Без обратного адреса. От любовницы, наверное.
— Почему вы решили, что от любовницы? — засмеялся Кретов.
— А как же! Раз обратный адрес не пишет, значит, любовница. Кто ж еще? Это они, чертовы бабы, пишут мужикам, соблазняют их, а в конце только буковку какую-нибудь секретную ставят, скажем, «твоя до гроба К.».
«Вот и повеселела наша Кудашиха»,— подумал Кретов и сказал:
— А ведь буква К— это же Кудашиха! Свою секретную буковку вспомнили?
— И вспомнила! — совсем развеселилась старуха.— Разве ж я молодой не была?!
Кудашиха приготовила обед — сварила большую кастрюлю борща. Стали ждать Федю и отца. Ждали целый час, но никто из них не пришел. Пообедали без них. Борщ был таким вкусным, что Кретов пожалел отца и Федю — решил снести им обед на виноградник. Кудашиха налила борща в бидончик, завернула в газету полбуханки хлеба, вручила все это Кретову, и он отправился в путь, не забыв прихватить с собой и письмо для Феди. Шел и свистел, потому что настала жизнь простая, беззаботная, жизнь в ожидании счастья, ясная, как этот день. Приедет Верочка, они распишутся, потом сядут в поезд и поедут по железной дороге в старинный русский город Псков, где ждет их работа, квартира и всякие приятные дела...
За селом его обогнала директорская «Волга». Кретов помахал ей вслед рукой, успев разглядеть в ней Махова, точнее, его широкий затылок. И перестал свистеть: стало немного досадно, что Махов не остановился, не спросил его: «Как живешь, старина?», хотя мог бы — не ахти какое трудное дело сделал бы. А может быть, и трудное. Прав был, конечно, Белов: короли мстят нищим, если те протягивают им милостыню. Да только Махов — не король, а он, Кретов,— не нищий. Оттого и досадно. Впрочем, эту досаду надо в себе побороть, надо вспомнить, что ты — писатель, что ты наблюдаешь жизнь, даже если эта жизнь — твоя собственная, что она для тебя всегда материал, из которого твой ум и твое воображение станут лепить затем образы, характеры, ситуации, что ты испытываешь жизнь, а не живешь, что жизнь — это только твоя лаборатория, а подлинная жизнь —писательство, что все твои радости и печали — как белые и черные птицы, которые проносятся мимо, чтобы ты смог рассказать о них другим. И потому взгляни на свою досаду по-писательски и преврати ее в знание Для других. На всю жизнь свою так взгляни. И приготовься к тому, чтобы суметь взглянуть так и на свою смерть... Писательство — служение. Безраздельное служение другим, Самозабвение в вечном беспокойстве о других. И потому свою беду ты должен измерять не степенью своего Страдания, а степенью ее поучительности для других, и счастье свое — не степенью радости, а тем, насколько возможно, чтобы и другие могли достичь его легко и просто. Ты лишь датчик, орган, функция другой жизни, которая для тебя недоступна. В этом твоя беда, которую ты не ощущаешь, и твое счастье, которого ты не достигнешь. Но ты сам этого
пожелал больше жизни. Стало быть, получи. Ё этом же твоё Оправдание. Оправдание твоей непохожести на других, Которая многих раздражает, твоей странности, неприспособленности, уязвимости, незащищенности, твоей слабости п могущества, твоей непонятливости и прозорливости, твоей доступности и непостижимости, твоей недолговечности и твоего бессмертия.
Таков ты в идеале и такова твоя цель. Но сейчас и здесь ты разорван и раздвоен, твоя боль болит в т'ебе дважды, и радость радует вдвое сильней, потому что ты сам в себе отражен, а чужая боль и чужая радость возносят и губят тебя пуще твоих собственных, потому что ты орган боли и радости, чужой боли и радости, их подлинность, ужас и красота. Ты — правда чужой жизни, ты таков, какова она, и таков, каков ты сам в своем воображении, и потому несуразен, неудобен, гоним, когда ты рядом, а когда ты далеко, тебя зовут, тебя ищут и вопрошают. Ты отдаешь, из тебя черпают, тебя опустошают, часто забывая о том, что и тебе надо дать немного тепла, потому что и ты человек. Но стоит тебе лишь напомнить об этом, как ты слышишь возмущенные голоса: «Ах, он человек, он такой, как все, так почему же он нас учит, по какому такому праву?!». Или живи, как все, и молчи. Или учи, но тогда живи иначе и не здесь, а хотя бы на небе: пророчества ищут в звездах, а не в пыли под ногами. Но на небе жить нельзя. Твое оправдание в том, что ты разорван и раздвоен, что ты молчишь, когда рядом, и пророчествуешь, когда далеко, что ты небожитель, который питается борщом бабки Кудашихи. Ты хочешь стать иным, но иным стать не можешь. И в этом тоже твое оправдание. Само существование твое мучительно, а ты ищешь счастья, Ты ищешь счастья для себя, хотя знаешь, что можешь найти его только для других...
Отец н Федя беспечно спали в шалаше. Проснулись от аппетитного запаха, когда Кретов поставил у лаза бидончик с борщом и открыл его. Сначала заворочался Федя, запыхтел и жалобно заохал, учуяв драгоценный запах. Потом проснулся отец.
— Ага, борщ уже здесь,— сказал он, едва открыв глаза. И Федя, и отец очень хвалили Кретова, уплетая борщ.
— Похвалите Кудашиху,— сказал Кретов.
— Э,— возразил отец,— борщей сегодня сварено много, а мы едим тот, который принес ты.
— Плохие вы сторожа,— пожурил их Кретов,— спите на посту.
Федя перестал есть, вытер рот рукой и пропел:
Днем воруют птицы, Которых не прогнать, А ночью — злые люди, Которых не видать.
Кретов вспомнил про письмо для Феди.
— Кудашиха предполагает, что это от твоей любовницы,— сказал он, протягивая письмо Феде.— Интересно, насколько она права в своих предположениях.
Федя вскрыл письмо. Прочитав, протянул его Кретову.
— Мне интересно, что ты посоветуешь,— сказал он в радостном изумлении.— Такая ситуация, что закачаешься!
Кретов прочел письмо. Оно было от председателя профкома фабрики, на которой работала Люся. Федю приглашали на творческую встречу с рабочими фабрики.
— Что? — спросил Федя, когда Кретов вернул ему письмо.
— Заменю,— ответил Кретов.
— Значит, все-таки от любовницы,— сказал отец о письме.— Права, выходит, бабка Кудашиха.
— Не совсем,— смеясь, ответил Федя.— Но будет, черт возьми, права. Обязательно будет права!
Кретов погрозил Феде кулаком.
Пришел печальный Заплюйсвечкин, сел на камень в тень виноградного куста и заплакал.
— Что опять стряслось? — спросил его Кретов. Выяснилось, что Заплюйсвечкина не взяли на работу в бухгалтерию, что директор написал на его заявлении резолюцию: «Алкоголиков в бухгалтерию не принимать!».
— А жена так надеялась, что меня возьмут,— жаловался несчастный Заплюйсвечкин.— Ей так хочется, чтоб я опять стал человеком, чтоб все люди увидели, что я снова стал человеком, что у меня еще есть кое-что в голове и что мне доверяют... Если б меня только взяли, я б оправдал,— принялся он убеждать Кретова,— я б так старался, потому что жену очень хочется обрадовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Почему вы решили, что от любовницы? — засмеялся Кретов.
— А как же! Раз обратный адрес не пишет, значит, любовница. Кто ж еще? Это они, чертовы бабы, пишут мужикам, соблазняют их, а в конце только буковку какую-нибудь секретную ставят, скажем, «твоя до гроба К.».
«Вот и повеселела наша Кудашиха»,— подумал Кретов и сказал:
— А ведь буква К— это же Кудашиха! Свою секретную буковку вспомнили?
— И вспомнила! — совсем развеселилась старуха.— Разве ж я молодой не была?!
Кудашиха приготовила обед — сварила большую кастрюлю борща. Стали ждать Федю и отца. Ждали целый час, но никто из них не пришел. Пообедали без них. Борщ был таким вкусным, что Кретов пожалел отца и Федю — решил снести им обед на виноградник. Кудашиха налила борща в бидончик, завернула в газету полбуханки хлеба, вручила все это Кретову, и он отправился в путь, не забыв прихватить с собой и письмо для Феди. Шел и свистел, потому что настала жизнь простая, беззаботная, жизнь в ожидании счастья, ясная, как этот день. Приедет Верочка, они распишутся, потом сядут в поезд и поедут по железной дороге в старинный русский город Псков, где ждет их работа, квартира и всякие приятные дела...
За селом его обогнала директорская «Волга». Кретов помахал ей вслед рукой, успев разглядеть в ней Махова, точнее, его широкий затылок. И перестал свистеть: стало немного досадно, что Махов не остановился, не спросил его: «Как живешь, старина?», хотя мог бы — не ахти какое трудное дело сделал бы. А может быть, и трудное. Прав был, конечно, Белов: короли мстят нищим, если те протягивают им милостыню. Да только Махов — не король, а он, Кретов,— не нищий. Оттого и досадно. Впрочем, эту досаду надо в себе побороть, надо вспомнить, что ты — писатель, что ты наблюдаешь жизнь, даже если эта жизнь — твоя собственная, что она для тебя всегда материал, из которого твой ум и твое воображение станут лепить затем образы, характеры, ситуации, что ты испытываешь жизнь, а не живешь, что жизнь — это только твоя лаборатория, а подлинная жизнь —писательство, что все твои радости и печали — как белые и черные птицы, которые проносятся мимо, чтобы ты смог рассказать о них другим. И потому взгляни на свою досаду по-писательски и преврати ее в знание Для других. На всю жизнь свою так взгляни. И приготовься к тому, чтобы суметь взглянуть так и на свою смерть... Писательство — служение. Безраздельное служение другим, Самозабвение в вечном беспокойстве о других. И потому свою беду ты должен измерять не степенью своего Страдания, а степенью ее поучительности для других, и счастье свое — не степенью радости, а тем, насколько возможно, чтобы и другие могли достичь его легко и просто. Ты лишь датчик, орган, функция другой жизни, которая для тебя недоступна. В этом твоя беда, которую ты не ощущаешь, и твое счастье, которого ты не достигнешь. Но ты сам этого
пожелал больше жизни. Стало быть, получи. Ё этом же твоё Оправдание. Оправдание твоей непохожести на других, Которая многих раздражает, твоей странности, неприспособленности, уязвимости, незащищенности, твоей слабости п могущества, твоей непонятливости и прозорливости, твоей доступности и непостижимости, твоей недолговечности и твоего бессмертия.
Таков ты в идеале и такова твоя цель. Но сейчас и здесь ты разорван и раздвоен, твоя боль болит в т'ебе дважды, и радость радует вдвое сильней, потому что ты сам в себе отражен, а чужая боль и чужая радость возносят и губят тебя пуще твоих собственных, потому что ты орган боли и радости, чужой боли и радости, их подлинность, ужас и красота. Ты — правда чужой жизни, ты таков, какова она, и таков, каков ты сам в своем воображении, и потому несуразен, неудобен, гоним, когда ты рядом, а когда ты далеко, тебя зовут, тебя ищут и вопрошают. Ты отдаешь, из тебя черпают, тебя опустошают, часто забывая о том, что и тебе надо дать немного тепла, потому что и ты человек. Но стоит тебе лишь напомнить об этом, как ты слышишь возмущенные голоса: «Ах, он человек, он такой, как все, так почему же он нас учит, по какому такому праву?!». Или живи, как все, и молчи. Или учи, но тогда живи иначе и не здесь, а хотя бы на небе: пророчества ищут в звездах, а не в пыли под ногами. Но на небе жить нельзя. Твое оправдание в том, что ты разорван и раздвоен, что ты молчишь, когда рядом, и пророчествуешь, когда далеко, что ты небожитель, который питается борщом бабки Кудашихи. Ты хочешь стать иным, но иным стать не можешь. И в этом тоже твое оправдание. Само существование твое мучительно, а ты ищешь счастья, Ты ищешь счастья для себя, хотя знаешь, что можешь найти его только для других...
Отец н Федя беспечно спали в шалаше. Проснулись от аппетитного запаха, когда Кретов поставил у лаза бидончик с борщом и открыл его. Сначала заворочался Федя, запыхтел и жалобно заохал, учуяв драгоценный запах. Потом проснулся отец.
— Ага, борщ уже здесь,— сказал он, едва открыв глаза. И Федя, и отец очень хвалили Кретова, уплетая борщ.
— Похвалите Кудашиху,— сказал Кретов.
— Э,— возразил отец,— борщей сегодня сварено много, а мы едим тот, который принес ты.
— Плохие вы сторожа,— пожурил их Кретов,— спите на посту.
Федя перестал есть, вытер рот рукой и пропел:
Днем воруют птицы, Которых не прогнать, А ночью — злые люди, Которых не видать.
Кретов вспомнил про письмо для Феди.
— Кудашиха предполагает, что это от твоей любовницы,— сказал он, протягивая письмо Феде.— Интересно, насколько она права в своих предположениях.
Федя вскрыл письмо. Прочитав, протянул его Кретову.
— Мне интересно, что ты посоветуешь,— сказал он в радостном изумлении.— Такая ситуация, что закачаешься!
Кретов прочел письмо. Оно было от председателя профкома фабрики, на которой работала Люся. Федю приглашали на творческую встречу с рабочими фабрики.
— Что? — спросил Федя, когда Кретов вернул ему письмо.
— Заменю,— ответил Кретов.
— Значит, все-таки от любовницы,— сказал отец о письме.— Права, выходит, бабка Кудашиха.
— Не совсем,— смеясь, ответил Федя.— Но будет, черт возьми, права. Обязательно будет права!
Кретов погрозил Феде кулаком.
Пришел печальный Заплюйсвечкин, сел на камень в тень виноградного куста и заплакал.
— Что опять стряслось? — спросил его Кретов. Выяснилось, что Заплюйсвечкина не взяли на работу в бухгалтерию, что директор написал на его заявлении резолюцию: «Алкоголиков в бухгалтерию не принимать!».
— А жена так надеялась, что меня возьмут,— жаловался несчастный Заплюйсвечкин.— Ей так хочется, чтоб я опять стал человеком, чтоб все люди увидели, что я снова стал человеком, что у меня еще есть кое-что в голове и что мне доверяют... Если б меня только взяли, я б оправдал,— принялся он убеждать Кретова,— я б так старался, потому что жену очень хочется обрадовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103