Только я это поздно понял... Вы запишите это в свою книгу,— попросил Заплюйсвечкин.— Можете записать?
— Могу, конечно,— ответил Кретов.— Вы напишите все, что сказали, на бумаге, чтоб верней было, а я потом перепишу.
— Имеет смысл?
— Конечно. Другие прочтут — подумают, почешут в затылке.
— А если тоже поздно? Хотя, конечно, лучше поздно, чем никогда. Народная истина, верная.
— А на что ж вы теперь живете, раз не работаете? — спросил Кретов, меняя тему разговора.
— Нюся кормит,— ответил Заплюйсвечкин.—Я бы, конечно, пошел работать, но куда, кто возьмет? Никому не охота со мной связываться. А вдруг я опять вешаться стану — это же скандал, неприятности.
— Конечно, неприятности. Людей можно понять. Но зачем вешаться?
— Наплывает,— помолчав, ответил Заплюйсвечкин.— Что-то такое наплывает, как тьма. Смерть. И все, ничего больше. Наказание. Это чувствуешь: наказание... За измену жизни. И подчиняешься, идешь... Никого и ничего не помнишь. Только одно это в голове: наказание! И водка уже не спасает,— вдруг заплакал Заплюйсвечкин,— ничего не спасает... Я еще раз позову Нюсю,— сказал он, устыдившись своих слез, и торопливо вышел.
Кретов слышал, как ой дошел до калитки и там остановился. Стоял там минут пять, один, ни с кем не разговаривал. Вернулся успокоившимся, попросил еще чашечку чая.
— Лечиться вам надо, Григорий Афанасьевич,— сказал Кретов.
— Вот и Нюся так говорит, да и я согласен. Но где лечиться? В ЛТП я не хочу: я уже и не пью. А в психушку боюсь: все станут думать, что я сумасшедший, чокнутый. Был алкоголиком, стану психом — хрен редьки не слаще. Но и жить так нет сил, боюсь, что снова наплывет, что Нюся не уследит. О себе я не думаю, туда мне и дорога, но Нюся как же? Всем пожертвовала ради меня, а я возьму и чухну от нее на тот свет? Подло ведь?
— Подло,— согласился Кретов.— Очень подло. Подлее не бывает.
— Так что же делать? Дайте совет, товарищ Кретов!
— Но я ведь не врач, Григорий Афанасьевич. Какой же совет вы от меня ждете? Надо лечиться — это все, что я могу вам сказать. Что же еще?
— А где? Я, конечно, мог бы пойти в рабочком, к Татьяне Васильевне Голубевой, чтоб она за меня похлопотала, все ж я еще член профсоюза, только ведь она женщина глупая, обидит, разболтает, да и не поможет толком, все запутает, только хуже сделает. Сергея Павловича Кошелева я просто боюсь — он такой суровый, да и беспартийный я давно, исключенный. К Махову тоже не пойду: уволил он меня за прогулы, за то что спал на сторожевом посту. Рабочком это решение утвердил. Только вы и остались, товарищ писатель.
— Да, задача,— сказал Кретов.— Только ведь у меня никакой власти, никаких полномочий.
— А то, что вы писатель? — напомнил Заплюйсвечкин.
— Так ведь это профессия, а не должность, Григорий Афанасьевич.
— Конечно, профессия,— согласился Заплюйсвечкин,— только писатели все могут. Вот и в яме на эту тему говорили. Справедливо говорили. А один, по прозвищу Кандидат, особенно: его писатель из тюрьмы вызволил. Никто не помог, а писатель взялся и вызволил, добился справедливости, потому что этот Кандидат по навету сидел. Он так и сказал:«Писатели — святые люди». А разговор-то с чего начался? — вдруг оживился Заплюйсвечкин.— С вас начался. Вернее, с того, что Лазарев вас обчистил, извините, обокрал. Стали спрашивать, кто вы. Я сказал, что писатель. Тут все и озверели, хотели Лазарева прикончить, навалились на него всей ямой. Это уже после того, как он передал для вас весть. Но тут две женщины вмешались, которые на путях работают. С ломами на нас бросились, отбили Лазарева.
Кто счастье, конечно. Только с той поры он в яме не появляется, это точно. А вы говорите, что писатель — только профессия...
— Ладно,— сказал Кретов.— Я подумаю, как вам помочь. Посоветуюсь со знающими людьми и скажу вам.
Заплюйсвечкин ушел, когда уже совсем рассвело. Кретов съел сваренное еще накануне яйцо и лег спать. Ему приснился Лазарев, сидящий в пещере и пишущий свой роман на оборотной стороне украденной рукописи...
Татьяна Васильевна Голубева пришла к нему с подарком — принесла корзину со всякой домашней снедью.
— Проявляю заботу,— объяснила она свое неожиданное появление.— Все прошлое забыто — о будущем мечта,— пропела она, извлекая из корзинки ее содержимое: очень аппетитные пирожки, кусок говяжьей филенки, обжаренный в масле, круг свиной колбасы домашней начинки, банку со сливочным маслом, банку с медом, банку с вареньем и в довершение всего — мисочку с варениками в сметане, от которых еще шел дурманящий пар, потому как мисочка была доставлена старательно обернутой в белоснежную тряпицу.
Кретов проглотил слюну, спросил, с трудом выправив голос,— так перехватило ему горло от аппетитности даров Татьяны Васильевны:
— Вы не ошиблись дверью, мадам?
— Как можно, как можно? — засмеялась Татьяна Васильевна.— Все для вас и только для вас,— снова пропела она.— Забота! Наша о вас забота! Хоть вы и не член нашего профсоюза, но живете в нашем селе и, значит, член нашей большой и дружной семьи...
— А за чей счет, Татьяна Васильевна? За чей счет проявлена эта забота? — спросил Кретов.
— Фи, какие пустяки! — махнула на него рукой Татьяна Васильевна.— И не стыдно вам про такое спрашивать?
— А все же,— настоял Кретов, начиная злиться: он понял, что Татьяна Васильевна пришла по поручению Махова.
— Ну какой же вы зануда! — хлопнула себя по бедрам Татьяна Васильевна.— Все от чистого сердца. От чистого женского сердца. Ну, хорошо, хорошо,— сдалась она, видя, что Кретов свирепеет у нее на глазах.— Объясняю конкретно: у вас же сегодня будет гость из Москвы, вот и угостите его. Будет же стыдно, если вы выставите на стол один черствый хлеб.
— Кому стыдно?
— Вам стыдно. Нам стыдно. Всем стыдно. Разве не так?
— Я не жду никакого гостя,— сказал Кретов.
— Как же так? — поразилась Татьяна Васильевна.— Товарищ директор мне сказал...
— Он ошибается.
— Товарищ директор? Ну, нет! Он никогда не ошибается. Это вы, Николай Николаевич, что-то забыли, заспали, поскольку только что проснулись, хотя уже двенадцатый час дня... Там у меня еще кое-что есть,— сказала Татьяна Васильевна, игриво скосив глаза на корзинку.— В стеклянной, так сказать, посуде. Не желаете? Некоторые видели, что вы до утра сидели с Заплюйсвечкиным...
Кретов подошел к столу и молча принялся складывать все принесенное Татьяной Васильевной обратно в корзинку.
— Не принимаете, значит, подарок? — перестав жеманничать, спросила Татьяна Васильевна.
— Да, не принимаю,— ответил Кретов.— Потому что это не подарок. Подарок, Татьяна Васильевна — вещь совершенно бескорыстная. А здесь — корысть, соображения. Не принимаю.
— Хоть вареники оставьте,— попросила Татьяна Васильевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Могу, конечно,— ответил Кретов.— Вы напишите все, что сказали, на бумаге, чтоб верней было, а я потом перепишу.
— Имеет смысл?
— Конечно. Другие прочтут — подумают, почешут в затылке.
— А если тоже поздно? Хотя, конечно, лучше поздно, чем никогда. Народная истина, верная.
— А на что ж вы теперь живете, раз не работаете? — спросил Кретов, меняя тему разговора.
— Нюся кормит,— ответил Заплюйсвечкин.—Я бы, конечно, пошел работать, но куда, кто возьмет? Никому не охота со мной связываться. А вдруг я опять вешаться стану — это же скандал, неприятности.
— Конечно, неприятности. Людей можно понять. Но зачем вешаться?
— Наплывает,— помолчав, ответил Заплюйсвечкин.— Что-то такое наплывает, как тьма. Смерть. И все, ничего больше. Наказание. Это чувствуешь: наказание... За измену жизни. И подчиняешься, идешь... Никого и ничего не помнишь. Только одно это в голове: наказание! И водка уже не спасает,— вдруг заплакал Заплюйсвечкин,— ничего не спасает... Я еще раз позову Нюсю,— сказал он, устыдившись своих слез, и торопливо вышел.
Кретов слышал, как ой дошел до калитки и там остановился. Стоял там минут пять, один, ни с кем не разговаривал. Вернулся успокоившимся, попросил еще чашечку чая.
— Лечиться вам надо, Григорий Афанасьевич,— сказал Кретов.
— Вот и Нюся так говорит, да и я согласен. Но где лечиться? В ЛТП я не хочу: я уже и не пью. А в психушку боюсь: все станут думать, что я сумасшедший, чокнутый. Был алкоголиком, стану психом — хрен редьки не слаще. Но и жить так нет сил, боюсь, что снова наплывет, что Нюся не уследит. О себе я не думаю, туда мне и дорога, но Нюся как же? Всем пожертвовала ради меня, а я возьму и чухну от нее на тот свет? Подло ведь?
— Подло,— согласился Кретов.— Очень подло. Подлее не бывает.
— Так что же делать? Дайте совет, товарищ Кретов!
— Но я ведь не врач, Григорий Афанасьевич. Какой же совет вы от меня ждете? Надо лечиться — это все, что я могу вам сказать. Что же еще?
— А где? Я, конечно, мог бы пойти в рабочком, к Татьяне Васильевне Голубевой, чтоб она за меня похлопотала, все ж я еще член профсоюза, только ведь она женщина глупая, обидит, разболтает, да и не поможет толком, все запутает, только хуже сделает. Сергея Павловича Кошелева я просто боюсь — он такой суровый, да и беспартийный я давно, исключенный. К Махову тоже не пойду: уволил он меня за прогулы, за то что спал на сторожевом посту. Рабочком это решение утвердил. Только вы и остались, товарищ писатель.
— Да, задача,— сказал Кретов.— Только ведь у меня никакой власти, никаких полномочий.
— А то, что вы писатель? — напомнил Заплюйсвечкин.
— Так ведь это профессия, а не должность, Григорий Афанасьевич.
— Конечно, профессия,— согласился Заплюйсвечкин,— только писатели все могут. Вот и в яме на эту тему говорили. Справедливо говорили. А один, по прозвищу Кандидат, особенно: его писатель из тюрьмы вызволил. Никто не помог, а писатель взялся и вызволил, добился справедливости, потому что этот Кандидат по навету сидел. Он так и сказал:«Писатели — святые люди». А разговор-то с чего начался? — вдруг оживился Заплюйсвечкин.— С вас начался. Вернее, с того, что Лазарев вас обчистил, извините, обокрал. Стали спрашивать, кто вы. Я сказал, что писатель. Тут все и озверели, хотели Лазарева прикончить, навалились на него всей ямой. Это уже после того, как он передал для вас весть. Но тут две женщины вмешались, которые на путях работают. С ломами на нас бросились, отбили Лазарева.
Кто счастье, конечно. Только с той поры он в яме не появляется, это точно. А вы говорите, что писатель — только профессия...
— Ладно,— сказал Кретов.— Я подумаю, как вам помочь. Посоветуюсь со знающими людьми и скажу вам.
Заплюйсвечкин ушел, когда уже совсем рассвело. Кретов съел сваренное еще накануне яйцо и лег спать. Ему приснился Лазарев, сидящий в пещере и пишущий свой роман на оборотной стороне украденной рукописи...
Татьяна Васильевна Голубева пришла к нему с подарком — принесла корзину со всякой домашней снедью.
— Проявляю заботу,— объяснила она свое неожиданное появление.— Все прошлое забыто — о будущем мечта,— пропела она, извлекая из корзинки ее содержимое: очень аппетитные пирожки, кусок говяжьей филенки, обжаренный в масле, круг свиной колбасы домашней начинки, банку со сливочным маслом, банку с медом, банку с вареньем и в довершение всего — мисочку с варениками в сметане, от которых еще шел дурманящий пар, потому как мисочка была доставлена старательно обернутой в белоснежную тряпицу.
Кретов проглотил слюну, спросил, с трудом выправив голос,— так перехватило ему горло от аппетитности даров Татьяны Васильевны:
— Вы не ошиблись дверью, мадам?
— Как можно, как можно? — засмеялась Татьяна Васильевна.— Все для вас и только для вас,— снова пропела она.— Забота! Наша о вас забота! Хоть вы и не член нашего профсоюза, но живете в нашем селе и, значит, член нашей большой и дружной семьи...
— А за чей счет, Татьяна Васильевна? За чей счет проявлена эта забота? — спросил Кретов.
— Фи, какие пустяки! — махнула на него рукой Татьяна Васильевна.— И не стыдно вам про такое спрашивать?
— А все же,— настоял Кретов, начиная злиться: он понял, что Татьяна Васильевна пришла по поручению Махова.
— Ну какой же вы зануда! — хлопнула себя по бедрам Татьяна Васильевна.— Все от чистого сердца. От чистого женского сердца. Ну, хорошо, хорошо,— сдалась она, видя, что Кретов свирепеет у нее на глазах.— Объясняю конкретно: у вас же сегодня будет гость из Москвы, вот и угостите его. Будет же стыдно, если вы выставите на стол один черствый хлеб.
— Кому стыдно?
— Вам стыдно. Нам стыдно. Всем стыдно. Разве не так?
— Я не жду никакого гостя,— сказал Кретов.
— Как же так? — поразилась Татьяна Васильевна.— Товарищ директор мне сказал...
— Он ошибается.
— Товарищ директор? Ну, нет! Он никогда не ошибается. Это вы, Николай Николаевич, что-то забыли, заспали, поскольку только что проснулись, хотя уже двенадцатый час дня... Там у меня еще кое-что есть,— сказала Татьяна Васильевна, игриво скосив глаза на корзинку.— В стеклянной, так сказать, посуде. Не желаете? Некоторые видели, что вы до утра сидели с Заплюйсвечкиным...
Кретов подошел к столу и молча принялся складывать все принесенное Татьяной Васильевной обратно в корзинку.
— Не принимаете, значит, подарок? — перестав жеманничать, спросила Татьяна Васильевна.
— Да, не принимаю,— ответил Кретов.— Потому что это не подарок. Подарок, Татьяна Васильевна — вещь совершенно бескорыстная. А здесь — корысть, соображения. Не принимаю.
— Хоть вареники оставьте,— попросила Татьяна Васильевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103