. «Господи, какой я негодяй, —пронзило его.— А мы еще диву даемся, как среди нас вырастают выродки, посягающие на своих близких, поднимающие на них руку?»
В канун Нового года он послал Юргите на адрес редакции поздравительную открытку. Вскоре он получил ответную: Юргита благодарила его за память и желала счастья в Новом году.
А время шло. Они обменивались новогодними открытками, в которых между строчек можно было прочесть: вспоминаю вас с удовольствием, как и удивительные дни в том жутком ноябре... Когда Даниелюс приезжал по делам в Вильнюс, его так и подмывало позвонить ей в редакцию, но он подавлял это желание, уверяя себя, что свидание с ней — чистое безумие, еще больше душу растравишь. Но однажды он все-таки не выдержал и набрал ее номер. Хриплый мужской голос ответил, что она уехала в командировку. А осенью они чуть ли не столкнулись на проспекте Ленина, в Вильнюсе. «Что, опять ирония судьбы?— с радостным удивлением подумал Даниелюс, встретившись ве-
чером с Юргитой в кафе, в Старом городе. Подумать только — четыреста тысяч жителей в Вильнюсе, а мы с тобой не разминулись! Два счастливых лотерейных билета из сотни тысяч пустых. Кто-то невидимой рукой перемешивает всех в этой огромной урне, а мы — надо же — находим друг друга...»
Опьяненный ее близостью, Даниелюс не спускал глаз с Юргиты, долго разглядывал в уютном сумраке кафе ее одежду, отметив про себя удачное сочетание черного и красного цвета, и ему казалось, будто они и не расставались никогда, будто сидят в курортном ресторане, потягивают шампанское и продолжают начатый разговор. Ничего не изменилось за прошедшие четыре года: он по-прежнему «тянул бодягу» с Фимой, а Юргита жила одна, без своего любимого, работавшего который год вдали от родины.
Когда они попрощались, Даниелюс долго стоял на тротуаре и с какой-то тревогой, смешанной с отчаяньем, глядел в ту сторону, где в толпе скрылась Юргита. «Как хорошо, что она живет на свете... Может, и не суждено ей стать моей, но все равно хорошо...»
— Вчера я тебя видел на улице с какой-то Кармен,— сказал назавтра Аполинарас Малдейкис, когда кончилось совещание.— Молодец! Зря в столице времени не теряешь...
Даниелюс нахохлился:
— Оставь свой цинизм! Это моя старая знакомая. Работает в республиканской газете. Человек известный...
— Корреспондентка? Ого! Ты, брат, не зеваешь,— похлопал его по плечу Малдейкис— Тиснет хвалебную статейку про твой район, вот тебе и прок.
— Как тебе совещание?— Даниелюсу не хотелось говорить о Юргите.
— Как всегда. Переливание из пустого в порожнее.
— А сам-то ты что с трибуны вещал? «Очень полезный обмен мнениями, координация идеологической работы...» Златоуст!
— Трибуны для того, брат, и существуют, чтобы с них пламенные речи произносить.
— Пламенные, но не лживые,— поддел его Даниелюс.
— Ты, брат, толком не знаешь: где кончается оптимизм и где начинается вранье.— Аполинарас беззаботно рассмеялся.— Пошли лучше в ресторан! Поужинаем, лясы, как все люди, поточим.
Даниелюс согласился. Аполинараса Малдейкиса он знал давно: вместе учились в Москве, а потом года два
в одном и том же районе работали — Даниелюс секретаре райкома, а Малдейкис председателем райисполкома. Со вершенно разные люди, ни в чем не похожие друг на друга они тем не менее ладили. Даниелюсу нравилась организо ванно.сть Малдейкиса, его способность найти выход в самых щекотливых ситуациях, его ровный и жизнерадостный характер. Правда, решения его не всегда были лучшими. Даниелюс, в отличие от него, ломал голову в поисках самых оптимальных и ужасно огорчался, когда, не найдя их, вынужден был поступаться своими убеждениями. Поверхностность Малдейкиса он решительно отвергал, но не отрицал, что работать с ним легко, несмотря на его прагматизм, который Малдейкис не считал пороком, постоянно подчеркивая, что величайший тормоз в деятельности партийного работника — идеализм.
— Такая обстановка мне по душе,— сказал Малдейкис, когда они устроились в ресторане аэропорта.— Простор, свобода, не накурено, дым коромыслом не висит. За стеной лайнеры гудят. Особенно ревут при посадке... Никто не гарантирован от того, что не врежутся в землю. А мы с тобой сидим за столиком в целости и сохранности, набиваем брюхо, водочку попиваем. Ну чем не жизнь?
— Тебе позавидовать можно: всегда весел, всегда доволен, не морочишь себе голову,— выпалил Даниелюс, окидывая Аполинараса добродушно-насмешливым взглядом.— Скажу тебе откровенно: я не в восторге от таких, как ты, но посидеть с вашим братом приятно... отдохнуть, расслабиться...
Аполинарас слушал и, счастливый, улыбался пухлыми чувственными губами, поглаживая белыми мягкими пальцами каштановые кудри, не вязавшиеся с его пунцовым лицом.
— Другой на моем месте смертельно обиделся бы,— притворился серьезным Малдейкис, но глаза его светились спокойно и незлобиво.— Я тебе прощаю. Как старому другу. Кроме того, мне неохота портить себе настроение. Сегодня и без того трудный денек.
— Да. Пять часов просидели... Хорошо еще, журнал с собой прихватил.
— Ты меня не понял,— Аполинарас скороговоркой сообщил официанту, чего они желают.— Когда бывает скучно, я начинаю думать о рыбалке. Но сегодня не до этого... Представляешь, после отчетно-выборной меня собираются перевести в другой район. А я так привык к своему, кое-что для него сделал, и вот тебе: в какую-то Лаукуву...
В Лаукуву?— оживился Даниелюс— Это же м родина.
— От этого сие задрипанное захолустье...
— Почему захолустье? Есть отличное шоссе. И железнодорожный узел... Район, брат, серьезный.
— Отсталый.
— Вытянешь!
Аполинарас, все еще лучась радостью, для приличия вздохнул.
— Поэтому меня туда и переводят. Ну и житуха!.. Обжился в одной избе, а тебя тут же в другую суют. В чужом дерьме копаться...
— А я бы только обрадовался, если бы меня перевели в Епушотас, хотя район, по правде говоря, никудышный,— сказал Даниелюс— Хороша дзукийская земля, а своя лучше. Тянет, и ничего не попишешь.
— По-моему, не видать тебе родного края как своих ушей. Может, только гостевать приедешь. И с песчаной Дзукией придется распрощаться,— Аполинарас загадочно понизил голос— Ты наверху на хорошем счету... Увидишь, в один прекрасный день тебя возьмут в аппарат. Об этом уж и слухи ходят.
— Смотри-ка, даже в аппарат. Как же так — до тебя слухи дошли, а я ни-ни?— удивился Даниелюс
— Да так оно, брат, так: жена обманывает мужа, а он про ее измену последним узнает,— отрезал Малдейкис, поднимая рюмку.— За твои успехи!
— И за твои, Аполинарас!
Завтра в это же время я буду дома, думал Даниелюс, краем уха прислушиваясь к скороговорке Малдейкиса. Как только приеду, Фима спросит: как совещание?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
В канун Нового года он послал Юргите на адрес редакции поздравительную открытку. Вскоре он получил ответную: Юргита благодарила его за память и желала счастья в Новом году.
А время шло. Они обменивались новогодними открытками, в которых между строчек можно было прочесть: вспоминаю вас с удовольствием, как и удивительные дни в том жутком ноябре... Когда Даниелюс приезжал по делам в Вильнюс, его так и подмывало позвонить ей в редакцию, но он подавлял это желание, уверяя себя, что свидание с ней — чистое безумие, еще больше душу растравишь. Но однажды он все-таки не выдержал и набрал ее номер. Хриплый мужской голос ответил, что она уехала в командировку. А осенью они чуть ли не столкнулись на проспекте Ленина, в Вильнюсе. «Что, опять ирония судьбы?— с радостным удивлением подумал Даниелюс, встретившись ве-
чером с Юргитой в кафе, в Старом городе. Подумать только — четыреста тысяч жителей в Вильнюсе, а мы с тобой не разминулись! Два счастливых лотерейных билета из сотни тысяч пустых. Кто-то невидимой рукой перемешивает всех в этой огромной урне, а мы — надо же — находим друг друга...»
Опьяненный ее близостью, Даниелюс не спускал глаз с Юргиты, долго разглядывал в уютном сумраке кафе ее одежду, отметив про себя удачное сочетание черного и красного цвета, и ему казалось, будто они и не расставались никогда, будто сидят в курортном ресторане, потягивают шампанское и продолжают начатый разговор. Ничего не изменилось за прошедшие четыре года: он по-прежнему «тянул бодягу» с Фимой, а Юргита жила одна, без своего любимого, работавшего который год вдали от родины.
Когда они попрощались, Даниелюс долго стоял на тротуаре и с какой-то тревогой, смешанной с отчаяньем, глядел в ту сторону, где в толпе скрылась Юргита. «Как хорошо, что она живет на свете... Может, и не суждено ей стать моей, но все равно хорошо...»
— Вчера я тебя видел на улице с какой-то Кармен,— сказал назавтра Аполинарас Малдейкис, когда кончилось совещание.— Молодец! Зря в столице времени не теряешь...
Даниелюс нахохлился:
— Оставь свой цинизм! Это моя старая знакомая. Работает в республиканской газете. Человек известный...
— Корреспондентка? Ого! Ты, брат, не зеваешь,— похлопал его по плечу Малдейкис— Тиснет хвалебную статейку про твой район, вот тебе и прок.
— Как тебе совещание?— Даниелюсу не хотелось говорить о Юргите.
— Как всегда. Переливание из пустого в порожнее.
— А сам-то ты что с трибуны вещал? «Очень полезный обмен мнениями, координация идеологической работы...» Златоуст!
— Трибуны для того, брат, и существуют, чтобы с них пламенные речи произносить.
— Пламенные, но не лживые,— поддел его Даниелюс.
— Ты, брат, толком не знаешь: где кончается оптимизм и где начинается вранье.— Аполинарас беззаботно рассмеялся.— Пошли лучше в ресторан! Поужинаем, лясы, как все люди, поточим.
Даниелюс согласился. Аполинараса Малдейкиса он знал давно: вместе учились в Москве, а потом года два
в одном и том же районе работали — Даниелюс секретаре райкома, а Малдейкис председателем райисполкома. Со вершенно разные люди, ни в чем не похожие друг на друга они тем не менее ладили. Даниелюсу нравилась организо ванно.сть Малдейкиса, его способность найти выход в самых щекотливых ситуациях, его ровный и жизнерадостный характер. Правда, решения его не всегда были лучшими. Даниелюс, в отличие от него, ломал голову в поисках самых оптимальных и ужасно огорчался, когда, не найдя их, вынужден был поступаться своими убеждениями. Поверхностность Малдейкиса он решительно отвергал, но не отрицал, что работать с ним легко, несмотря на его прагматизм, который Малдейкис не считал пороком, постоянно подчеркивая, что величайший тормоз в деятельности партийного работника — идеализм.
— Такая обстановка мне по душе,— сказал Малдейкис, когда они устроились в ресторане аэропорта.— Простор, свобода, не накурено, дым коромыслом не висит. За стеной лайнеры гудят. Особенно ревут при посадке... Никто не гарантирован от того, что не врежутся в землю. А мы с тобой сидим за столиком в целости и сохранности, набиваем брюхо, водочку попиваем. Ну чем не жизнь?
— Тебе позавидовать можно: всегда весел, всегда доволен, не морочишь себе голову,— выпалил Даниелюс, окидывая Аполинараса добродушно-насмешливым взглядом.— Скажу тебе откровенно: я не в восторге от таких, как ты, но посидеть с вашим братом приятно... отдохнуть, расслабиться...
Аполинарас слушал и, счастливый, улыбался пухлыми чувственными губами, поглаживая белыми мягкими пальцами каштановые кудри, не вязавшиеся с его пунцовым лицом.
— Другой на моем месте смертельно обиделся бы,— притворился серьезным Малдейкис, но глаза его светились спокойно и незлобиво.— Я тебе прощаю. Как старому другу. Кроме того, мне неохота портить себе настроение. Сегодня и без того трудный денек.
— Да. Пять часов просидели... Хорошо еще, журнал с собой прихватил.
— Ты меня не понял,— Аполинарас скороговоркой сообщил официанту, чего они желают.— Когда бывает скучно, я начинаю думать о рыбалке. Но сегодня не до этого... Представляешь, после отчетно-выборной меня собираются перевести в другой район. А я так привык к своему, кое-что для него сделал, и вот тебе: в какую-то Лаукуву...
В Лаукуву?— оживился Даниелюс— Это же м родина.
— От этого сие задрипанное захолустье...
— Почему захолустье? Есть отличное шоссе. И железнодорожный узел... Район, брат, серьезный.
— Отсталый.
— Вытянешь!
Аполинарас, все еще лучась радостью, для приличия вздохнул.
— Поэтому меня туда и переводят. Ну и житуха!.. Обжился в одной избе, а тебя тут же в другую суют. В чужом дерьме копаться...
— А я бы только обрадовался, если бы меня перевели в Епушотас, хотя район, по правде говоря, никудышный,— сказал Даниелюс— Хороша дзукийская земля, а своя лучше. Тянет, и ничего не попишешь.
— По-моему, не видать тебе родного края как своих ушей. Может, только гостевать приедешь. И с песчаной Дзукией придется распрощаться,— Аполинарас загадочно понизил голос— Ты наверху на хорошем счету... Увидишь, в один прекрасный день тебя возьмут в аппарат. Об этом уж и слухи ходят.
— Смотри-ка, даже в аппарат. Как же так — до тебя слухи дошли, а я ни-ни?— удивился Даниелюс
— Да так оно, брат, так: жена обманывает мужа, а он про ее измену последним узнает,— отрезал Малдейкис, поднимая рюмку.— За твои успехи!
— И за твои, Аполинарас!
Завтра в это же время я буду дома, думал Даниелюс, краем уха прислушиваясь к скороговорке Малдейкиса. Как только приеду, Фима спросит: как совещание?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150