлоп другую! Щелчок — и с ладони наземь летит расплющенное насекомое. Вроде бы неподходящее занятие для предсельсовета.
— Знаешь,— говорит Унте, выложив все, что думает, и отчаявшись дождаться от Бутгинаса хоть какого-нибудь ответа,— когда поставите памятник, будет за что спрятаться, ежели, скажем, приспичит.
Ляонас Бутгинас спокойно проглатывает и эту пилюлю. А может, не расслышал? Нет, расслышал, даже вяло улыбнулся, хотя по выражению лица видно, что мысли его заняты другим. Уж очень он замкнутый человек. Ежели повнимательней присмотреться, то и он, друг, уже не такой, как прежде. Мешки под глазами вроде бы больше стали, морщины по обе стороны мясистого носа удлинились, да и румянец на щеках, от которых всегда веяло здоровьем и на которых всегда бойко цвела улыбка, и тот потускнел.
— Может, тебе нездоровится?— спрашивает Унте, недовольный затянувшимся молчанием и мушиной охотой.
— С чего это ты взял? Неужто у меня на роже написано?
— Не написано, но ты какой-то не такой, как раньше... Бутгинас делает усилие и поднимает глаза на Унте:
— Не такой, говоришь? Все мы не такие. Годы...
— Ври, сколько влезет.— Унте встает, мерит шагами тесную каморку.— Может быть, и годы, но люди другое говорят. От соседей ничего не утаишь. Как ни закрывай окна, все равно слышно, как тарелки бьют.
— Чепуху городишь...— Ляонас Бутгинас с минуту медлит, не решаясь открыться, хотя знает, всеми порами чувствует: не удастся ему на сей раз сохранить тайну.— Никто не закрывает, никто не бьет... Только, видишь, она — Герой Труда, в прошлом депутат Верховного Совета, а я — предсельсовета. Вот и зазналась.
- Как же ей не зазнаться, ежели ты у нее под каблуком,— вставляет Унте, сочувственно глядя на своего. - С самого начала надо было вожжи в руках держать.
- Так только темнота деревенская рассуждает! — Бутпас спохватывается, что слишком громко говорит, и прикрывает окно.— Когда женщину любишь, и под каблуком у нее приятно. Когда веришь ей, уважаешь, она тебе тем же самым платит. Любовь, уважение друг к другу и составляют суть равенства мужчины и женщины. А не то, что женщина имеет право быть начальником любого управления, министром, парторгом, рыть траншеи для канализационных труб наравне с мужчинами. Представь себе, десять лет я служил Руте, как батрак, но не чувствовал себя им... Мыл посуду, жарил, варил, стирал пеленки. Она — на собрания, на съезды, на сессии, в президиумы, на трибуны, а я с коровой вожусь, со свиньями, верчусь на кухне в фартуке. Но не жалуюсь: счастливые это были годы. Я гордился, что ее всюду приглашают, уважают, превозносят, склоняют в печати, я видел ее счастливой в лучах славы, и это было для меня лучшей наградой. А теперь... Эх, и говорить стыдно...
— Почему стыдно?— не может взять в толк Унте.— Любовь прошла, что ли? А может, она тебя в дураках оставила, пока по всяким торжествам разъезжала? Подойди-ка поближе, дай пощупаю, велики ли твои рога.
— Мели, мели, если без этой молотьбы обойтись не можешь.— Бутгинас глубоко вздыхает, теперь он уже другим платком утирает струящийся по лицу пот.— Не понимаешь, что иногда женщине легче простить измену, если она искренне признает свою ошибку, чем ложь. Рута, по всей вероятности, не изменила мне, но верить ей я не могу В жизни порой бывает так: вдруг что-то выясняется, и у тебя с глаз как бы шоры спадают. Столько лет с человеком вместе прожил, а оказалось — не такой он, каким ты его представлял.
И Бутгинас медленно, порой до шепота понижая голос, рассказывает все, что прошлой весной услышал от Стропуса.
— И это все?— удивляется Унте.— Стропус оклеветал Руту от злости к тебе, а ты взял да поверил.
— Нет, нет!— качает головой Бутгинас— В том-то и дело, что это чистейшая правда. Весь год она мне душу жгла. Думал, переборю себя, забуду, и все пойдет по-прежнему. Куда там! Недавно поцапался я с Рутой и все ей выложил. А она, представь себе, даже не стала защищаться. Подумаешь, что тут, мол, особенного, несколько плохих коров заменили коровами получше. Улучшили, мол, рацион кормления и вообще создали, как говорится, более благоприятные условия... К тому же вместо нее, Руты, Стропус мог другую доярку выбрать и вознести ее на вершину славы... Я любил ее. Унте! Па, очень любил. Но если бы знал об
этой сделке со Стропусом, я бы вряд ли на ней женился. Я знаю, Рута и тогда больше других заслуживала того, чтобы ее выдвинули, у нее были самые лучшие показатели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150